,  выскочившими  на  поверхность  в
краткосрочный отпуск.
     Я  снова  обратил глаза на  вулкан.  "Погреб" был  неплохо освещен.  На
протяжении полутора миль  непосредственно перед  нами  и  на  полмили в  обе
стороны дно  пропасти было  залито  светом;  а  дальше  туман  развесил свои
прозрачные занавески,  покрывая все таинственным мраком,  благодаря которому
мерцающие огоньки в дальних углах котлована казались бесконечно далекими,  -
они  казались  походными кострами великой  армии,  расположившейся на  бивак
где-то  очень далеко.  Вот  где простор воображению!  Можно было представить
себе, что эти огни отстоят на целый материк от вас и что мрак, царящий между
ними,  скрывает  горные  хребты,  извилистые  речки,  необозримые равнины  и
пустыни,  а  за  ними пространство тянется еще дальше и  дальше...  до самых
костров,  и  потом еще  дальше!  Его  нельзя было  охватить,  это  была сама
бесконечность,   ставшая  вдруг  осязаемой,   и  вместе  с  тем  можно  было
невооруженным глазом заглянуть в самый дальний конец ее!
     Большая часть обширного дна пропасти,  лежавшей перед нами, была черна,
как тушь, и казалась ровной и гладкой; но участок площадью чуть больше одной
квадратной мили был  испещрен тысячами спиралей,  полос и  извилин жидкого и
ослепительно-яркого пламени! Это напоминало гигантскую железнодорожную карту
штата   Массачусетс,   выложенную  перебегающими  огнями  на   ночном  небе.
Представьте...  представьте себе черное,  как  уголь,  небо,  превращенное в
мерцающую и запутанную паутину яростных огней!
     В  темной корке там и сям зияли ямы в сто футов диаметром,  наполненные
жидкой  бурлящей  лавой  ослепительно-белого  цвета,  с  легчайшим  оттенком
желтизны; из этих ям, точно спицы в колесе, шли бесчисленные огненные потоки
во всех направлениях;  более или менее прямые вначале, они затем завихрялись
радужными завитками или рассыпались на короткие острые зигзаги -  совсем как
маленькие злые молнии.  Навстречу этим потокам неслись другие, они сливались
друг с другом,  пересекаясь вдоль и поперек, во всех направлениях, как следы
конькобежцев на льду.  Иной раз огненные ручьи в  двадцать и  тридцать футов
шириной,  выйдя из  своей ямы,  довольно долго не  распадались на рукава,  и
тогда мы  видели в  бинокль,  как  они стекали огненным каскадом по  склонам
небольших,  но крутых пригорков.  Ослепительно-белые у истоков, в дальнейшем
своем течении,  остывая,  они приобретали густой багровый оттенок, в который
вкрапливались попеременно черные и золотые полоски. Время от времени большие
куски  темной корки обваливались и  медленно уносились горящим потоком,  как
плоты  на  реке.  Порой  расплавленная лава,  бурлящая под  верхней  коркой,
прорывалась наружу,  как  внезапная молния,  ослепительной лентой  длиною  в
пятьсот или тысячу футов,  а затем разламывалась на отдельные куски, которые
вздымались,  как  льдины  на  вскрывшейся реке,  стремительно падали вниз  и
пропадали  в  багровой  глотке  котлована.  В  обширной  зоне  "оттепели" на
короткое  время  появлялось  рыжеватое  мерцание,  но  охлаждение  наступало
быстро,  и там снова становилось гладко и черно.  На время "оттепели" каждый
отдельный кусок бывал окаймлен сверкающим белым контуром,  который переходил
в  великолепное северное сияние,  желто-оранжевое на  стыке с  белой каймой,
поближе к середине - огненно-красное, и совсем уже в центре - пышно-розовое,
переходящее в  еле  заметный румянец,  который тут же  гас и  растворялся во
мраке. Кое-где огненные потоки свивались в путаницу фантастических спиралей,
и тогда они походили на беспорядочные связки канатов, какие видишь обычно на
палубе судна,  только что убравшего паруса и  бросившего якорь,  -  если при
этом представить себе эти канаты горящими.
     Мы  любовались в  бинокль разбросанными там  и  сям  фонтанчиками.  Они
бурлили,  кашляли,  плевались,  пуская вверх,  футов  на  десять-пятнадцать,
тоненькие струйки алого,  вязкого,  как  тесто,  огня.  И  тут же,  рядом со
струйками,  взлетали сверкающие белые искры -  странное, противоестественное
сочетание крови и снега.
     Переплетаясь друг с  дружкой,  свиваясь в венки и гирлянды,  изгибаясь,
змеясь и клубясь,  огненные молнии беспрерывной чередой сверкали перед нами,
покрывая  собой  площадь  больше  квадратной  мили  (разумеется,   сама  эта
"площадь" не  была  квадратной!).  Любуясь  великолепным зрелищем,  мы  тихо
ликовали -  ведь  за  много  лет  мы  были  первыми путешественниками,  кому
довелось все это видеть. Да и вообще - что они видели, наши предшественники,
кроме двух действующих "озер" -  Южного и  Северного?  Нам  эти  два кратера
казались жалкими и  ничтожными.  В  гостинице мы  проштудировали кипу старых
гавайских газет, а также "Книгу посетителей", откуда и почерпнули сведения о
всех наших предшественниках.
     Далеко,  на самом краю нашей панорамы,  виднелось "Северное озеро"; оно
выделялось на  черном дне  и  соединялось с  нашим  кратером сетью  огненных
ручейков.  Сам по себе этот бассейн вызывал не больше почтения к себе,  чем,
скажем,  пожар в  школе.  Правда,  он  имел около девятисот футов в  длину и
двести-триста в  ширину,  но в данных условиях,  конечно,  выглядел довольно
ничтожно, да к тому же он был так далеко!
     Я  забыл сказать,  что шум,  производимый бурлящей лавой,  еле достигал
наших ушей,  -  мы ведь расположились очень высоко. Тут можно было различить
звуки трех родов:  булькающие, шипящие и кашляющие или пыхтящие звуки. Встав
на  самый край  пропасти и  закрыв глаза,  нетрудно себе представить,  будто
плывешь вниз по  реке на  пароходике и  слышишь,  как  шипит пар  вокруг его
котлов,  как он  пыхтит в  выхлопных клапанах,  как хлюпает и  булькает вода
позади колеса.  При этом довольно явственно пахнет серой,  -  ну  да  нашему
брату, грешнику, не мешает понемножку к этому привыкать.
     В  десять часов вечера мы покинули павильон,  после того как наполовину
испеклись от  жара,  исходившего из  печей  Пеле{389}.  Ночь,  однако,  была
прохладная, и в гостиницу мы возвращались, закутавшись в одеяла.


ГЛАВА XXXIV

     "Северное озеро".  -  Спуск на дно кратера.  -  Фонтаны пламени.  -  Мы
шагаем по раскаленной лаве. - Ручьи горящей лавы. - Волны прибоя.

     На  следующий вечер  мы  задумали  совершить еще  одну  экскурсию.  Нам
хотелось,  спустившись на дно кратера,  подойти поближе к  "Северному озеру"
(огненно-жидкой лаве),  расположенному в двух милях от нашего берега,  возле
дальней стены  кратера.  Нас  было  шесть  человек.  Дождавшись темноты,  мы
вооружились  фонарями  и  в  сопровождении местных  проводников благополучно
спустились  по  головокружительной тропинке,  уходящей  на  тысячу  футов  в
глубину вдоль трещины, образовавшейся в стене кратера.
     Вчерашнее  извержение  поутихло,   и  дно  кратера  казалось  черным  и
холодным,  однако ступать по нему было горячо; то и дело попадались трещины,
сквозь которые зловеще просвечивало пламя.  В соседнем котле что-то бурлило,
грозясь  убежать,  и  это  несколько  осложняло и  без  того  непрочное наше
положение. Местные проводники отказались следовать дальше, и все, кроме меня
и незнакомца по фамилии Марлетт, повернули вспять. Марлетт заявил, что бывал
не раз в этом кратере при дневном свете и поэтому думает,  что не заблудится
в нем и ночью. По его мнению, мы могли - без особого риска потерять подметки
- пробежать самое горячее место,  какие-нибудь триста ярдов,  не больше. Его
отвага  вселила  в  меня  бодрость.   Мы  взяли  один  из  фонарей,  поручив
проводникам укрепить другой  под  навесом павильона,  чтобы  он  служил  нам
маяком,   на  случай  если  мы  заблудимся.  Все,  кроме  нас  с  Марлеттом,
отправились в  обратный путь и  начали карабкаться по той же отвесной тропе.
Мы  же пустились вприпрыжку по раскаленному грунту с  его огненными щелями и
благополучно,  лишь  слегка  подогрев пятки,  достигли остывшей лавы.  Затем
спокойно и  не  спеша мы принялись перепрыгивать через достаточно широкие и,
по  всей  вероятности,  бездонные пропасти,  довольно  смело  лавируя  между
живописными  нагромождениями лавы.  Оставив  позади  себя  котлы  с  кипящим
пламенем,  мы оказались в сумрачной пустыне,  душной и темной. Стены кратера
были еле видны, и казалось, они тянулись ввысь до самого неба. Единственное,
что  радовало глаз,  -  это  звезды,  мерцавшие высоко над головой.  Марлетт
внезапно  крикнул:  "Стоп!"  В  жизни  своей  я  не  останавливался с  такой
поспешностью!  Я  спросил его,  в  чем дело.  Он  отвечал,  что мы сбились с
тропинки. Он сказал, что дальше двигаться не следует, пока мы не разыщем ее,
так как рыхлая лава,  окружавшая нас, могла подломиться в любой момент, и мы
рисковали увязнуть в ней футов на тысячу. Я подумал, что с меня хватило бы и
восьмисот,  и только собрался поделиться с Марлеттом этой мыслью,  как вдруг
он  частично доказал справедливость своего замечания,  провалившись по самые
подмышки.  Он выбрался,  и мы стали с помощью фонаря искать тропинку. По его
словам, тут была всего лишь одна тропа, и та еле намечена. Мы никак не могли
различить ее. При свете фонаря поверхность лавы казалась одинаковой повсюду.
К счастью, спутник мой оказался человеком сметливым. Он рассудил так: о том,
что мы сбились с пути,  сигнализировал ему не фонарь, а его собственные ноги
- он вдруг почувствовал под ногой легкий хруст,  сообразил,  что это, должно
быть,  хрустят острые  шероховатости лавы,  и  тут  же  как-то  инстинктивно
вспомнил,  что на дорожке все эти хрящи давным-давно стерлись; значит, решил
он,  следует довериться осязанию,  а  не зрению и,  спрятав фонарь за спину,
стал шарить ногами по поверхности лавы.  Это оказалось мудрым решением.  Как
только под  ногами перестало хрустеть,  мы  поняли,  что снова обрели тропу.
Теперь уже мы  настороженно прислушивались -  не  раздастся ли где под ногой
коварный хруст.
     Поход был долгий,  но и увлекательный.  В одиннадцатом часу мы достигли
"Северного озера"  и,  усталые  и  довольные,  уселись  на  огромной  полке,
образованной лавой и нависшей над самым "озером". Зрелище, представшее нашим
глазам,  стоило  того,  чтобы  проделать путь  и  вдвое  больший.  Под  нами
простиралось  бескрайнее  море   жидкого  огня.   От   него   исходил  такой
ослепительный блеск, что мы сперва были даже не в состоянии глядеть на него.
Это было все равно что смотреть на солнце в  полдень,  с  той лишь разницей,
что солнце пылает несколько более белым огнем. По берегам озера, на неравных
расстояниях друг  от  друга,  высились почти  добела раскаленные трубы,  или
полые барабаны из  лавы,  высотой до  четырех-пяти  футов,  а  из  них  били
великолепные фонтаны густой лавы и бриллиантовых блесток -  белых,  красных,
золотых;  это  была  какая-то  безостановочная бомбардировка,  чарующая глаз
своим  недосягаемым великолепием.  Фонтаны,  бьющие  в  некотором отдалении,
сверкали сквозь паутинку тумана и  казались страшно далеко;  и чем дальше от
нас загибалась линия огненных фонтанов,  тем сказочней и  прекрасней они нам
представлялись.
     Время  от  времени  волнующаяся грудь  "озера" под  самым  нашим  носом
зловеще успокаивалась,  словно набираясь сил  для  какой-нибудь новой затеи;
потом вдруг над  ней  воздушным шаром вздымался багровый купол расплавленной
лавы размером с жилой дом;  шар взрывался, и бледно-зеленое облачко вылетало
из его сердцевины,  подымалось вверх и исчезало,  -  без сомнения,  это была
душа праведника,  возвращающаяся к себе наверх из случайного плена, куда она
попала  вместе  с  погибшими  душами.  Сам  же  разрушенный  купол  с  шумом
низвергался в  озеро,  и  от  места его  крушения расходились кипящие волны,
которые с  силой бились о берег,  отчего под нами все сотрясалось.  Вдруг от
нашей  висячей  скамьи  отвалилась большая глыба  и  упала  в  озеро,  и  мы
почувствовали толчок,  подобный землетрясению.  Был ли это тайный намек, или
так только почудилось? Мы, впрочем, не стали это выяснять, а просто ушли.
     На обратном пути мы снова заблудились и  потратили более часа на поиски
тропинки.  С  того места,  где мы  находились,  был виден фонарь,  но мы его
приняли за  звезду.  Порядком измученные,  добрались мы до гостиницы к  двум
часам ночи.
     В  огромном кратере Килауэа лава  никогда не  переливается через  край,
зато в поисках выхода она иной раз пробивает склон горы, производя ужасающие
разрушения.  Около 1840 года переполненное чрево вулкана вскрылось,  и огонь
широкой рекой  помчался вниз  к  морю,  смывая на  своем  пути  леса,  дома,
плантации -  все,  что ни  попадалось.  Ширина этой реки местами доходила до
пяти миль,  глубина ее равнялась двумстам футам, а длина - сорока милям. Она
срывала целые акры земли прямо со  скалами и  деревьями и  мчала их на своей
груди,  как  плоты.  Ночью,  отплыв на  сто миль в  море,  можно было видеть
багровое зарево потока,  а  в  сорока милях от него,  в полночь,  можно было
свободно читать  мелкий шрифт.  Воздух был  отравлен сернистыми испарениями,
наполнен падающей золой,  осколками пемзы и пеплом; неисчислимые столбы дыма
вздымались вверх,  свиваясь в волнистый балдахин,  алевший отраженным светом
пламени,  полыхающего в глубине;  там и сям на сотни футов в высоту взлетали
фонтаны лавы.  Взрываясь фейерверками,  они падали кровавым дождем на землю;
между тем вулкан содрогался в  мощных родовых схватках,  изливая свою боль в
стенаниях и заглушенном рокоте подземных громов.
     В  тех местах,  где лава вливалась в  море,  за двадцать миль от берега
погибла  рыба.  Были  также  и  человеческие жертвы:  огромная волна  прибоя
вторглась в сушу,  сметая все на своем пути,  и погребла под собой множество
туземцев.  Разрушения,  произведенные лавой,  были поистине опустошительны и
неисчислимы.  Не хватало лишь Помпеи и Геркуланума у подножия Килауэа, чтобы
сделать историю его извержения бессмертной.


ГЛАВА XXXV

     Воспоминание.  - Еще один лошадиный анекдот. - Поездка с бывшей лошадью
молочника.  - Пикник. - Потухший вулкан Халеакала. - Сравнение с Везувием. -
Мы заглядываем вовнутрь.

     Мы  объездили верхом  весь  остров Гавайи (проделав в  общей  сложности
двести миль) и получили большое наслаждение от этого путешествия. Оно заняло
у нас более недели,  потому что канакские лошадки непременно останавливались
возле всякого дома  и  хижины -  ни  кнут,  ни  шпоры не  могли заставить их
изменить свои правила на  этот счет,  и  в  конце концов мы убедились,  что,
предоставив им  свободу действий,  мы  теряем меньше времени.  В  результате
расспросов объяснилось таинственное поведение лошадок. Туземцы, оказывается,
прилежные сплетники.  Они не могут проехать мимо дома, чтобы не остановиться
и  не обменяться новостями с его обитателями.  И вот канакские лошадки видят
единственное назначение человека  в  этих  визитах  и  не  мыслят  себе  его
душевного спасения без  них.  Впрочем,  я  вспомнил один критический случай,
имевший место в более раннюю пору моей жизни,  когда я как-то пригласил одну
аристократическую девицу  покататься со  мной  в  коляске.  Лошадь,  которая
должна была нас везти, только что вышла в почетную отставку, прослужив много
лет верой и  правдой своему бывшему хозяину -  молочнику.  И поэтому теперь,
вспомнив весь тот день, полный унижений и чувства собственной беспомощности,
я  вместо столь естественного,  казалось бы,  в  нашем положении негодования
испытывал всего лишь лирическую грусть, навеянную воспоминаниями юности. Как
стыдно мне тогда было,  что я  дал зачем-то девушке понять,  будто эта кляча
всю жизнь мне принадлежало и  что я  вообще привык купаться в  роскоши!  Как
старался я  деланной непринужденностью и  даже веселостью заглушить точившие
меня страдания!  Как улыбалась моя дама - спокойно, злорадно, не переставая!
Какой яркий румянец горел, не сгорая, на моих щеках! Как виляла моя лошадь с
одной стороны улицы на другую! С каким самодовольством останавливалась она у
каждого третьего дома ровно на две минуты и  пятнадцать секунд,  в  то время
как  я  хлестал ее  по  спине,  ругая  ее  в  душе  последними словами!  Как
безуспешно старался я помешать ей заворачивать за каждый угол! Как я из кожи
лез вон, тщетно пытаясь заставить ее вывезти нас из города! Как она провезла
нас  по  всему поселку,  доставляя воображаемое молоко в  сто шестьдесят два
дома!  А закончив свой маршрут у молочного склада и уже намертво отказавшись
двигаться,  как  окончательно и  бесповоротно обнаружила она свое плебейское
призвание!  Как  красноречиво молчал я,  провожая после  этого девушку домой
пешком!  Как опалили мою душу ее прощальные слова! Чувствуется, сказала она,
что лошадь моя -  животное смышленое и  трудолюбивое и  что я,  должно быть,
многим обязан ей в прошлом; но если бы я впредь брал с собой счета за молоко
и  делал вид,  будто доставляю их  клиентам во  время вынужденных остановок,
может  быть,  это  и  ускорило бы  несколько наше  продвижение.  После  этой
прогулки в нашу дружбу вкрался известный холодок.
     В  одном  месте  острова  Гавайи  мы  видели,  как  прозрачная,  словно
хрусталь,  вода  кружевной  ажурной  пеной  низвергалась с  отвесного обрыва
высотою в полторы тысячи футов;  впечатление от подобных пейзажей,  впрочем,
скорее арифметическое,  нежели эстетическое.  Для того чтобы упиться поэзией
природы  -  ее  живописными утесами,  светлыми прогалинами,  густой  листвой
деревьев,  яркими красками,  игрой  светотени,  шумом  водопада,  всей  этой
хватающей за  душу,  трогающей до  слез  гармонией,  -  не  нужно уезжать из
Америки.  Назову хотя бы Радужный водопад в Уоткинс-Глен (штат Нью-Йорк), на
Эрийской железной дороге.  Если бы какой-нибудь бездушный турист вздумал тут
применить арифметическое мерило, Радужный водопад тотчас бы, конечно, принял
самый жалкий и  незначительный вид;  что  же  касается красоты и  живописной
прелести (я  не говорю тут о  картинах природы величавых,  царственных,  так
сказать,  божественных), то этот водопад мог бы состязаться с прославленными
ландшафтами и Нового и Старого Света.
     В  одном месте мы видели лошадей,  которые родились и  выросли высоко в
горах,  где уже нет ручьев. Они в жизни своей не пили воды и утоляли жажду с
помощью покрытых росой или  смоченных дождем листьев.  Можно было умереть со
смеху,   глядя,   как  они  обращались  с  ведром  воды:   сначала  долго  и
подозрительно принюхивались и затем,  опустив морды в ведро, пытались зубами
откусить кусочек жидкости.  Когда же  обнаруживались странные свойства воды,
лошади резко  вскидывали головой,  принимались дрожать,  храпеть и  всячески
выказывать страх.  Наконец,  убедившись в  безобидности и доброжелательности
этой влаги,  они погружали морду до самых глаз в ведро,  набирали полный рот
воды и затем спокойно начинали ее жевать.  Видели мы и такую сцену:  человек
чуть ли не десять минут уговаривал,  бил ногой и пришпоривал лошадь, пытаясь
заставить ее  перейти через бегущий ручей.  Она  раздувала ноздри,  таращила
глаза и дрожала всем телом,  как это обычно делают лошади, завидя змею, - да
и как знать, может, она и в самом деле приняла извивающийся ручеек за змею?
     Через  некоторое  время  мы  закончили  наше  путешествие и  прибыли  в
Каваихаэ.   (Обычно  произносится:   "то-а-хи",  -  вспомним,  однако,  наше
английское  правописание и  не  будем  бросать  камень  в  чужое!)  Все  это
путешествие я  проделал верхом на  муле.  В  Кау я  заплатил за  него десять
долларов да еще четыре за подковы и, проездив на нем двести миль, продал его
за  пятнадцать долларов.  За неимением мела отмечаю это обстоятельство белым
камнем (кстати,  я  никогда не  видел,  чтобы кому-нибудь удалось что-нибудь
отметить белым  камнем,  хоть  я  сам  и  пытался  частенько это  сделать из
уважения к древним{395}) - за всю мою жизнь это была моя первая коммерческая
удача.  Возвратившись в Гонолулу,  мы о