,  которых мы  видели на  дороге и  около  станций,  были  низкорослы,
костлявы,  с  такой же матовой черной кожей,  как у большинства американских
негров;  бережно хранимая грязь,  видимо,  скоплялась на их руках и  лицах в
течение месяцев,  лет и  даже поколений,  -  в зависимости от возраста;  они
молчаливы, двигаются бесшумно, взгляд плутоватый, наблюдают украдкой, ничего
не упуская,  и,  как все другие "благородные индейцы",  о которых мы столько
читали  (вернее,  не  читали),  сохраняют  полную  невозмутимость.  Как  все
индейцы,   они  медлительны,   долготерпеливы  и  упорны.  Они  неисправимые
попрошайки;  лишите индейца инстинкта попрошайничать,  и  он не сможет жить,
как не могут идти часы без маятника;  вечно голодные, они не отказываются от
пищи,  которой кормят свиней,  но часто едят и то, от чего свинья отказалась
бы;  они охотники,  но предел их охотничьей страсти -  убить зайца, сверчка,
кузнечика и съесть свою добычу или отобрать падаль у койотов и сарычей; если
спросить этих дикарей,  верят ли  они,  как большинство индейцев,  в  некого
высшего духа,  на их лицах отразится что-то отдаленно напоминающее волнение,
ибо им послышится, что речь идет о винном духе; этот очень немногочисленный,
ничем не  объединенный народец,  эти почти голые темнокожие,  с  умом малого
ребенка,  ничего не  производят,  не  имеют  селений,  не  делятся на  четко
разграниченные родовые  общины;  единственным  убежищем  им  служит  тряпка,
наброшенная на куст для защиты от снега,  а  пустыня,  в  которой они живут,
такая каменистая,  холодная, неприютная, какой, пожалуй, больше не сыщешь ни
в нашей стране, ни в любой другой.
     И бушмены и наши гошуты,  по всем признакам,  несомненно, происходят от
той  самой обезьяны,  или  кенгуру,  или  крысы,  которую дарвинисты считают
Адамом животного царства.
     Казалось бы,  скорее зайцы полезут в  драку,  чем гошуты,  а  между тем
случалось,  что они в  течение нескольких месяцев мирно питались объедками и
отбросами  почтовой  станции,  а  потом,  когда  никто  не  ожидал  дурного,
поджигали в  темную ночь строения и  убивали из  засады всех,  кто  выбегал,
спасаясь от  огня.  Однажды они напали ночью на почтовую карету,  в  которой
ехал только один пассажир -  окружной судья территории Невада, - и с первого
же залпа (кроме стрел,  были две-три пули) изрешетили шторки кареты, подбили
лошадь и  смертельно ранили кучера.  И  он  и  его пассажир оказались не  из
трусливых.   По  первому  оклику  кучера  судья  Мотт  выскочил  из  кареты,
вскарабкался на  козлы,  схватил вожжи и  под  градом стрел прорвался сквозь
толпу скелетов,  преградивших им путь. Когда кучера ранило, он сполз с козел
на  багажник,  но  вожжей не выпустил и  сказал,  что сумеет продержаться до
смены.  А  после того как судья Мотт взял вожжи из его слабеющих рук,  кучер
лег,  просунув голову между ногами Мотта, и стал спокойно указывать ему, как
надо ехать;  он  сказал,  что  надеется умереть не  раньше,  чем они обгонят
негодяев и  оставят их  позади,  а  если  это  удастся,  самое трудное будет
сделано;  и если судья поедет дальше так-то и так-то (тут он дал указания об
опасных местах на дороге и о направлении,  которого нужно держаться),  то он
благополучно доберется до станции.  Судья обогнал неприятеля и домчал карету
до  ближайшей станции;  ночные страхи кончились,  это он  знал,  но  не было
товарища,  с  которым он  мог бы разделить радость победы,  ибо мужественный
кучер скончался.
     Забудем на  время все резкие слова,  сказанные нами о  кучерах почтовых
карет.  Отвращение,  внушенное мне гошутами, - мне, ученику Фенимора Купера,
поклоннику  краснокожих,  включая  просвещенных дикарей  из  "Последнего  из
могикан", столь похожих на провинциалов, которые каждое предложение делят на
две равные части: одна половина изысканна, грамматически правильна и состоит
из тщательно отобранных слов, а вторая - пародия на язык охотника или горца,
достойная конторщика с  Бродвея,  проглотившего собрание  сочинений Эмерсона
Беннета{93} и  две-три  недели изучавшего жизнь  на  Диком  Западе в  театре
Бауэри,  -  так  вот,  отвращение,  которое я,  будучи поклонником индейцев,
чувствовал к гошутам, заставило меня усомниться в непререкаемости признанных
авторитетов и  поразмыслить:  уж не слишком ли высоко я  ставил краснокожих,
глядя на  них  сквозь романтическую дымку?  Открывшаяся мне  истина развеяла
очарование.  Удивительно, как быстро с "благородного индейца" сошла мишура и
позолота и обнаружилось создание коварное,  неопрятное, убогое, и как быстро
пришлось убедиться,  что любое индейское племя - это те же гошуты, более или
менее преображенные под  влиянием обстоятельств и  окружающей среды,  но  по
существу все-таки гошуты.  Они достойны жалости,  бедняги!  Я готов пожалеть
их, но только издали. Вблизи никто их не жалеет.
     Ходят  слухи,  что  в  правлении  железнодорожной компании  Балтимора -
Вашингтон и среди ее служащих много гошутов,  но это неверно.  Есть, правда,
некоторое сходство, которое может ввести в заблуждение непосвященных, но оно
не  обманет  сведущих людей,  наблюдавших оба  племени.  Нет,  кроме  шуток,
распускать такие слухи не только неостроумно, но и дурно; ведь даже если это
делается без  злого умысла,  все  же  они чернят доброе имя людей,  которым,
видит бог, и так уже несладко живется в безжалостных пустынях Скалистых гор!
Пусть мы не находим в  сердце своем сочувствия и христианского сострадания к
этим  несчастным голым дикарям,  но  по  крайней мере  не  будем обливать их
грязью.


ГЛАВА XX

     Великая американская пустыня.  - Бессточные озера. - Приключение Грили.
- Хэнк Монк, знаменитый кучер. - Роковые последствия. - Анекдот с бородой.

     На  семнадцатый день  пути  мы  миновали самую высокую вершину из  всех
виденных  нами  до  сих  пор,  и  хотя  день  выдался  очень  теплый,  ночь,
следовавшая за ним по пятам, оказалась по-зимнему холодная, и от наших одеял
пользы было мало.
     На  восемнадцатый день  мы  встретились возле  станции на  реке  Рис  с
продвигающимися на  восток  строителями телеграфа и  послали  телеграмму его
превосходительству губернатору Наю в Карсон-Сити (до которого оставалось еще
сто пятьдесят шесть миль).
     На девятнадцатый день мы пересекли Великую американскую пустыню - сорок
памятных миль по бездонному песку,  в  который колеса погружались на глубину
от  шести дюймов до  одного фута.  Почти всю дорогу мы  передвигались своими
силами.  Иначе говоря, мы вылезали из кареты и шли пешком. Это было скучное,
долгое и трудное путешествие, так как мы остались без воды. По всей пустыне,
от края до края, дорога белела воловьими и лошадиными костями. Едва ли будет
преувеличением,  если  я  скажу,  что  мы  могли бы  пройти эти  сорок миль,
буквально на  каждом шагу наступая на  кость!  Вся пустыня являла собой одно
огромное кладбище.  И  почти так  же  густо,  как  костями,  она была усеяна
обрывками цепей,  ободьями,  полусгнившими обломками повозок.  Я думаю,  что
цепей,  ржавеющих в Американской пустыне,  хватило бы на то, чтобы протянуть
их через любой штат нашей страны.  Разве не приоткрывают эти реликвии завесу
над  ужасающими  муками  и   лишениями,   которые  выпали  на   долю  первых
переселенцев в  Калифорнию?  На краю пустыни лежит Карсон-Лейк,  или впадина
реки  Карсон,  -  мелководное унылое озеро от  восьмидесяти до  ста  миль  в
окружности.  Река Карсон вливается в него и пропадает - таинственным образом
уходит в  землю и уж больше не появляется на свет божий,  ибо озеро не имеет
стока.
     В  Неваде несколько рек,  и  у всех у них такая же таинственная судьба.
Они впадают в различные озера и котловины,  и тут им и конец.  Озера Карсон,
Гумбольдт,  Уолкер,  Моно - все это обширные водные пространства, не имеющие
видимых стоков.  Вода непрерывно вливается в  них,  но  из  них не  вытекает
ничего; однако уровень остается неизменным - они не мелеют и не разливаются.
Куда они девают избыток воды - один бог ведает.
     На  западном краю  пустыни  мы  сделали  короткую остановку в  местечке
Рэгтаун. Оно состоит из одной бревенчатой хижины и не обозначено на карте.
     Тут мне вспоминается один случай.  Я сидел рядом с кучером, - мы только
что выехали из Джулсберга на Платте, - и он сказал:
     - Хотите послушать очень смешную историю?  Однажды по  этой дороге ехал
Хорэс Грили{95}.  При  выезде из  Карсон-Сити он  предупредил кучера,  Хэнка
Монка,  что очень спешит,  так как в Пласервилле назначена его лекция.  Хэнк
Монк  щелкнул  бичом  и   поскакал  что  есть  мочи.   Карета  так  неистово
подпрыгивала,  что сначала отлетели все пуговицы на сюртуке Хорэса,  а потом
он пробил головой крышу;  тут он закричал благим матом и  стал умолять Хэнка
Монка ехать потише,  уверяя,  что больше не  спешит.  Но  Хэнк Монк ответил:
"Сиди смирно,  Хорэс, а уж я привезу тебя вовремя". И будьте покойны, привез
- все, что от Грили осталось.
     Спустя два-три дня,  на одном перекрестке,  в нашу карету сел колорадец
из Денвера,  и  он многое рассказал нам о  своем штате и  о тамошних золотых
приисках.   Он  показался  нам  весьма  занимательным  собеседником,  хорошо
знающим, как обстоят дела в Колорадо. И вдруг он сказал:
     - Хотите послушать очень смешную историю?  Однажды по  этой дороге ехал
Хорэс Грили.  При выезде из Карсон-Сити он предупредил кучера,  Хэнка Монка,
что  очень спешит,  так  как в  Пласервилле назначена его лекция.  Хэнк Монк
щелкнул бичом и  поскакал что  есть мочи.  Карета так неистово подпрыгивала,
что  сначала отлетели все  пуговицы на  сюртуке Хорэса,  а  потом он  пробил
головой крышу; тут он закричал благим матом и стал умолять Хэнка Монка ехать
потише,  уверяя его,  что  больше не  спешит.  Но  Хэнк Монк ответил:  "Сиди
смирно, Хорэс, а уж я привезу тебя вовремя". И будьте покойны, привез - все,
что от Грили осталось.
     Несколько дней спустя в  форте Бриджер к  нам  подсел военный -  бравый
кавалерийский старшина.  За  все  время наших странствий мы  ни  от  кого не
получили столько сведений о  военном деле,  выраженных к  тому же  предельно
кратко и последовательно. Нас приятно поразило, что в такой безлюдной глухой
стороне нашелся человек,  -  и притом человек скромный,  в невысоком чине, -
столь досконально знающий все,  что полезно знать на его поприще. Добрых три
часа  мы  слушали  его  с  неослабевающим  вниманием.  Потом  речь  зашла  о
путешествиях через континент, и он сказал:
     - Хотите послушать очень смешную историю?  Однажды по  этой дороге ехал
Хорэс Грили.  При выезде из Карсон-Сити он предупредил кучера,  Хэнка Монка,
что  очень спешит,  так  как в  Пласервилле назначена его лекция.  Хэнк Монк
щелкнул бичом и  поскакал что  есть мочи.  Карета так неистово подпрыгивала,
что  сначала отлетели все  пуговицы на  сюртуке Хорэса,  а  потом он  пробил
головой крышу. Тут он закричал благим матом и стал умолять Хэнка Монка ехать
потише,  уверяя его,  что  больше не  спешит.  Но  Хэнк Монк ответил:  "Сиди
смирно, Хорэс, а уж я привезу тебя вовремя". И будьте покойны, привез - все,
что от Грили осталось.
     На почтовой станции,  в  восьми часах езды от Солт-Лейк-Сити,  вместе с
нами сел в карету мормонский проповедник,  такой тихий,  ласковый, славный -
один из тех людей,  к которым с первого взгляда чувствуешь симпатию. Никогда
не забуду, с каким волнением, какими простыми словами говорил он о скитаниях
всеми  гонимых мормонов,  о  перенесенных ими  муках.  Ни  одна  проповедь с
церковной кафедры,  сколь бы  красноречива она  ни  была,  не  могла бы  так
глубоко тронуть сердца слушателей,  как повесть этого отверженного о  первом
паломничестве мормонов через  прерии,  о  тяжком,  горестном пути  в  страну
изгнания,  который они  метили могилами и  орошали слезами.  Его  слова  так
потрясли нас, что мы обрадовались, когда беседа вошла в более веселое русло,
и мы заговорили об отличительных чертах этого любопытного края. Мы оживленно
перескакивали с предмета на предмет, и наконец наш спутник сказал:
     - Хотите послушать очень смешную историю?  Однажды по  этой дороге ехал
Хорэс Грили.  При выезде из Карсон-Сити он предупредил кучера,  Хэнка Монка,
что  очень спешит,  так  как в  Пласервилле назначена его лекция.  Хэнк Монк
щелкнул бичом и  поскакал что  есть мочи.  Карета так неистово подпрыгивала,
что  сначала отлетели все  пуговицы на  сюртуке Хорэса,  а  потом он  пробил
головой крышу. Тут он закричал благим матом и стал умолять Хэнка Монка ехать
потише,  уверяя его,  что  больше не  спешит.  Но  Хэнк Монк ответил:  "Сиди
смирно, Хорэс, а уж я привезу тебя вовремя". И будьте покойны, привез - все,
что от Грили осталось.
     В  десяти  милях  за  Рэгтауном мы  поравнялись с  одиноким  путником -
бедняга лежал на земле и ждал смерти.  Он шел по дороге, пока хватило сил, и
наконец изнемог.  Он умирал от голода и  усталости.  Было бы бесчеловечно не
подобрать этого несчастного.  Мы  оплатили его проезд до Карсона и  посадили
его в карету.  Прошло некоторое время, прежде чем он начал подавать признаки
жизни;  мы  растирали его,  вливали ему  бренди в  рот  и  наконец привели в
чувство.  Потом мы дали ему немного поесть, и он стал, видимо, понимать, что
произошло,  потому что  взгляд его засветился благодарностью.  Мы  как можно
удобнее уложили его на почтовых тюках и соорудили подушку из наших сюртуков.
Он явно был тронут нашими заботами.  Немного погодя он поднял на нас глаза и
проговорил слабым,  прерывающимся голосом,  в  котором  слышалось  искреннее
волнение:
     - Джентльмены,  я не знаю, кто вы такие, но вы спасли мне жизнь; и хотя
я навсегда останусь в неоплатном долгу перед вами,  все же я могу по крайней
мере скрасить полчаса вашего долгого путешествия. Вы, очевидно, чужие здесь,
но  мне  эта дорога хорошо знакома.  Хотите послушать очень смешную историю?
Однажды по этой дороге ехал...
     Я сказал раздельно и внушительно:
     - Страждущий путник, еще слово - и ты погиб. Ты видишь во мне печальный
обломок цветущего здоровья и мужественной красоты. Что довело меня до этого?
Та  самая история,  которую ты намерен рассказать нам.  Медленно,  но верно,
этот затасканный старый анекдот иссушил меня,  подточил мои силы, задушил во
мне жизнь.  Пожалей меня в  моем бессилии.  Пощади меня только на  сей раз и
расскажи мне хотя бы о юном Джордже Вашингтоне и его топорике{98}.
     Мы  были спасены.  Но нашему больному пришлось худо.  Силясь удержать в
себе злосчастный анекдот, он надорвался и умер у нас на руках.
     Я сознаю теперь,  что даже от самого дюжего обитателя всей этой области
я не должен был требовать того,  что потребовал от жалкой тени человека; ибо
я прожил семь лет на Тихоокеанском побережье и доподлинно знаю,  что не было
случая,  чтобы  на  почтовом  тракте  через  прерии  кучер  или  пассажир  в
присутствии  постороннего  лица  утаил  этот  анекдот  и  остался  жив.   На
протяжении шести лет я  тринадцать раз пересек туда и  обратно горный хребет
между Невадой и  Калифорнией и четыреста восемьдесят два раза слышал об этом
бессмертном происшествии.  У  меня  где-то  хранится список всех выслушанных
мною  рассказчиков.  Рассказывали кучера,  рассказывали кондукторы,  хозяева
гостиниц, случайные попутчики, рассказывали даже китайцы и кочевые индейцы.
     А  как-то  раз один и  тот же кучер за полдня рассказал мне эту историю
трижды.  Я слышал ее на всех языках и наречиях, завещанных земле Вавилонской
башней - сдобренную запахом виски, бренди, пива, одеколона, табаку, чеснока,
лука, кузнечиков, - словом, всего, что поедают и выпивают сыны человеческие.
Ни  одного анекдота я  не  нюхал так  часто,  как этот;  ни  один анекдот не
обладал  таким  многоцветным  букетом.  И  распознать  его  по  запаху  было
невозможно,  ибо каждый раз,  когда я думал,  что уже знаю, чем он пахнет, у
него  вдруг  оказывался совсем новый  аромат.  Баярд  Тейлор писал  об  этом
древнем  анекдоте,  Ричардсон  опубликовал его,  так  же  как  Джонс,  Смит,
Джонсон,  Росс Браун и  все остальные из  пишущей братии{99},  кому довелось
ступить на почтовый тракт в  любом месте между Джулсбергом и  Сан-Франциско;
говорят,  он записан в  талмуде.  Я видел его в печати на девяти иностранных
языках;  я  слышал,  что им  пользуется римская инквизиция;  а  недавно я  с
сожалением узнал,  что его хотят положить на музыку.  По-моему, нехорошо так
поступать.
     Время почтовых карет миновало,  и  кучера их -  вымершее племя.  Но как
знать,  -  может быть, они завещали этот бородатый анекдот своим преемникам,
железнодорожным тормозным  и  кондукторам,  и  те  по-прежнему  допекают  им
беспомощного  пассажира,  пока  он,  подобно  многим  путешественникам былых
времен,   не   придет   к   выводу,   что   подлинные  достопримечательности
Тихоокеанского побережья -  это вовсе не Йосемитский водопад,  и  не древние
секвойи, а Хэнк Монк и его приключение с Хорэсом Грили!*
     ______________
     * Этот затасканный анекдот плох еще и тем,  что происшествия, о котором
в нем говорится, никогда и не было. Для хорошего анекдота такой мнимый изъян
обернулся  бы  главным  достоинством,  ибо  без  творческого воображения нет
подлинного величия;  но  чего  заслуживает человек,  который  сочинил  такую
плоскую бессмыслицу? Если бы спросили мое мнение на этот счет, то все решили
бы,  что я  хватил через край,  -  но что сказано в шестнадцатой главе книги
Даниила{99}? То-то же! (Прим. автора.)


ГЛАВА XXI

     Солончаковая пыль.  -  Карсон-Сити. - Конец пути. - Резвящийся зефир. -
Правительственные  учреждения.   -   Наша  хозяйка.  -  Француженка  Бриджет
О'Фланниган. - Зловещие слухи. - Землемерная съемка.

     Мы приближались к концу нашего долгого пути.  Было утро двадцатого дня.
В полдень мы уже будем в Карсон-Сити - столице территории Невада. Но это нас
не радовало, а огорчало. Мы совершили замечательную прогулку; каждый день мы
открывали новые чудеса;  мы вполне освоились с жизнью на почтовых, и она нам
очень нравилась;  мысль,  что пришел конец движению и нам предстоит осесть в
глухом городишке и влачить там серое,  будничное существование, не только не
веселила, но напротив - удручала нас.
     Наше новое пристанище,  по всей видимости, было пустыней, заключенной в
кольце   голых,   покрытых  снегом   гор.   Ни   единого   дерева,   никакой
растительности,  только бесконечные кусты полыни и солянки.  Весь пейзаж был
окрашен ими в серое. Мы продвигались с трудом, густые тучи солончаковой пыли
поднимались из-под колес и плыли над равниной,  точно дым пожарища.  Мы были
обсыпаны ею,  как мельник мукой; и не только мы - и карета, и мулы, и тюки с
почтой,  и  кучер вкупе с  полынью и всей окружающей природой были одинаково
тусклого цвета. Когда вдали маячили длинные караваны фургонов и пыль столбом
подымалась к  небу -  казалось,  что  это  клубится дым  в  охваченных огнем
прериях.  Лошади,  впряженные  в  фургоны,  и  погонявшие  их  возницы  были
единственными живыми существами,  попадавшимися нам  на  глаза.  По  большей
части  мы  продвигались вперед  в  полном  одиночестве,  окруженные гнетущей
тишиной.  Через  каждые  двадцать шагов  на  обочине  дороги  валялся скелет
какого-нибудь  вьючного животного с  туго  натянутой на  ребрах  пропыленной
кожей. Иногда на черепе или на бедренной кости сидел угрюмый ворон, устремив
бесстрастный, задумчивый взор на проезжающую мимо карету.
     Наконец впереди,  на краю обширной равнины,  показался Карсон-Сити. Нас
еще  отделяло от  него несколько миль,  и  с  этого расстояния город казался
просто скоплением каких-то белых пятен под сенью горного кряжа,  чьи грозные
вершины тянулись в  небо,  высоко  вознесенные над  землей  и  чуждые  всему
земному.
     Мы прибыли на место, выгрузились, и карета покатила дальше. Карсон-Сити
оказался деревянным городом с  населением в  две  тысячи душ.  Главная улица
состояла  из  четыре