брался ехать на "Эсмеральду",  но не устоял и
отдал предпочтение "Гумбольдту".  Для того,  чтобы читатель мог понять,  что
повлияло на меня -  и несомненно повлияло бы на него, будь он на моем месте,
- я  приведу одну из  газетных заметок.  Именно эта заметка и  еще несколько
других,  написанных той же недрогнувшей рукой, укрепили мою веру. Я не стану
пересказывать статейку,  приведу лишь отрывок из нее -  в  том виде,  как он
появился на страницах "Дейли территориел энтерпрайз".

     Что сказать о наших приисках? Я буду откровенен с вами. Я чистосердечно
выражу свои  мысли,  основанные на  тщательной проверке.  Округ  Гумбольдт -
самый богатый минералами край на  божьей земле.  Все его горные кряжи просто
лопаются от ценных пород. "Гумбольдт" - это подлинная Голконда{128}.
     На  этих  днях  проба  одной  только  выходящей  на  поверхность породы
показала четыре тысячи долларов на тонну!  А  недели две тому назад такая же
поверхностная проба дала семь тысяч долларов на тонну! Наши горы так и кишат
старателями.  Каждый  день,  можно  сказать  -  каждый  час  приносит  новые
поразительные  открытия,   свидетельствующие  об  изобилии  богатств  нашего
благословенного края.  Речь идет не только о  серебре.  Все указывает на то,
что есть и  золотоносные пласты.  Недавно обнаружена киноварь.  Менее ценные
металлы найдены во множестве. Имеются указания на залежи битуминозного угля.
Я  всегда придерживался того  мнения,  что  уголь  -  образование древесное.
Некогда я  говорил полковнику Уитмену,  что в  окрестностях Дейтона (Невада)
нет признаков древесных залеганий ни древних, ни более поздних и что поэтому
я  не  верю  в  его  хваленые месторождения угля.  То  же  самое я  высказал
окрыленным надеждой разведчикам в округе Гумбольдт. Я обсуждал этот вопрос с
моим другом капитаном Бэрч.  Мой скептицизм улетучился,  когда я  услышал от
него,  что именно в  тех местах,  о  которых я говорил,  он видел окаменелые
деревья длиной в  двести футов.  Это бесспорно указывает на то,  что некогда
огромные лесные массивы осеняли этот глухой далекий уголок.  Теперь я твердо
уверовал в  здешний уголь.  Не сомневайтесь в  минеральных богатствах округа
Гумбольдт. Они колоссальны, неисчислимы.

     Я  позволю себе  дать  кое-какие разъяснения,  дабы читателю легче было
понять смысл этой статьи. В то время самым преуспевающим серебряным прииском
в  Неваде  был  наш  сосед,  "Золотой холм".  Именно оттуда прибывало больше
половины серебряных слитков.  "Очень богатая" (и редкая) порода с  "Золотого
холма" давала от  ста до  четырехсот долларов на  тонну,  но обычно выход не
превышал двадцати - сорока долларов; другими словами, каждые сто фунтов руды
содержали серебра на один - два доллара. Но из приведенной выдержки читатель
увидит,  что  в  "Гумбольдте" содержание серебра  составляло от  четверти до
половины общего веса. Другими словами, на каждые сто фунтов руды приходилось
серебра на  сумму от двухсот долларов до трехсот пятидесяти.  Несколько дней
спустя тот же корреспондент писал:

     Я уже говорил о несметных, почти сказочных богатствах этого края, - они
просто поражают.  Наши горы битком набиты благородными металлами.  Говорил я
также  о   том,   что  наши  горы  по  своему  расположению  самой  природой
предназначены для  плодотворной разработки недр;  и  о  том,  что  местность
здесь,  словно  нарочно,  создана для  постройки фабрик.  Но  какова история
"Гумбольдта"?   Рудник   "Шеба"   принадлежит  энергичным   капиталистам  из
Сан-Франциско.  Видимо, наше несовершенное местное оборудование недостаточно
для выделения металла из руды.  Но владельцы,  как я уже упоминал, не только
вкладывают свой капитал,  они и  трудятся.  Они усердно ведут разведку.  Уже
проложена штольня длиной  в  сто  футов.  Предварительные пробы  дали  столь
благоприятные результаты и  так велика всеобщая вера в  решимость владельцев
продолжать разработку,  что акции рудника поднялись до восьмисот долларов. Я
не стану уверять вас,  что хотя бы одна тонна руды уже обращена в деньги. Но
я знаю наверняка,  что в нашем округе много месторождений, где руда содержит
еще  больше металла,  чем на  руднике "Шеба".  Прислушайтесь к  расчетам его
инженеров. Они предлагают отправлять обогащенную руду в Европу. Перевозка от
Стар-Сити  (ближайший  город)  до  Вирджиния-Сити  должна  стоить  семьдесят
долларов за  тонну,  от Вирджиния-Сити до Сан-Франциско -  сорок долларов за
тонну;  оттуда до Ливерпуля -  места назначения -  десять долларов за тонну.
Они высчитали,  что стоимость выделенного металла окупит издержки по  выемке
руды,  ее  перевозке и  обогащению и  что,  сверх того,  им очистится тысяча
двести долларов с каждой тонны.  Допустим,  что это преувеличение. Допустим,
что их расчеты верны лишь наполовину,  -  и то это предвещает успех,  какого
еще не знала наша бурно развивающаяся территория.
     По  общему  мнению,  добыча  многих  наших  рудников дойдет до  пятисот
долларов на  тонну.  Такое  изобилие полностью затмит и  "Гулд и  Карри",  и
"Офир", и "Мексиканца", расположенных по соседству с вами. Я привел подсчеты
только   одного-единственного   работающего   предприятия.    Ценность   его
подтверждается высоким курсом его акций.  В округе Гумбольдт все помешаны на
"футах".  Города наши  почти  опустели.  Они  хиреют,  как  больная чахоткой
девушка.  Где же  наши крепкие,  мускулистые сограждане?  Они рассыпались по
ущельям и  горным склонам.  Следы их  ведут во  всех направлениях.  Время от
времени у  нас появляется всадник.  Конь его весь в  мыле.  Он соскакивает с
седла  у  дверей своей мазанки,  наскоро здоровается с  соседями и  мчится с
образцами в  пробирную контору,  а  оттуда к  окружному инспектору.  Наутро,
обновив запас  провианта,  он  снова пускается в  путь  по  глухим нехоженым
тропам.  Он уже владеет тысячами футов!  Он точно пиявка.  У него ненасытная
утроба акулы или удава. Он готов овладеть мирами металла.

     Это нас доконало.  Как только мы дочитали статью, четверо из нас решили
ехать в Гумбольдт. И тут же стали собираться. А уж ругали мы себя за то, что
так долго медлили! Вдруг - о ужас! - к нашему приезду уже откроют и разберут
все богатые месторождения,  а нам достанутся одни тощие жилы,  которые дадут
каких-нибудь двести-триста долларов с тонны!  Еще час назад я считал бы себя
богачом,  владей я  десятью футами на "Золотом холме",  где можно было взять
двадцать пять долларов с  тонны;  а теперь я уже не желал мириться с мыслью,
что мне достанется жила, которая на "Золотом холме" показалась бы кладом.


ГЛАВА XXVII

     Сборы.  -  Дорожные приключения.  -  Приветливый,  но слишком развязный
соночлежник.  - Мистер Баллу протестует. - Солнце из-за туч. - Благополучное
прибытие.

     Итак -  скорей,  скорей!  Мы  не  теряли времени.  В  нашей партии было
четверо:  шестидесятилетний кузнец,  два  молодых адвоката и  я.  Мы  купили
фургон  и  пару  престарелых кляч.  Мы  погрузили в  фургон тысячу восемьсот
фунтов провианта и  старательского инструмента и в холодный декабрьский день
выехали из Карсона.
     Лошади наши были столь дряхлые и слабосильные,  что очень скоро одному,
а  то и  двоим из нас пришлось по очереди идти пешком.  Это помогло,  хотя и
ненадолго. Потом пришлось идти пешком третьему. Это тоже помогло.
     Оставшись в  фургоне один,  я  вызвался править,  невзирая на  то,  что
никогда не держал в руках вожжи, и любой другой на моем месте считал бы себя
в  полном  праве  не  браться за  такое  ответственное дело.  Прошло немного
времени,  и  выяснилось,  что лучше всего и  вознице слезть с  козел и пойти
пешком. Тут-то я и отказался от своей должности и уже больше не заступал ее.
Прошел еще час,  и  мы  убедились,  что не только желательно,  но совершенно
необходимо,  чтобы двое из  нас,  положив руки на  задок фургона и  увязая в
песке,   подталкивали  его;  таким  образом,  нашим  хилым  лошадкам  работы
оставалось не  так  уж  много:  от  них  требовалось только не  мешать нам и
поддерживать дышло.  Всегда хорошо наперед знать свою участь,  - тогда легче
примириться с ней.  Мы в первый же день поняли,  что нас ожидает. Вне всяких
сомнений,  нам  предстояло пройти пешком двести миль по  песку,  подталкивая
фургон вместе с  упряжкой.  Мы  приняли это как должное и  с  тех пор уже не
садились в фургон.  Мало того, добросовестно сменяя друг друга, мы почти без
передышки подталкивали его всю дорогу.
     Пройдя семь  миль по  пустыне,  мы  сделали привал.  Клаггет (ныне член
конгресса от Монтаны) распряг лошадей,  накормил и  напоил их;  Олифант и  я
набрали хворосту,  развели костер и принесли воды;  а старик Баллу,  кузнец,
занялся стряпней.  Такого разделения труда мы честно придерживались до конца
путешествия.  Палатки у  нас  не  было,  и  мы  ночевали под открытым небом,
закутавшись в одеяла. Но мы так уставали за день, что спали очень крепко.
     Двести  миль  нашего пути  мы  покрыли в  пятнадцать дней,  точнее -  в
тринадцать,  ибо мы сделали двухдневную остановку, чтобы дать отдых лошадям.
Вообще-то  говоря,  мы  добрались бы  до  цели  и  в  десять дней,  если  бы
догадались привязать лошадей сзади  фургона;  но  это  пришло нам  в  голову
слишком поздно,  и мы всю дорогу толкали и фургон и упряжку, тогда как могли
наполовину облегчить себе  работу.  Старатели,  попадавшиеся нам  навстречу,
советовали поместить лошадей  внутри  фургона,  но  никакой  сарказм не  мог
пробить железную серьезность мистера Баллу,  и  он заявлял в ответ,  что это
может  нанести урон  нашим  припасам,  ибо  лошади из-за  долгого недоедания
битуминозны. Читатель не посетует на меня за отсутствие перевода. Что имел в
виду наш старик, когда произносил длинные слова, оставалось тайной между ним
и  его  создателем.  Среди  людей,  которым жизнь уготовила скромный жребий,
трудно было бы найти более славного,  более добросердечного человека. Он был
само простодушие,  отзывчивость и бескорыстие.  Несмотря на то, что его годы
вдвое превышали возраст самого старшего из нас,  он никогда не важничал и не
требовал для себя ни преимуществ,  ни льгот. Трудился он наравне с молодыми,
а в беседах и развлечениях принимал участие,  не кичась своим возрастом и не
презирая нас,  по стариковскому обычаю, с высоты своих шестидесяти лет. Одна
только странность водилась за ним:  он питал пристрастие к  звучным словам и
произносил их  ради  звучности,  нимало не  считаясь со  значением их  и  не
заботясь  о  том,  выражают ли  они  его  мысль.  Но  он  ронял  эти  пышные
многосложные слова так  легко и  непринужденно,  что совершенно обезоруживал
слушателя.  В  его  устах они  звучали просто и  естественно;  и,  каюсь,  я
частенько ловил себя на  том,  что  принимаю витиеватые изречения старика за
исполненные смысла сентенции,  хотя  на  самом  деле  они  не  значили ровно
ничего.  Лишь  бы  слово было  длинно,  внушительно и  звучно -  большего не
требовалось,  чтобы  он  проникся  к  нему  любовью  и  совал  его  в  самые
неподходящие места,  и притом с таким удовольствием, как будто смысл его был
лучезарно ясен.
     Мы всегда расстилали все наши одеяла на мерзлой земле одно к  другому и
спали на них вповалку;  обнаружив, что наш глупый длинноногий щенок обладает
изрядной долей животного тепла,  Олифант стал брать его в  нашу постель;  он
укладывал его между собой и  стариком Баллу и  нежился,  прижимаясь грудью к
теплой собачьей спине.  Но  среди  ночи  щенок  вдруг  испытывал потребность
потянуться и  с довольным урчанием упирался лапами в спину старика;  иногда,
согревшись и  чувствуя себя  на  верху блаженства,  песик просто от  избытка
благодарности начинал хвататься лапами за его спину, а если случится увидеть
во сне охоту,  то вцепится старику в  волосы и тявкает прямо в ухо.  В конце
концов  почтенный старец  кротко пожаловался на  столь  развязное обращение,
присовокупив, что такую собаку не следует пускать в постель к усталым людям,
потому что она "слишком фигуральна в  своих движениях и  слишком органична в
своих чувствах". Мы выгнали щенка.
     Путешествие было трудное,  тяжкое,  утомительное -  и  в  то  же  время
приятное;  ибо каждый вечер,  после дневного перехода, утолив волчий аппетит
горячим ужином,  состоявшим из поджаренного сала,  лепешек, патоки и черного
кофе,  мы  сидели вокруг костра,  курили,  пели  песни,  рассказывали всякие
истории;  кругом  стояла  тишина безлюдной пустыни.  И  такое  беспечальное,
беззаботное житье  казалось  нам  наивысшим  благом  и  счастьем  на  земле.
Бродячая жизнь таит в себе сильнейший соблазн для всякого, будь то горожанин
или сельский житель. Мы происходим от арабских племен, кочевавших в пустыне,
и  тысячелетнее восхождение к вершинам цивилизации не вытравило в нас тяги к
бродяжничеству.  Никто  не  может  отрицать,  что  одна  мысль  о  ночлеге у
походного костра  исполнена для  нас  таинственного очарования.  Однажды  мы
прошли за  день  двадцать пять миль,  в  другой раз  -  сорок (через Великую
американскую пустыню) и  дальше  -  еще  десять миль  -  в  общей  сложности
пятьдесят -  за  двадцать три часа,  не  останавливаясь ни  для еды,  ни для
питья,  ни для отдыха. Но лечь и уснуть, пусть даже на камнях или на мерзлой
земле,  после того как ты прошел пятьдесят миль,  подталкивая фургон и  пару
лошадей,  - это такое блаженство, что в ту минуту цена, которой оно куплено,
не кажется слишком дорогой.
     Мы  сделали двухдневный привал у  впадины реки Гумбольдт.  Мы пробовали
пить сильно щелочную воду,  но из нашей затеи ничего не вышло:  это было все
равно что пить щелок,  и  притом неразбавленный.  Вода была горькая и вообще
отвратительна на вкус и  вызывала пренеприятную изжогу.  Мы добавили в  воду
патоки, но это мало помогло; потом положили соленый огурец, но и он не отбил
противного вкуса щелочи,  -  она  явно не  годилась для питья.  Когда же  мы
сварили кофе,  получилась такая бурда,  какой еще  свет не  видел.  Это было
нечто столь мерзкое,  что  даже  просто вода  показалась нам  более сносной.
Старик Баллу,  творец и  создатель сего  напитка,  счел  долгом поддержать и
одобрить его  и  поэтому выпил полкружки,  между глотками неуверенно выражая
свое  удовольствие,  но  в  конце  концов  выплеснул  остаток  и  откровенно
сознался, что такой кофе "слишком технологичен для него".
     Вскоре мы нашли ключ с  чистой,  прозрачной водой,  и после этого ничто
уже  не  омрачало нашего благополучия и  никто не  нарушал нашего блаженного
покоя.


ГЛАВА XXVIII

     Прибыли в горы.  -  Постройка хижины.  -  Моя первая золотая жила.  - Я
сообщаю новость своим спутникам.  -  Мыльный пузырь. - Не все то золото, что
блестит.

     Мы  покинули впадину и  некоторое время шли  по  берегу реки Гумбольдт.
Люди,  привыкшие к  бескрайней ширине  Миссисипи,  обычно под  словом "река"
подразумевают величественные водные просторы.  Поэтому такие люди испытывают
некоторое разочарование,  очутившись на берегу Гумбольдта или Карсона, очень
похожих на канал Эри,  с той,  однако, разницей, что канал вдвое длинней и в
четыре  раза  глубже.   Для  любителей  гимнастики  нет  более  приятного  и
укрепляющего силы упражнения, как прыгать с разбега через речку Гумбольдт, а
затем, основательно разгорячившись, выпить ее досуха.
     На  пятнадцатый день мы  закончили свой двухсотмильный поход и  вошли в
Юнионвилл, округ Гумбольдт, в лютую метель. Юнионвилл состоял из одиннадцати
хижин и  шеста свободы.  Шесть хижин выстроились по  краю  глубокого ущелья,
остальные пять  -  напротив них,  через улицу.  Ущелье замыкали голые крутые
скалы,  отвесной стеной поднимавшиеся в  небо,  и  между ними  поселок лежал
словно на  дне  пропасти.  Горные вершины встречали утреннюю зарю задолго до
того, как рассеивался ночной мрак в Юнионвилле.
     Мы  сложили небольшую хижину  у  подножия горы,  покрыли ее  брезентом,
оставив один угол открытым. Это отверстие заменяло нам печную трубу, и время
от времени в  него проваливалась скотина,  жевала нашу мебель и нарушала наш
сон.  Погода стояла холодная, топлива не хватало. Индейцы приносили на спине
вязанки хвороста,  набранного за  несколько миль  от  Юнионвилла;  когда нам
попадался такой навьюченный индеец,  мы сидели в тепле, если же не попадался
(что было не исключением, а правилом), мы мерзли и терпели.
     Признаюсь  без  ложного  стыда  -   я  ожидал  найти  серебро,  грудами
валяющееся на  земле.  Я  ожидал,  что  оно  будет  сверкать под  солнцем на
вершинах гор. Я молчал об этом, потому что смутно сознавал, что, быть может,
надежды мои преувеличены и,  если я поделюсь ими с кем-нибудь, меня поднимут
на смех.  Но в  душе я  ничуть не сомневался,  что в день или два,  на худой
конец -  в  одну -  две  недели,  я  наберу достаточно серебра,  чтобы стать
зажиточным человеком;  и мысленно я уже прикидывал, как лучше истратить свои
деньги.  Улучив благоприятный момент, я с независимым видом вышел из хижины,
краешком глаза следя за моими спутниками;  каждый раз, как мне казалось, что
они  смотрят  на  меня,   я  останавливался  и  мечтательно  созерцал  небо;
убедившись, что путь свободен, я бросился бежать со всех ног, словно вор, за
которым гонятся, и только тогда замедлил шаг, когда очутился так далеко, что
никто не  мог ни  видеть меня,  ни  окликнуть.  Тут-то  я  и  начал искать с
лихорадочной поспешностью,  не только надеясь на удачу, но почти уверенный в
ней.  Я ползал по земле,  хватал осколки камня, разглядывал их, сдувал с них
пыль,  тер их о  штаны и снова с трепетом впивался в них взглядом.  Вскоре я
нашел блестящий камушек,  и сердце мое взыграло!  Спрятавшись за валуном,  я
принялся  полировать  и   рассматривать  свою  находку  с   таким  радостным
волнением,  какого не могла бы вызвать даже полная уверенность в успехе. Чем
дольше я изучал камушек,  тем сильнее становилось мое убеждение, что я нашел
ключ к богатству. Я отметил место и унес с собой образец. Я продолжал поиски
вверх и вниз по каменистому склону все с большим рвением,  радуясь тому, что
приехал в  Гумбольдт,  и  приехал вовремя.  За  всю свою жизнь я  ни разу не
испытал такого наслаждения,  такого полного,  ничем не  омраченного счастья,
как  в  то  утро,  когда  я  тайком  от  всех  разыскивал скрытые  сокровища
Серебряного края.  Я  был словно в  бреду.  Наконец на дне мелкого ручейка я
нашел гнездо блестящих желтых чешуек и чуть не задохся от восторга.  Золотая
жила!  А  я  в простоте своей радовался какому-то пошлому серебру!  Я совсем
обезумел, и мне уже казалось, что разыгравшееся воображение обманывает меня.
Потом я  испугался:  а вдруг кто-нибудь подглядывает за мной и разгадает мою
тайну!  Я  обошел заветное место  кругом,  влез  на  пригорок и  осмотрелся.
Пустыня.  Ни живой души.  Я  вернулся к своей находке,  готовясь мужественно
перенести разочарование,  но мои страхи оказались напрасными: желтые чешуйки
все так же  поблескивали в  воде.  Я  принялся вытаскивать их  и  добрый час
усердно трудился,  следуя за изгибами ручейка и  очищая его дно от сокровищ.
Наконец заходящее солнце возвестило о том,  что пора кончать, и я пустился в
обратный путь, унося с собой свое богатство. Всю дорогу я невольно улыбался,
вспоминая,  как я  ликовал,  найдя осколок серебра,  когда более благородный
металл был у меня,  можно сказать,  под носом. За этот короткий срок серебро
так низко пало в моих глазах, что я чуть не выбросил свою первую находку.
     За ужином товарищи мои,  как всегда,  уплетали за обе щеки,  но я почти
ничего не ел.  Говорить я тоже не мог. Я грезил, я витал в облаках. Разговор
моих  сотрапезников мешал мне  предаваться мечтам,  и  это  злило меня.  Как
скучно и  обыденно было все  то,  о  чем они говорили!  Но  досада моя скоро
прошла -  мне  стало смешно.  Вот  они сидят тут,  подытоживают свои скудные
средства,  вздыхают,  предвидя всяческие лишения и  невзгоды,  а между тем в
двух шагах от нашей хижин