ство известных
видов кормовых трав или злаков. (Прим. автора.)

     Когда путники разбивают лагерь,  первым делом рубят кусты полыни; и уже
несколько минут  спустя  обильный запас  топлива заготовлен.  Выкапывают яму
шириной в  фут,  глубиной и длиной в два фута и жгут в ней мелко нарубленный
кустарник,  пока она не  наполнится до  краев раскаленными углями,  -  тогда
можно начинать стряпать;  и так как нет дыма, то никто не чертыхается. Такой
костер держит жар всю ночь, если изредка подбрасывать топливо; сидеть вокруг
него очень уютно,  и при свете его даже самый фантастический случай из жизни
рассказчика кажется правдоподобным, поучительным и чрезвычайно занятным.
     Итак,  полынный  кустарник  -  превосходное  топливо,  но  в  пищу  он,
безусловно,  не годится. Ни одно живое существо не станет питаться им, кроме
осла и  мула,  -  его  незаконнорожденного чада.  Но  на  свидетельство этих
животных полагаться нельзя,  ибо они охотно поедают сосновые наросты,  куски
антрацита, медную стружку, свинцовые трубы, пустые бутылки - словом, все что
попало,  и вид у них при этом такой ублаготворенный, как будто они лакомятся
устрицами.  Мулы, ослы и верблюды обладают аппетитом, который временно можно
обмануть чем угодно,  но утолить нельзя ничем.  Однажды в  Сирии,  у истоков
Иордана,  пока мы  ставили палатки,  верблюд занялся моим пальто.  Сперва он
критическим оком осмотрел его  со  всех сторон,  словно намереваясь заказать
себе такое же;  после того как  он  основательно изучил его  с  точки зрения
пригодности для  носки,  верблюд,  видимо,  решил испытать его пригодность в
пищу:  поставив на  пальто ногу и  ухватив зубами край рукава,  он  принялся
усердно жевать, - и жевал до тех пор, пока не сожрал весь рукав; при этом он
в  поистине религиозном экстазе то закрывал,  то открывал глаза,  всем своим
видом показывая,  что в жизни не едал ничего вкусней мужского пальто.  Потом
он  почмокал губами и  потянулся ко  второму рукаву.  После этого он  лизнул
бархатный воротник и улыбнулся довольной улыбкой,  давая понять,  что именно
бархатный воротник он  почитает самой  лакомой  частью  всякого  пальто.  За
воротником  последовали  полы  вкупе  с  пистонами,  леденцами  от  кашля  и
константинопольским  инжиром.   А   потом  из   кармана  выпала  рукопись  -
корреспонденция,  написанная мною для американских газет;  верблюд отведал и
этой пищи.  Но  тут он  ступил на  опасный путь:  ему стали попадаться куски
неудобоваримой мудрости, камнем ложившейся на желудок; некоторые остроты так
потрясали его,  что он начинал стучать зубами;  дело принимало дурной оборот
для бедного верблюда, но он, не теряя надежды, держался стойко, пока наконец
не  наткнулся  на  сообщение,  которое  даже  верблюд  не  мог  безнаказанно
проглотить.  Задыхаясь, он разинул рот, глаза его вылезли из орбит, передние
ноги разъехались, и четверть минуты спустя он уже лежал на земле недвижимый,
как столярный верстак;  вскоре он умер в страшных мучениях. Я подошел к нему
и  вытащил рукопись из  его  зева;  оказалось,  что  чувствительное животное
погибло, подавившись одним из самых безобидных и мирных сообщений, какие мне
доводилось преподносить доверчивым читателям.
     Я  отвлекся от своего предмета и потому не успел сказать,  что полынный
куст  бывает  пяти-шести  футов  высоты,   и  тогда,  соответственно,  он  и
ветвистей,  и листья у него крупнее;  однако обычный его рост -  два,  два с
половиной фута.


ГЛАВА IV

     Прибытие  на  станцию.  -  Странное местоположение палисадника.  -  Наш
почтенный  хозяин.   -  Изгнанник.  -  Бурда-мура.  -  Обеденный  этикет.  -
Мексиканские мулы. - Езда на почтовых и по железной дороге.

     Когда солнце село и  повеяло вечерней прохладой,  мы стали устраиваться
на ночь.  Мы разобрали жесткие кожаные сумки для писем и  тюки с выпирающими
углами и  обложками журналов,  книг и  посылок.  Потом мы  опять сложили всю
почту,  стараясь,  чтобы ложе наше получилось как можно ровней.  Отчасти нам
это  удалось;  однако,  невзирая на  усердные труды  наши,  оно  походило на
маленькое море, по которому ходят бурные волны.
     Затем  мы  извлекли свои  сапоги из  тайников между  тюками,  куда  они
запрятались, и надели их. После этого мы облачились в сюртуки, жилеты, брюки
и теплые шерстяные рубашки, предварительно вытащив их из кожаных петель, где
они болтались целый день,  - ибо, поскольку особ женского пола не было ни на
станциях,  ни в  карете,  а погода стояла жаркая,  мы,  не стесняясь,  уже в
девять часов утра сняли с  себя всю одежду,  кроме исподней.  Закончив таким
образом  приготовления,  мы  убрали  подальше громоздкий словарь,  чтобы  не
мешал,  а  фляги  с  водой  и  пистолеты положили поближе,  чтобы можно было
нащупать  их  впотьмах.  Потом  каждый  из  нас  выкурил  последнюю  трубку,
рассказал последнюю историю,  после чего мы засунули трубки, кисеты и деньги
в укромные местечки среди тюков и задернули все шторки, так что стало темно,
"как  у  коровы  в  желудке",  -  по  образному выражению нашего кондуктора.
Несомненно,  темнее и  быть  не  могло -  разглядеть что-нибудь,  хотя бы  и
смутно,   не  было  никакой  возможности.   И  наконец  мы  свернулись,  как
шелковичные черви,  закутавшись каждый в свое одеяло, и мирно отошли ко сну.
Когда карета останавливалась для смены лошадей, мы просыпались, пытаясь - не
без успеха -  вспомнить, где мы находимся; через две минуты карета уже опять
катила по дороге, а мы опять засыпали. Теперь мы ехали по местности, кое-где
прорезанной ручейками.  Берега у них были высокие, крутые, и каждый раз, как
мы скатывались с  одного берега и взбирались на другой,  мы валились друг на
друга.  Сперва мы все трое,  сбившись в  кучу,  съезжали к  передку кареты в
полусидячем положении,  а в следующую секунду оказывались в другом конце ее,
стоя на голове. Вдобавок мы брыкались и размахивали руками, ограждая себя от
тюков и сумок,  грозивших обрушиться на нас; а так как из-за всей этой возни
столбом подымалась пыль,  то мы хором чихали и по очереди корили друг друга,
не всегда соблюдая правила учтивости:  "Уберите свой локоть!",  "А нельзя ли
полегче?"
     Каждый раз,  когда мы  перекатывались с  одного конца кареты в  другой,
Полный толковый словарь следовал за нами; и каждый раз по его вине случалась
беда. Для начала он саданул Секретаря по локтю, потом он въехал мне в живот,
и  наконец так своротил нос Бемису,  что тот,  по его словам,  мог заглянуть
себе в  ноздри.  Пистолеты и мешочки с деньгами вскоре улеглись на полу,  но
трубки,  чубуки, кисеты и фляги с грохотом летели за словарем, как только он
бросался в атаку,  и всячески содействовали ему, засыпая нам глаза табаком и
заливая воду за воротник.
     Но  все же  в  общем и  целом мы отлично провели ночь.  Тьма постепенно
рассеивалась, и наконец серый предутренний свет проник сквозь щели сборчатых
шторок;  мы полежали еще немного, сладко зевая и потягиваясь, затем сбросили
с  себя коконы и  почувствовали,  что  отлично выспались.  По  мере того как
встающее солнце согревало землю,  мы  снимали один предмет одежды за другим,
после чего стали готовиться к  завтраку -  и в самое время,  потому что пять
минут спустя кучер разбудил зеленые просторы зловещим гласом почтового рожка
и вдали показались два-три строения.  И вот под громкий стук колес,  цоканье
копыт нашей шестерки и отрывистую команду кучера мы на предельной скорости с
шиком подкатили к  станции.  Чудесная это  была штука -  стародавняя езда на
почтовых!
     Мы выскочили из кареты в чем были -  полуодетые.  Кучер,  бросив вожжи,
слез с облучка,  потянулся, разминая онемевшие члены, скинул толстые кожаные
рукавицы -  все это не  спеша,  с  нестерпимым высокомерием,  не  удостаивая
взглядом подбежавших к карете станционного смотрителя и нескольких конюхов -
заросших волосами полудикарей,  которые  с  живейшим участием справлялись об
его  здоровье,  подобострастно шутили  и,  всячески выражая свою  готовность
услужить,  проворно выпрягали наших  лошадей  и  выводили из  конюшни свежую
упряжку,  -  ибо  тогдашний кучер  почтовой кареты  смотрел  на  станционных
смотрителей и  конюхов как  на  существа низшего разряда:  они,  несомненно,
приносят пользу  и  обойтись без  них  было  бы  трудно,  но  тем  не  менее
значительному лицу не  пристало якшаться с  ними.  В  глазах же смотрителя и
конюхов,  наоборот,  кучер был героем -  могущественным сановитым вельможей,
гордостью и  славой  народа,  баловнем всего  мира.  Обращаясь к  нему,  они
безропотно сносили его оскорбительное молчание,  -  именно так ведь и должен
вести себя великий человек; а когда он открывал рот - с благоговением ловили
каждое его слово.  (Он никогда не заговаривал с кем-нибудь в отдельности, но
дарил свое внимание и лошадям, и конюшне, и окружающему пейзажу, а кстати, и
человеческой мелкоте.)  Когда он  отпускал обидную шутку по адресу одного из
конюхов,  тот  целый день чувствовал себя именинником;  когда он  произносил
свою единственную остроту -  старую,  грубую,  пошлую,  плоскую,  которую он
повторял слово в  слово и  в  присутствии тех же слушателей,  сколько бы раз
карета ни останавливалась на этой станции, - все угодливо прыскали от смеха,
хлопали себя по ляжкам, словно в жизни ничего уморительней не слыхали. А как
они мчались со всех ног,  когда он требовал таз для воды, или флягу с водой,
или  огня,  чтобы  раскурить трубку!  Но  если  бы  подобное желание дерзнул
выразить  пассажир,   в   ответ  на   свою  просьбу  он  получил  бы  только
презрительный отказ. Примером им служил в таких случаях тот же кучер, ибо не
подлежит  сомнению,  что  кучер  почтовой кареты  презирал своих  пассажиров
ничуть не меньше, чем конюхов.
     Что касается кондуктора,  то, хотя именно он обладал подлинной властью,
смотритель и  конюхи только отдавали ему долг вежливости,  а  преклонялись и
трепетали они единственно перед кучером.  С каким восхищением взирали они на
него,  когда он,  восседая на высоком облучке,  с  небрежным видом натягивал
рукавицы,  в  то  время как  сияющий конюх держал наготове вожжи,  терпеливо
дожидаясь,  чтобы кучер соизволил взять их в  руки!  И  какими восторженными
возгласами они разражались,  когда он, щелкнув длинным бичом, пускал лошадей
вскачь!
     Почтовые станции  тех  времен  помещались в  длинных низких  строениях,
сложенных из  высушенного на солнце бурого кирпича (так называемого самана).
Крыши,  почти не имевшие ската,  были соломенные,  а  сверху покрыты толстым
слоем земли,  на которой довольно густо росли трава и  сорняк.  Мы впервые в
жизни увидели палисадник не перед домом, а на крыше его. Станция состояла из
сараев, конюшни на двенадцать-пятнадцать лошадей и трактира для приезжающих.
Тут  же  спали  смотритель и  один-два  конюха.  Здание трактира было  такое
низенькое,  что на стреху можно было облокотиться,  а в дверь входили нагнув
голову. Вместо окна в стене зияло квадратное отверстие без стекла, в которое
с  трудом пролез бы взрослый мужчина.  Пол был земляной,  но утоптан плотно.
Печи не имелось,  впрочем,  ее с успехом заменял очаг.  Не было ни полок, ни
шкафов,  ни  кладовых.  В  одном  из  углов стоял открытый мешок муки,  а  у
подножия  его  примостилось  несколько  почерневших  допотопных  кофейников,
жестяной чайник, фунтик соли да свиной окорок.
     Перед дверью в конуру смотрителя, на земле, стояли жестяной таз и ведро
с водой и лежал кусок желтого мыла;  с крыши свисала синяя шерстяная рубаха,
заменявшая смотрителю полотенце,  и только двум лицам -  кучеру и кондуктору
почтовой кареты - дозволялось пользоваться им. Однако ни тот ни другой этого
не сделали:  второй -  из скромности, а первый потому, что не желал поощрять
авансы какого-то смотрителя.  У нас имелись полотенца - на дне чемодана, - и
проку от них было столько же,  как если бы они оказались в Содоме и Гоморре.
Мы  (и  кондуктор) утерлись платками,  а  кучер  прибег  к  помощи  штанин и
рукавов. Внутри, возле двери, висела ветхая рама, в углу которой сохранилось
два   осколка  зеркала.   Отражение  в   них   получалось  весьма  забавное,
ступенчатое:  одна половина лица дюйма на два возвышалась над другой. К раме
привязан был обломок гребешка,  - но если бы мне предложили либо описать эту
реликвию,  либо умереть,  я немедля заказал бы себе гроб.  Гребень,  видимо,
принадлежал еще Исаву и  Самсону{21},  и  за  долгие годы на  нем накопилось
изрядное количество волос  и  грязи.  В  одном  углу  комнаты  было  сложено
несколько ружей и  мушкетов,  а также рожки и сумки с патронами.  Смотритель
щеголял в плотных домотканых штанах с нашитыми сзади и на внутренней стороне
икр  кусками  оленьей кожи,  которые заменяли ему  краги  при  езде  верхом;
поэтому  штаны  были  наполовину  синие,  наполовину желтые  и  эффектны  до
чрезвычайности.    Костюм   его   дополняли   высокие   сапоги,   украшенные
внушительными испанскими шпорами,  железные колесики и  цепочка  звякали при
каждом его шаге.  Борода у него была до пояса,  усы густые,  шляпа старая, с
обвисшими полями,  рубашка синяя шерстяная -  ни  подтяжек,  ни жилетки,  ни
сюртука;  на поясе висел длинный флотский пистолет в  кожаной кобуре,  а  из
голенища торчала роговая рукоять охотничьего ножа.
     Убранство трактира не  отличалось ни пышностью,  ни обилием.  Качалки и
мягкие диваны отсутствовали,  да их здесь никогда и не бывало, а обязанности
их исполняли два колченогих табурета, сосновая скамья длиной в четыре фута и
два  пустых ящика из-под свечей.  Обеденным столом служила засаленная доска,
положенная на  козлы,  а  что  касается  скатерти  и  салфеток,  то  они  не
появились,  -  да их никто и  не ждал.  Каждый прибор состоял из обшарпанной
жестяной миски,  ножа,  вилки и жестяной кружки,  но перед кучером поставили
еще  фаянсовое  блюдце,  знававшее лучшие  дни.  Разумеется,  этот  вельможа
восседал во главе стола.  Среди предметов сервировки выделялся один, который
являл собой трогательное зрелище былого величия. Я имею в виду судок. Он был
из мельхиора, перекореженный и ржавый, но до такой степени не на своем месте
здесь,  что  казался оборванным королем-изгнанником,  который очутился среди
дикарей  и  в  самом  падении своем  еще  окружен ореолом высокого сана.  Из
бутылочек  сохранилась только  одна  -  без  пробки,  засиженная  мухами,  с
разбитым горлышком;  в  уксусе,  налитом до половины,  плавали вверх лапками
законсервированные мухи, явно сожалея о том, что сунулись сюда.
     Смотритель  поставил  стоймя   каравай  недельной  выпечки,   формой  и
величиной напоминавший большой  круг  сыра,  и  отрубил  от  него  несколько
ломтей, столь же прочных, как камни мостовой, только что помягче.
     Потом он  отрезал каждому по куску солонины;  однако есть ее отважились
одни старые, закаленные работники станции, ибо эта солонина, предназначенная
для  гарнизонов,  была  отвергнута  правительством  Соединенных  Штатов,  не
пожелавшим кормить ею своих солдат,  а  компания,  коей принадлежал почтовый
транспорт, купила ее по дешевке для своих пассажиров и служащих. Быть может,
нас потчевали забракованной армейской солониной не именно на этой станции, а
где-нибудь подальше, но что нас ею потчевали - факт неопровержимый.
     В  заключение смотритель налил нам  некоего пойла,  которое он  не  без
остроумия называл "бурда-мура". Собственно говоря, выдавало оно себя за чай,
но в нем содержалось слишком много мочалки, песку и прогорклого шпига, чтобы
мало-мальски сообразительный пассажир мог  обмануться.  К  чаю  не  дали  ни
молока,  ни сахару,  - даже ложки не дали, так что нечем было перемешать его
составные части.
     Мы не стали есть ни хлеба,  ни мяса и не отведали "бурды-муры". А глядя
на жалкую бутылку с  уксусом,  я вспомнил анекдот (старый-престарый анекдот,
даже для того времени) о путешественнике, севшем за стол, на котором не было
ничего,  кроме макрели и баночки горчицы. Он спросил трактирщика, нет ли еще
чего-нибудь.
     - Еще  чего-нибудь!  Да  разрази  меня  гром,  этой  макрели хватит  на
шестерых!
     - Но я не люблю макрель.
     - Ах вот что! Ну так кушайте горчицу.
     Меня  всегда очень смешил этот  анекдот,  но  сейчас в  нем  было столь
удручающее правдоподобие, что мне вовсе не хотелось смеяться.
     Глаза  наши  видели  приготовленный  для  нас  завтрак,  но  зубы  наши
бездействовали.  Отведав еды и  понюхав чай,  я выразил желание выпить кофе.
Смотритель застыл на месте и  в немом изумлении уставился на меня.  Наконец,
опомнившись,  он отворотился и сказал таким тоном, каким окончательно сбитый
с толку человек разговаривает с самим собой:
     - Кофе! Ну и ну! И повернется же язык!
     Есть  мы  не  могли,  беседа тоже не  завязывалась -  погонщики скота и
конюхи,  сидевшие за одним столом с нами,  не разговаривали между собой. Они
только иногда по-приятельски обращались друг к другу с просьбой,  выраженной
кратко и  энергично.  Сначала их манера выражаться поразила и заинтересовала
меня  чисто "западной" свежестью и  новизной;  но  вскоре она  наскучила мне
своим унылым однообразием:
     "Дай сюда хлеб,  скунсов сын!" Нет,  я ошибся -  не "скунсов", а что-то
другое;  насколько мне помнится,  словцо, было еще покрепче, я даже уверен в
этом,  но оно выскочило у меня из головы.  Впрочем, не беда - оно, вероятно,
все равно не годилось бы для печати.  Но оно послужило вехой в  моей памяти,
отметившей тот  пункт  нашего путешествия,  когда  я  впервые узнал  сочный,
образный язык, присущий обитателям западных гор и равнин.
     Отказавшись от дальнейших попыток насытиться, мы заплатили по доллару с
головы,  разлеглись на  тюках в  карете и  в  виде утешения закурили трубки.
Здесь нас постигла первая перемена к  худшему в нашей доселе роскошной езде:
нашу шестерку благородных коней выпрягли и заменили шестеркой мулов.  Однако
это  были  дикие  мексиканские мулы,  и  пока  кучер усаживался и  натягивал
рукавицы,  возле каждого стоял конюх и крепко держал его под уздцы.  А когда
кучер взял в  руки вожжи и  гикнул,  конюхи отскочили в  сторону,  и  карета
умчалась прочь от  станции так стремительно,  словно вылетела из пушки.  Как
бешено скакали буйные животные!  Ни  на минуту не убавляя шагу,  они неслись
ожесточенным,  яростным галопом, пока не покрыли десять-двенадцать миль и не
остановились перед хибарками и конюшнями следующей станции.
     Так  мы  летели сломя голову весь  день.  В  два  часа  пополудни вдали
показалась узкая полоска леса на  берегу Северного Платта,  которая отмечает
его извилистый путь по просторам Великих равнин.  В четыре часа пополудни мы
пересекли рукав реки,  а  в  пять -  самую реку и  очутились в  форте Карни,
проделав путь от Сент-Джозефа - триста миль! - за пятьдесят шесть часов.
     Такова  была  езда  на  почтовых по  бескрайним прериям  лет  десять  -
двенадцать тому  назад,  когда едва  ли  два  десятка людей во  всей Америке
надеялись увидеть еще на своем веку, как вдоль этого тракта до самого океана
протянется железная дорога.  Но  железная дорога уже  построена,  и  сколько
картин встает в моей памяти, сколько контрастов поражает меня, когда я читаю
напечатанный в  "Нью-Йорк  таймс" нижеследующий очерк о  поездке по  тому же
почти маршруту,  по которому следовал и  я  в  описываемом путешествии.  Мне
трудно даже представить себе новое положение вещей.

ЧЕРЕЗ КОНТИНЕНТ

     В воскресенье,  в четыре часа двадцать минут пополудни, поезд отошел от
вокзала в Омахе;  так началась наша длительная прогулка на Запад.  Несколько
часов спустя нам объявили,  что готов обед - немаловажное событие для тех из
нас,  кто  еще  не  испытал,  что значит пообедать в  пульмановском отеле на
колесах;  итак,  перейдя  по  ходу  поезда  в  вагон,  примыкающий к  нашему
спальному дворцу,  мы очутились в  вагоне-ресторане.  Этот наш первый в пути
воскресный обед был  для  нас  сущим откровением.  И  хотя мы  обе