лтора года он
совсем бросил торговать сеном,  так  как доходы с  рудника достигли довольно
симпатичной цифры. Одни говорили, что она составляла тридцать тысяч долларов
в месяц, другие называли шестьдесят тысяч. Так или иначе, но Смит стал очень
богатым человеком.
     Он  отправился путешествовать по  Европе.  А  возвратившись,  без конца
рассказывал о  прекрасных свиньях,  каких ему довелось увидеть в Англии,  об
изумительных  баранах  в   Испании  и  великолепных  коровах,   пасущихся  в
окрестностях Рима.  Он был переполнен впечатлениями от Старого Света и  всем
советовал проехаться туда.  Только тот, кто путешествовал, говорил он, может
иметь представление об удивительных вещах, которыми полон мир.
     Как-то  на пароходе,  на котором находился Смит,  пассажиры сложились и
собрали пятьсот долларов;  эти деньги предназначались тому,  кто точнее всех
определит  количество миль,  которое  судно  пройдет  в  ближайшие сутки.  К
двенадцати часам  следующего дня  каждый  пассажир вручил  судовому казначею
свой ответ в запечатанном конверте.  Смит был безмятежно-спокоен -  он успел
подкупить машиниста. Однако премия досталась другому!
     - Эй,  послушайте,  этак не годится! - вскричал Смит. - Ведь я на целых
две мили точнее угадал.
     - Мистер Смит,  -  отвечал казначей,  -  изо  всех  догадок ваша  самая
неудачная. Мы вчера проделали двести восемь миль.
     - Ну вот, сэр, вы и попались, - сказал Смит. - Ведь я как раз и написал
двести девять.  Если взглянете еще раз на мои цифры, вы увидите двойку и два
нуля,  а это значит "двести",  -  так?  Ну вот, а затем идет девятка (2009),
значит, всего двести девять. Так что воля ваша, а денежки я заберу.
     Рудники "Гулд и Карри", насчитывавшие тысячу двести футов, носили имена
двух  своих первоначальных владельцев.  Мистер Карри,  которому принадлежало
две  трети  рудников,  рассказывал,  что  он  уступил свою  часть за  две  с
половиной тысячи  долларов наличными и  старую клячу,  которая за  семьдесят
суток поглотила ячменя и сена на сумму, равную ее собственной рыночной цене.
Гулд  же,  как  рассказывал Карри,  продал свою  часть за  пару  подержанных
казенных одеял  и  бутылку виски,  в  какие-нибудь три  часа  убившую девять
человек,  не  говоря  о  безвинно пострадавшем гражданине,  который  остался
инвалидом на  всю жизнь оттого лишь,  что понюхал пробку от  бутылки.  Через
четыре года после того как Гулд и  Карри разделались таким образом со своими
рудниками,  они уже котировались на сан-францискском рынке, в семь миллионов
шестьсот тысяч долларов золотом.
     Некий  бедняк  мексиканец  на  самой  заре  бума  проживал  в   ущелье,
расположенном позади Вирджинии.  Маленький ручеек,  толщиной с  человеческую
руку,  протекал со склона горы через его участок. Компания "Офир" предложила
ему  за  этот ручеек сто футов своих залежей.  Эти сто футов оказались самой
богатой частью всей  Офирской жилы;  через четыре года после сделки рыночная
цена  этого  участка  (вместе  с   фабрикой)  равнялась  полутора  миллионам
долларов.
     Некто,  владевший двадцатью футами в  Офирских рудниках,  когда еще  их
баснословное богатство не открылось миру,  обменял свой участок на лошадь, и
притом довольно жалкую.  Примерно через  год,  когда акции Офирских рудников
поднялись до  трех  тысяч  долларов за  фут,  этот  человек,  оставшийся без
единого цента, указывал на себя как на ярчайший пример человеческого величия
и  ничтожества в одном лице:  с одной стороны,  он ездил на лошади,  которая
стоила шестьдесят тысяч долларов,  с другой -  не мог наскрести денег, чтобы
купить себе седло,  так  что  приходилось либо просить у  кого-нибудь седло,
либо ездить без седла.
     Еще один такой подарок судьбы, говорил он, вроде этой лошади стоимостью
в шестьдесят тысяч долларов, и он был бы положительно разорен!
     Один девятнадцатилетний юноша,  который за сто долларов в месяц работал
телеграфистом в  Вирджинии и,  между прочим,  заменял неразборчивые немецкие
фамилии в  списках прибывающих в  сан-францискский порт  первыми попавшимися
фамилиями из  какой-то  ветхой берлинской адресной книги,  разбогател потому
лишь,  что  следил за  проходящими через его руки телеграммами с  приисков и
соответственно,  при посредстве приятеля,  проживавшего в Сан-Франциско,  то
покупал,  то продавал акции.  Некто по телеграфу извещал кого-то в Вирджинии
об открытии богатой жилы и  одновременно просил не разглашать этого,  покуда
не  удастся заручиться большим количеством акций.  Телеграфист тут же  купил
этих  акций  на  сорок  футов по  двадцати долларов за  фут,  позднее продал
половину  их  по  восемьсот  долларов,  а  через  некоторое время  и  вторую
половину,  взяв за  нее вдвое больше.  Через три месяца у  него уже было сто
пятьдесят тысяч долларов, и он распростился с телеграфом.
     Другой телеграфист, уволенный компанией за разглашение служебной тайны,
взялся известить некоего состоятельного человека в  Сан-Франциско об  исходе
судебного дела, затеянного одной крупной вирджинской компанией, не позже чем
через  час  после  того,  как  решение суда  будет  передано по  телеграфу в
Сан-Франциско заинтересованным сторонам.  В благодарность большой процент от
барыша,  вырученного  в  результате  спекуляций  на  акциях,  шел  в  карман
телеграфиста.   Итак,  переодевшись  возчиком,  он  отправился  в  маленькое
захолустное  телеграфное  отделение,  затерявшееся  в  горах,  подружился  с
местным телеграфистом и стал просиживать там день за днем,  покуривая трубку
и жалуясь на то,  что его лошади слишком утомлены, чтобы следовать дальше, -
а   сам   между   тем   прислушивался  к   щелканью  телеграфного  аппарата,
передававшего телеграммы из Вирджинии. Наконец по проводам прибыло сообщение
об   исходе  тяжбы.   Он   тут   же   протелеграфировал  своему  приятелю  в
Сан-Франциско:
     "Надоело ждать. Продаю лошадей и возвращаюсь".
     Это  был  условный  знак.  Если  бы  слово  "ждать"  не  фигурировало в
телеграмме,  это означало бы противоположное решение суда.  Приятель мнимого
возницы  запасся пачкой  акций  по  низкой  цене,  прежде  чем  решение суда
сделалось общественным достоянием, и разбогател.
     Владельцы ряда участков на одном крупном вирджинском прииске образовали
акционерное общество.  Не  хватало лишь  одной  подписи -  лица,  владевшего
пятьюдесятью футами  первоначального участка.  Со  временем  акции  компании
сильно  поднялись в  цене,  но  человека этого,  как  ни  бились,  не  могли
разыскать.  Он словно в воду канул.  Говорили, что видели его в Нью-Йорке, и
один,  а  может,  даже  два  дельца ринулись на  Восток разыскивать его,  но
вернулись ни с чем.  Кто-то сказал затем, что он на Бермудских островах, - и
еще парочка дельцов тотчас устремилась на Восток и поплыла к островам, - его
и  там не оказалось.  Наконец пронесся слух,  что он в Мексике,  и тогда его
приятель,  служащий бара, наскреб немного денег, разыскал его, купил все его
футы за сто долларов, вернулся и продал их за семьдесят пять тысяч долларов.
     Впрочем,  стоит ли продолжать? Анналы Серебряного края хранят множество
подобных случаев,  и я бы не мог перечислить их все, даже если бы пожелал. Я
хотел   дать   читателю   какое-то   представление  о   характерных   чертах
"благодатного времени"  -  картина  страны  и  эпохи  была  бы  неполной без
упоминания о  них.  Вот  почему  я  и  решил  прибегнуть к  помощи наглядных
примеров.
     Почти со всеми упомянутыми мной набобами я  был знаком лично и,  старой
дружбы ради,  намеренно перетасовал факты  из  их  биографий таким  образом,
чтобы читающая публика Тихоокеанского побережья не могла узнать этих некогда
знаменитых людей.  Я  говорю "некогда знаменитых",  ибо большинство из них с
тех пор снова впало в нищету и ничтожество.
     Большим  успехом пользовался в  Неваде  рассказ о  забавном приключении
двух ее набобов, - за достоверность я, впрочем, не ручаюсь. Передам его так,
как слышал сам.
     Полковник Джим  был  в  некотором роде тертый калач и  более или  менее
знал,  что к чему; зато полковник Джек, родом из глухой провинции, где жизнь
его проходила в суровом труде,  ни разу не видел столичного города. Когда на
этих  молодцов  неожиданно  свалилось  богатство,  они  решили  наведаться в
Нью-Йорк:  полковник Джек желал познакомиться с его достопримечательностями,
а  полковник Джим  взялся  сопутствовать своему  неискушенному другу,  чтобы
уберечь его от какой-нибудь беды.  Добравшись ночью до Сан-Франциско, они на
следующее же  утро поплыли в  Нью-Йорк.  Только они туда прибыли,  полковник
Джек говорит:
     - Всю жизнь я  слышал о здешних каретах,  и теперь я желаю прокатиться.
За деньгами дело не станет. Идем!
     Вышли они на улицу, и полковник Джим подзывает элегантную коляску.
     - Ну  нет,  сударь,  -  говорил полковник Джек.  -  Я  не желаю ехать в
каком-нибудь дешевеньком драндулете. Я приехал сюда пользоваться жизнью и за
ценой не  постою.  Ты  мне  подай самое что  ни  на  есть шикарное.  А,  вот
подъезжает какая-то  штуковина,  она-то мне и  нужна!  Ну-ка,  останови этот
желтый рыдван с картинками; да не бойся - я угощаю.
     Полковник Джим останавливает пустой омнибус, и они взбираются в него.
     - Здорово,  а? - говорит полковник Джек. - Скажешь плохо? Куда ни плюнь
- подушки,  картинки, окна... Вот бы наши посмотрели, как мы тут в Нью-Йорке
форс задаем! А жаль, черт возьми, что они не могут увидеть нас!
     Затем он высунулся в окно и крикнул кучеру:
     - Ей-богу,  Джонни,  это мне по душе!  Я доволен,  черт возьми! Мне эта
колымага понадобится на весь день.  Беру, беру, старина! Пусти-ка их вскачь!
Дай разгуляться лошадкам! Да ты не бойся, сынок, в накладе не будешь!
     Кучер между тем просунул руку в окошечко и постучал, требуя платы (в те
времена звонок еще не вошел в употребление).  Полковник Джек взял его руку и
с чувством пожал ее.
     - Ты,  брат, не сомневайся! Как джентльмен с джентльменом! А вот ты это
понюхай - неплохо пахнет, а?
     А  сам  сует  в  руку кучеру золотую монету в  двадцать долларов.  Тот,
подумав, отвечает, что у него нет сдачи.
     - Да бог с ней, со сдачей! Мы наездим на все. Можешь положить ее себе в
карман.
     Тут он хлопает полковника Джима по ляжке.
     - Живем,  черт  возьми,  а?  Пусть меня повесят,  если я  не  найму эту
штуковину на целую неделю.
     Омнибус останавливается,  и в него садится молодая дама. Полковник Джек
глазеет на  нее  с  минуту,  а  затем,  подталкивая локтем полковника Джима,
говорит ему шепотом:
     - Ни  слова!  Пусть  себе  катается на  здоровье.  Места,  слава  богу,
хватает.
     Дама вынимает кошелек и протягивает деньги полковнику Джеку.
     - Это еще зачем? - говорит он.
     - Передайте, пожалуйста, кучеру.
     - Спрячьте  ваши  деньги,   сударыня.  Мы  не  можем  этого  допустить.
Катайтесь сколько угодно  в  этом  рыдване,  милости просим,  только он  уже
абонирован, и мы ни цента с вас не можем взять.
     Бедняжка забилась в уголок в совершенной растерянности. Затем в омнибус
взобралась пожилая дама с корзиной и протянула деньги.
     - Извините,  -  сказал полковник Джек. - Кататься - катайтесь, мы рады,
но  денег с  вас не  можем взять.  Садитесь-ка вон туда,  да не стесняйтесь,
сударыня. Располагайтесь, как в собственной карете.
     Проходят еще  минуты  две,  и  являются три  джентльмена,  две  толстые
женщины и парочка ребятишек.
     - Заходите,  заходите, друзья, - говорит им полковник Джек. - Вы на нас
не смотрите. Вход свободный.
     И шепотом полковнику Джиму:
     - А компанейский,  черт возьми,  городишко, этот твой Нью-Йорк! В жизни
своей ничего подобного не видывал!
     Он  пресекал все  попытки  пассажиров оплатить свой  проезд  и  радушно
приветствовал всех.  Постепенно народ начал соображать,  в чем тут дело; все
попрятали свои деньги и предались тихому веселью.  Появилось еще с полдюжины
пассажиров.
     - Места хватит!  -  кричал полковник Джек. - Заходите, заходите, будьте
как дома. Что за кутеж без компании!
     И шепотом полковнику Джиму:
     - До  чего же общительный народ эти нью-йоркцы!  Да и  хладнокровны же,
черт возьми!  Рядом с ними айсберг покажется кипятком.  Они,  пожалуй,  и на
похоронные дроги забрались бы, если бы им было по пути.
     Сели еще пассажиры, за ними еще и еще. Все места по обеим сторонам были
заняты,  а между ними стояли в ряд мужчины,  держась за перекладину.  Свежая
партия пассажиров с  корзинами и узлами стала подниматься на крышу.  Со всех
сторон раздавался сдавленный смех.
     - Нет,  какова наглость!  И притом -  какое хладнокровие! Назовите меня
индейцем, если я когда-либо видел подобное! - шипел полковник Джек.
     Наконец в омнибус вошел китаец.
     - Сдаюсь!  -  воскликнул полковник Джек.  - Придержи, любезный! Сидите,
сидите,  леди и джентльмены.  Не беспокойтесь,  все оплачено. Ты, братец, уж
покатай их,  сколько им потребуется, - это все наши друзья, понимаешь. Вези,
куда  скажут,  -  а  если  нужно  еще  денег,  заезжай  к  нам  в  гостиницу
"Сент-Николас",  и мы уладим это дело. Счастливого пути, леди и джентльмены!
Катайтесь сколько влезет, вам это и цента не будет стоить!
     С этими словами приятели сошли с омнибуса, и полковник Джек сказал:
     - Джим,  это самое компанейское местечко, какое мне приходилось видеть.
Смотри,  как этот китаец впорхнул к нам -  и хоть бы что!  Побудь мы там еще
немного,  того и  гляди пришлось бы  и  с  черномазыми ехать.  Ей-богу,  нам
придется забаррикадировать двери на ночь,  а то эти миляги,  чего доброго, и
спать с нами захотят.


ГЛАВА VI

     Смерть  Бака  Феншоу.  -  Подготовка к  похоронам.  -  Скотти  Бригз  и
священник.  - Гражданские доблести Бака Феншоу. - Похороны. - Скотти Бригз -
преподаватель воскресной школы.

     Кто-то заметил,  что о нравах общества следует судить по тому,  как оно
хоронит   своих   покойников  и   кого   из   них   хоронит   с   наибольшей
торжественностью.  Трудно сказать,  кого мы хоронили с большей помпой в нашу
"эпоху расцвета" -  видного филантропа или видного головореза;  пожалуй, эти
две  важнейшие  группы,  составляющие верхушку  общества,  воздавали  равные
почести своим славным покойникам.  И  надо думать,  что  философу,  которому
принадлежит приведенное мною  изречение,  следовало бы  побывать по  крайней
мере дважды на  похоронах в  Вирджинии,  прежде чем  составить себе мнение о
народе, населяющем этот город.
     Блистательно прошли похороны Бака Феншоу. Это был выдающийся гражданин.
У него был на совести "свой покойник" - причем убитый не был даже его личным
врагом:  просто-напросто Бак  Феншоу вступился за  незнакомца,  увидев,  что
перевес  на  стороне  его  противников.  Он  держал  доходный  кабак  и  был
счастливым обладателем ослепительной подруги жизни,  с  которой мог  бы  при
желании расстаться,  не прибегая к формальностям развода. Он занимал высокий
пост в  пожарном управлении и  был совершеннейшим Варвиком в  политике{226}.
Смерть  его  оплакивал  весь  город,   больше  же  всего  -   многочисленные
представители  самых  глубинных,   если  можно  так  выразиться,  слоев  его
населения.
     Дознание показало,  что  в  бреду  тифозной горячки Бак  Феншоу  принял
мышьяк,  нанес  себе  сквозную огнестрельную рану,  перерезал себе  горло  и
выпрыгнул из окна с  четвертого этажа,  сломав при этом шею.  Посовещавшись,
присяжные заседатели,  несмотря на  то,  что сердца их полнились печалью,  а
взор  был  отуманен слезами,  не  дали  скорби  омрачить рассудок и  вынесли
решение,  согласно которому покойник был сражен "десницей божьей". Что бы мы
делали без присяжных заседателей!
     К  похоронам готовились всерьез.  Все  экипажи были наняты,  все кабаки
погружены  в   траур,   знамена  городских  учреждений  и  пожарной  команды
приспущены, а пожарным приказано явиться в парадной форме, задрапировав свои
машины черной материей.
     Тут  необходимо упомянуть,  между прочим,  о  следующем обстоятельстве:
Серебряный край  вмещал  в  себя  представителей всех  концов земли,  каждый
искатель приключений привнес в  язык Невады жаргон своих родных мест,  и все
эти жаргоны в  совокупности создали богатейший,  разнообразнейший и наиболее
обширный  жаргон,   какой  когда-либо  процветал  на  свете,   -  один  лишь
калифорнийский жаргон "раннего периода" мог бы с ним потягаться. Собственно,
жаргон и составлял язык Невады.  Если проповедник хотел, чтобы паства поняла
его проповедь,  он  прибегал к  жаргону.  Такие обороты,  как "споришь!"  (в
значении "еще  как!",  "еще бы!",  "о  нет,  конечно же,  нет!!"  (в  смысле
обратном,  то  есть утвердительном),  "ирландцев просят не  беспокоиться" (в
значении "без вас  обойдутся,  отстаньте!")  и  сотни им  подобных,  вошли в
обиход так прочно,  что говорящий подчас ронял их,  не замечая и  по большей
части безотносительно к теме разговора, так что они теряли всякий смысл.
     Когда  окончилось дознание по  делу  о  смерти Бака  Феншоу,  уголовная
братия созвала митинг,  ибо на Тихоокеанском побережье нельзя и шагу ступить
без митингов и публичного выражения чувств. Были вынесены скорбные резолюции
и  образованы всевозможные комитеты,  среди  них  комитет  в  составе одного
человека,  которому  поручалось  вести  переговоры со  священником -  весьма
хрупким,  едва  оперившимся духовным птенцом,  недавно залетевшим к  нам  из
восточных  штатов,  где  он  окончил  семинарию,  и  еще  не  освоившимся  с
приисковыми нравами.  Итак,  член комитета Скотти Бригз отправился выполнять
возложенное на него поручение.  Стоило послушать, как впоследствии священник
рассказывал об  этом  визите!  Скотти  был  здоровенный детина;  отправляясь
куда-нибудь по важному общественному делу,  как,  например, в данном случае,
он облачался в  пожарную каску и  огненного цвета фланелевую рубашку,  из-за
лакированного пояса торчал револьвер и гаечный ключ, куртка перекинута через
руку,  брюки  вправлены  в  голенища.  Словом,  наружностью своей  он  являл
довольно резкий контраст с  бледноликим богословом.  Справедливость требует,
однако,  отметить, что он обладал при всем этом сердцем добрым, крепко любил
своих друзей и в драку вступал только в случае крайней уже необходимости.  В
самом деле -  и тут общественное мнение было единодушным,  -  все истории, в
которых Скотти оказывался замешан,  проистекали от  благородства его натуры:
он бросался в драку с одной-единственной целью - принять сторону слабейшего.
Многолетняя  дружба  и  многочисленные приключения  связывали  его  с  Баком
Феншоу.  Раз,  например, завидя какую-то свалку, они скинули куртки и встали
на  защиту слабей стороны;  когда же  они наконец добились нелегкой победы и
огляделись вокруг,  то  обнаружили,  что  те,  кого они защищали,  давно уже
дезертировали с поля боя и - больше того - прихватили с собой и куртки своих
защитников!  Но вернемся к Скотти и священнику.  Скотти пришел по печальному
делу, и физиономия у него была соответственно постная. Представ пред светлые
очи  священника,  Скотти уселся напротив него,  положил свою  пожарную каску
прямо на незаконченную проповедь, под самым носом у хозяина, извлек из каски
красный шелковый платок,  вытер им лоб и испустил глубокий,  скорбный вздох,
из которого должно было явствовать, зачем он пришел. Проглотив подкатившийся
к  горлу комок и пролив две-три слезы,  он наконец с видимым усилием овладел
собой и уныло проговорил:
     - Вы,  значит,  и есть тот самый гусь,  что ведает здешней евангельской
лавочкой?
     - Вы спрашиваете,  являюсь ли я...  Простите, я, должно быть, не совсем
уловил точный смысл ваших слов?
     Вздохнув еще раз и подавив рыдание, Скотти отвечал:
     - Видите ли,  мы тут влипли чуток, и вот наши ребята решили подъехать к
вам и попросить, чтобы вы нас выручили, - если только я правильно обмозговал
и вы в самом деле главный заправила аллилуй