ттуда отправились на остров Мауи, где
приятнейшим образом провели несколько недель.  До сих пор вспоминаю ощущение
роскошной неги,  сопровождавшее нашу прогулку в  живописном ущелье,  которое
называлось  Долина   Иао.   Дорожка  пролегала  вдоль   ворчливого  ручейка,
протекавшего по  дну ущелья,  путь был тенистый,  ибо зеленые кроны деревьев
образовали  густой  навес  над  нашими  головами.   Сквозь  листву  мелькали
живописнейшие ландшафты;  бесконечно разнообразясь,  они  чаровали нас новой
прелестью на  каждом шагу.  Отвесные стены высотой от  тысячи до  трех тысяч
футов,  оперенные лиственными деревьями самых разнообразных видов и покрытые
развевающимся на  ветру  папоротником,  защищали  нас  с  обеих  сторон.  По
сверкающей  этой  растительности пятнами  перебегали  тени  от  проплывавших
облаков;  клубы белого тумана окутывали бойницы горных вершин, скрывая их от
наших глаз,  а  где-то  высоко над белой пеленой вырисовывались ярко-зеленые
зазубренные скалы и пики, которые то появлялись, то исчезали в дымке, словно
плавучие островки в  туманном море.  Иногда облачный занавес спускался вниз,
заполоняя всю верхнюю часть ущелья, затем туман начинал рваться, приоткрывая
местами поросшую папоротником стену,  а  потом  вдруг  завеса взвивалась,  и
ущелье снова  представало перед нами  во  всем  своем солнечном великолепии.
Порою на нас из стены надвигались скалистые бастионы, напоминавшие развалины
крепости с  башнями и  бойницами,  поросшими мхом и  увешанными колышущимися
гирляндами вьющихся растений.  Через несколько шагов они  исчезали в  густой
листве.  В  одном месте тонкий,  как игла,  каменный столб,  увитый зеленью,
высотою в тысячу футов,  вдруг появился из-за угла и стал на часах -  страж,
караулящий тайны долины.  Я подумал,  что если нужен памятник капитану Куку,
то вот он, готовенький, - почему бы в самом деле не водрузить тут надпись, а
почтенный кокосовый пень продать?
     Гордость Мауи,  однако,  составляет потухший вулкан  Халеакала,  что  в
переводе означает "дом  солнца".  Как-то  после полудня мы  вскарабкались на
тысячу футов вверх по склону этого одинокого исполина;  там устроили привал,
а  на  другой день  прошли оставшиеся девять тысяч  футов,  бросили якорь на
вершине, разожгли костер и всю ночь поочередно то зябли, то, придвинувшись к
костру,  изнывали от  его  жара.  Только лишь  начало светать,  мы  встали и
увидали то, чего никогда еще не видели. С нашей вышки мы наблюдали природу в
тот  момент,  когда она  творит свои безмолвные чудеса.  Кругом расстилалось
море,  и бурная его поверхность, куда ни кинь взгляд, на расстоянии казалась
лишь слегка измятой и  шершавой.  Широкая равнина под нами была как огромная
шахматная  доска  с  чередующимися квадратами  бархатисто-зеленых  плантаций
сахарного  тростника  и  бурых  пустошей  и  рощ,   которые  с  этой  высоты
производили впечатление плоских  мшаников.  Живописные хребты  гор  замыкали
равнину.  Но  что  всего удивительнее -  нам  все  время казалось,  будто мы
смотрим на весь этот ландшафт не сверху вниз,  а снизу вверх!  Ощущение было
такое,  точно мы сидим на дне круглой чаши глубиной в десять тысяч футов,  в
то время как долина и  окружающее ее море где-то наверху,  на небе!  Чувство
странное,  и более того -  досадное:  в самом деле, стоило ли так стараться,
карабкаться под небеса десять тысяч футов,  лишь для того,  чтобы любоваться
пейзажем,   запрокинув  голову  вверх!   Как  бы  то  ни  было,   надо  было
довольствоваться тем,  что есть,  и  не роптать,  ибо никакие наши усилия не
могли заставить ландшафт спуститься из облаков.  Когда я  читал у  Эдгара По
описание этого  необычайного мошенничества,  которое  проделывает над  нашим
зрением высота, я принимал это за плод его фантазии.
     До  сих  пор  я  говорил об  окружающем нас  пейзаже.  Остывший кратер,
зиявший под нами,  был не менее интересен.  Время от времени мы сталкивали в
него камни размером с половину бочки, наблюдая их полет вдоль почти отвесных
стен;  камни пролетали по  триста футов,  не касаясь краев и  вздымая густые
облака  пыли  всякий раз,  что  ударялись о  стену  кратера;  постепенно они
уменьшались,  делались вовсе невидимыми,  так  что лишь небольшие клубы пыли
обозначали их путь,  и  наконец оседали на дне пропасти,  в двух с половиной
тысячах футов от  нас!  Великолепная игра!  Мы играли в  нее до совершенного
изнеможения.
     Как я уже отмечал, кратер Везувия - скромная яма около трех тысяч футов
в окружности;  Килауэа несколько глубже,  и окружность его - десять миль. Но
чего стоят оба эти вулкана по сравнению с зияющим чревом Халеакалы? Не стану
тут  давать  свои  цифры,  обращусь лучше  к  официальным данным,  собранным
капитаном флота США Уилксом,  который производил измерения и утверждает, что
окружность кратера составляет двадцать семь миль!  Если бы  дно кратера было
гладким,  на нем можно было бы построить город вроде Лондона.  Какое, должно
быть,  эффектное зрелище представлял этот вулкан в  старину,  когда его печи
работали на полную мощность!
     Высоко над  океаном и  равниной стали появляться отдельные белые тучки;
вскоре они  уже  приплывали по  двое  и  группами,  затем целыми полками,  и
наконец,  соединивши свои силы,  они сплотились в  единую массу,  в  тысячах
футов над нами,  и  совершенно скрыли от нас и сушу и море,  -  положительно
ничего уже не было видно, если не считать края кратера возле того места, где
мы  сидели  (ибо  призрачная  процессия  странников,  оторвавшись  от  армии
туманов,  окружающей нас,  проникла сквозь щель в стене кратера и, кружась и
сгущаясь, опускалась все ниже и ниже, пока пушистая мгла не наполнила кратер
до самых его краев).  Когда вся масса таким образом уплотнилась, кружение ее
кончилось,  и воцарился покой. И так, без просвета, миля за милей, до самого
горизонта тянулся этот снежный пол -  правда,  не  ровный,  а  волнистый,  с
неглубокими складками между волнами;  время от  времени в  его  безбрежности
возникали величавые глыбы воздушной архитектуры - одни совсем близко, другие
на  втором  плане,  третьи  в  самых  дальних  пустынях,  нарушая  собой  их
однообразие.   Говорили  мы  мало.  Торжественность  зрелища  располагала  к
молчанию.  Я  почувствовал себя чем-то  вроде Последнего Человека на  земле,
душой,  которую не  потрудились призвать к  страшному суду и  бросили где-то
между небом и землей, словно забытую реликвию исчезнувшего мира.
     Еще не  кончилось владычество тишины,  как на востоке начали появляться
предвестники наступающего Воскресения.  Теплый свет  разлился по  горизонту.
Выглянуло солнце,  перекинув через облачную пустыню ярко-алые  стрелы лучей,
выложив складки и  гребни  волнистых туч  багрянцем,  а  впадины между  ними
лиловыми тенями,  с  каким-то щедрым,  расточительным великолепием расцветив
просторные  дворцы  и  соборы  тумана,   соединяя  и  сочетая  богатейшие  и
разнообразнейшие краски.
     Мне не приходилось видеть более грандиозного зрелища, и память о нем я,
верно, сохраню до смертного часа.


ГЛАВА XXXVI

     Своеобразная личность.  -  Серия анекдотов. - Печальная участь лгуна. -
Признаки безумия.

     На острове Мауи я  набрел на довольно своеобразного человека.  Он успел
мне порядком надоесть впоследствии. Первое мое знакомство с ним состоялось в
кафе  в  городе Лахаина.  Он  сидел  в  противоположном конце комнаты и  уже
несколько  минут  с   интересом  поглядывал  в  нашу  сторону,   внимательно
вслушиваясь в  разговор,  словно мы обращались к  нему и  ждали его ответной
реплики.  Такая общительность в  незнакомце меня несколько удивила.  В  ходе
разговора  я  сделал  какое-то  замечание,  чрезвычайно  скромное  и  ничего
особенного в  себе не  заключавшее:  оно  имело прямое отношение к  предмету
нашего разговора.  Не  успел я  кончить,  как  человек этот вдруг заговорил,
быстро и лихорадочно:
     - То,  что вы сказали,  конечно,  довольно удивительно, но вы бы видели
мою трубу!  Ах,  сэр,  хотел бы я, чтобы вы ее видели! Как она дымила! Пусть
меня повесят,  если...  Мистер Джонс,  вы-то  помните эту трубу!..  Не может
быть, чтобы вы ее забыли! Впрочем, что я? Вы ведь тогда еще не жили на нашей
стороне острова.  Но я вам говорю истинную правду,  и пусть я умру на месте,
если моя труба не додымилась до того,  что дым в ней так и застрял - куском.
Пришлось киркой его выбивать оттуда! Смейтесь, смейтесь, джентльмены! Однако
у  верховного шерифа до сих пор хранится осколок дыма,  который я выковырнул
из  трубы у  него на  глазах,  и  нет  ничего проще,  как  сходить к  нему и
проверить.
     Это  вторжение в  наш  разговор,  который и  так  начинал было увядать,
окончательно его  прикончило.  Вскоре,  наняв  туземцев и  парочку  пирог  с
утлегарями,  мы  отправились посмотреть большое состязание пловцов на волнах
прибоя.
     Через две недели после вышеописанного случая, беседуя с приятелями, как
и в прошлый раз, я снова увидел этого человека. Он сверлил меня взглядом, и,
как  и   тогда,   я   обратил  внимание  на  характерное  подергивание  рта,
свидетельствующее о его лихорадочном желании вступить в разговор.
     - Извините,  сэр,  ради  бога  извините,  но  все  это  может  казаться
примечательным лишь  в  том  случае,  если вы  будете рассматривать факт как
изолированное явление.  По  сравнению же  с  одним обстоятельством,  которое
произошло лично со мной,  ваш случай сразу оказывается в  ряду ординарнейших
явлений.  Простите,  я обмолвился - я не хотел бы так невежливо выразиться о
каком-нибудь событии в  жизни незнакомца и  джентльмена,  однако я  вынужден
сказать,  что вы  никогда не  назвали бы  виденное вами дерево колоссальным,
если бы  вам,  как мне,  довелось увидеть огромное дерево якматак на острове
Унаска,   что  в  Камчатском  море,  -  диаметр  этого  дерева,  сэр,  равен
четыремстам пятнадцати футам,  и  ни дюйма меньше!  И пусть я умру на месте,
если это не так!  Я вижу,  вы сомневаетесь,  джентльмены, - напрасно! Да вот
старина капитан Солтмарш -  он  вам скажет,  дело я  говорю или нет?  Я  ему
показывал это дерево.
     Капитан Солтмарш.  Послушай,  парень,  подымай якорь,  уж  больно  трос
натянут!  Ты обещал показать мне это диво, это верно, и я продирался с тобой
одиннадцать миль сквозь джунгли -  будь они прокляты!  - чтобы повидать твое
дерево.  А  оно оказалось не толще пивной бочки,  и  ты это прекрасно знаешь
сам, Маркисс.
     - Вы только послушайте его!  Ну конечно же,  дерево стало потоньше,  но
разве я  тебе не объяснил,  почему так случилось?  Отвечай же,  объяснил или
нет? Разве я не сказал, что жаль, что ты не видел его в первый раз вместе со
мной?  Помнишь,  ты еще тогда взвился на дыбы и стал бранить меня последними
словами,  говоря,  что я  заставил тебя протащиться одиннадцать миль,  чтобы
взглянуть на какой-то прутик,  а  я тебе тут же пояснил,  что все китобойные
суда северных морей за  последние двадцать семь лет были построены из  этого
дерева?  Что же  ты  хочешь?  Виданное ли дело,  чтобы одно дерево выдержало
такую нагрузку,  черт бы  его побрал?  Не  понимаю,  зачем тебе понадобилось
умалчивать об этих фактах и обижать человека, который комукому, а тебе-то во
всяком случае не причинил никакого вреда!
     Этот субъект начинал действовать мне на нервы,  и я обрадовался приходу
туземца,  возвестившего,  что Мукавау,  самый общительный и гостеприимный из
местных военачальников, зовет нас принять участие в пирушке: дело в том, что
какой-то  миссионер имел  неосторожность нарушить границы  его  владений,  и
радушный дикарь хотел нас попотчевать им.
     Прошло дней десять. Окруженный группой друзей и знакомых, я рассказывал
им  какой-то  поучительный  случай  из  своей  жизни.   Собственно,   ничего
особенного из ряда вон выходящего я не рассказывал.  Не успел я кончить, как
знакомый голос произнес:
     - Друг мой,  эта  ваша лошадь гроша ломаного не  стоит,  да  и  вся эта
история также ничтожна до  последней степени!  Не в  обиду вам будь сказано,
сэр,  вы ровнешенько ничего не понимаете в быстрой езде!  Бог ты мой, если б
вы  только видели мою кобылу Маргаретту!  Вот это была лошадь!  Молния!  Вы,
может,  думаете,  она шла рысью?  Сэр,  она летела! И коляска за ней мчалась
вихрем!  Как-то,  сэр,  я - да вот полковник Билджуотер - вы-то уж, конечно,
помните мою лошадку!  -  так вот, я как-то выехал с ней, а сзади, ярдов этак
на  тридцать -  тридцать пять от нас,  поднялась страшная буря -  я  такой в
жизни не  видел!  Представьте себе,  буря за нами мчалась целых восемнадцать
миль!   Ей-ей,   клянусь  вам  вечными  горами!  И  вот  вам  самая  грубая,
неприкрашенная истина -  ни  одна  капля  дождя  не  коснулась меня,  ну  ни
капелюшечки,  сэр! Клянусь! А между тем собаке моей пришлось буквально плыть
за коляской!
     Неделю,  а  может,  две я  отсиживался дома,  потому что,  куда бы я ни
двинулся,  этот  человек  непременно мне  попадался.  Он  опротивел  мне  до
последней степени.  Как-то вечером,  однако,  я забрел к капитану Перкинсу и
очень  мило  провел время в  кругу его  друзей.  Около десяти часов вечера я
начал рассказывать что-то  об одном купце и  невзначай упомянул о  том,  что
купец мой был несколько скуповат в  своих расчетах с  работниками.  В  ту же
минуту с противоположного конца комнаты,  из-за клубов пара,  поднимавшегося
над чашей горячего пунша,  послышался хорошо знакомый голос,  -  я  с трудом
удержался от произнесения не совсем принятых в обществе слов.
     - Дорогой  друг,  вы,  право,  даже  компрометируете себя,  выдавая ваш
случай за нечто феноменальное.  Господи боже мой,  да вы и  азов скупости не
знаете!  Вы невежественны,  как дитя во чреве матери! Как близнецы все в том
же чреве!  Ничегошеньки-то вы не знаете!  Жалко смотреть,  сэр,  когда такой
всесторонне развитый и представительный незнакомец,  как вы,  сэр,  начинает
разглагольствовать о  вещах,  в которых ничего не смыслит.  Ваше невежество,
сэр,  достигает степени прямо-таки постыдной!  Нет, вы меня послушайте, сэр!
Джон Джеймс Годфри был сыном бедных, но честных родителей в штате Миссисипи,
товарищ моих детских игр и ближайший друг в более зрелую пору жизни. Упокой,
господи,  его  благородную душу,  ибо его больше нет среди нас!  Джон Джеймс
Годфри нанялся на взрывные работы для горных промыслов компании "Хейблоссом"
в Калифорнии -  "Объединенная Компания Скупцов", так прозвали ее наши. Ну-с,
пробурил он  как-то  дыру  этак фута на  четыре,  заложил туда зверскую дозу
пороха,  а  сам  стоял тут  же  и  уминал его железным ломом футов в  девять
длиною.  Вдруг проклятущий этот лом высек искру из породы, порох вспыхнул, и
- фьють!  - Джон Годфри вместе со своим ломом ракетой взвивается под небеса!
Ну-с,  сэр,  летит он,  летит,  все выше и  выше,  вот уже кажется,  что это
мальчик,  а  не взрослый мужчина,  -  а  он все летит!  Вот он уже не больше
куклы,  - а все летит! Вот он уже совсем как малюсеньская пчелка - и вот его
и вовсе не видно!  Вскоре он снова появился -  маленькая пчелка; стал падать
ниже,  ниже -  вот он уже кукла;  еще ниже -  мальчик; ниже, ниже - и вот он
снова взрослый мужчина, а потом - вззз! - и вместе с ломом он уже на месте -
на том же месте, заметьте! - и давай долбить, долбить, долбить, как ни в чем
не  бывало!  И  что бы вы думали -  бедняга и  шестнадцати минут не пробыл в
воздухе,  а  эта "Компания скупцов" вычла у  него из жалованья за потерянное
время.
     Сославшись на  головную  боль,  я  извинился и  пошел  домой.  В  своем
дневнике  я  записал:  "Еще  один  загубленный  вечер",  -  загубленный этим
бездельником.  Рядом с  этой  записью я  симметрии ради  записал еще  жаркое
проклятие,  а на следующий день, потеряв всякое терпение, уложил свои вещи и
покинул остров.
     Почти с самой первой своей встречи с этим человеком я определил, что он
лгунишка.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Точки эти призваны изображать собой интервал в  несколько лет.  К концу
этого времени мнение,  высказанное мной в  предыдущей строке,  подтвердилось
самым  удовлетворительным и  вместе  с  тем  довольно замечательным образом,
причем доказательства эти  исходят от  лиц совершенно незаинтересованных.  В
одно прекрасное утро этого Маркисса обнаружили в его комнате повесившимся на
балке под потолком.  Окна и двери были заперты изнутри.  Он был мертв,  и на
груди у  него красовалась бумажка,  на которой его собственным почерком была
изложена просьба к  друзьям не  винить никого в  его  смерти,  которая,  так
гласила записка, была исключительно делом его рук. Как ни странно, присяжные
все  же  вынесли  решение,  что  покойный погиб  от  руки  "неизвестного или
неизвестных"!   Репутация  железной  последовательности,   укоренившаяся  за
Маркиссом за  тридцать лет,  служила  колоссальной и  неопровержимой уликой,
перевешивавшей все прочие в  глазах присяжных,  которые считали,  что всякое
заявление,  сделанное покойным,  следовало безоговорочно квалифицировать как
ложное.  Самый факт его  смерти даже брался под  сомнение,  причем приводили
следующую вескую,  хоть и косвенную улику:  его собственное заявление о том,
что  он  якобы  мертв.  Было  решено  на  всякий случай отложить похороны на
возможно более далекий срок. И вот открытый гроб с телом Маркисса простоял в
тропическом   климате   Лахаины   семь   суток,    после   чего   даже   эти
сверхдобросовестные присяжные были вынуждены сдаться.  Однако они  собрались
еще раз и  вынесли новое определение:  "Самоубийство в  состоянии временного
умопомешательства".  Аргументация их  делает честь их проницательности:  "Он
утверждал,  что он мертв; на поверку оказалось, что он и в самом деле мертв.
Неужели покойный,  находясь в своем уме, стал бы говорить правду? Нет, нет и
еще раз нет!"


ГЛАВА XXXVII

     Возвращение в Сан-Франциско.  - Пассажиры развлекаются. - Я готовлюсь к
лекции. - Ценная помощь. - Первый опыт. - Аудитория покорена. - "Все хорошо,
что хорошо кончается".

     После  шести  месяцев роскошного бродяжничества на  островах я  сел  на
парусное  судно  и  скрепя  сердце  поплыл  в  Сан-Франциско -  путешествие,
прелестное во всех отношениях, но лишенное каких бы то ни было событий, если
не  считать за  событие две  долгие недели полного штиля в  открытом море на
расстоянии тысячи восьмисот миль  от  ближайшей суши.  Стаи  китов сделались
настолько ручными, что вместе с дельфинами и акулами резвились каждый день у
самого борта,  и  мы,  за неимением иных развлечений,  кидали в  них пустыми
бутылками. Проходило двадцать четыре часа, и бутылки эти так и оставались на
зеркальной поверхности воды,  под самым нашим носом,  свидетельствуя о  том,
что мы  за  все это время нисколько не продвинулись.  Воздух был неподвижен,
поверхность моря -  без единой морщинки. Какое-то судно забрело в наши воды,
и мы почти сутки простояли бок о бок с ним,  беседуя с пассажирами,  которых
уже называли по  имени.  За  несколько часов мы  сошлись на  короткую ногу с
людьми,  о  существовании которых не  имели прежде ни малейшего понятия и  с
которыми нам более не суждено было свидеться. Это был первый и последний раз
за все время нашего одинокого плавания, что мы повстречали другое судно. Нас
было  пятнадцать пассажиров.  Чтобы дать представление о  томительной скуке,
какую мы  все  испытывали,  отмечу,  что  большую часть дня  во  время штиля
джентльмены  упражнялись  в  искусстве  вдевать  нитку  в  иголку,  сидя  на
положенной на  бок  бутылке из-под шампанского и  не  касаясь палубы ногами;
дамы  же,  расположившись в  тени грота,  с  увлечением следили за  успехами
джентльменов.  Мы  провели в  море  пять воскресений;  впрочем,  если бы  не
календарь,  мы  бы  даже  не  знали об  этом,  ибо  воскресные дни  ничем не
отличались от будней.
     И  вот я  вновь очутился в  Сан-Франциско,  в  том же положении,  что и
раньше, - без с