знаком с  ним  и  даже
заручился обещанием Уайтмена заранее  предупредить об  очередной экспедиции.
Ван-Дорн дал нам слово,  что известит об этом и  нас.  Однажды вечером Хигби
пришел чрезвычайно взволнованный и объявил,  что видел в городе Уайтмена,  и
хотя он переодет и прикидывается пьяным,  это несомненно он. Через несколько
минут прибежал Ван-Дорн и  подтвердил новость.  Тогда мы  собрались в  нашей
хижине и, сдвинув головы, таинственным шепотом составили план действий.
     Мы  решили отправиться потихоньку,  после полуночи,  по двое,  по трое,
чтобы не привлекать внимания, и сойтись на рассвете у водораздела над озером
Моно,  в восьми-девяти милях от города. Ехать мы должны были без шума и ни в
коем случае не разговаривать иначе как шепотом. Мы предполагали, что на этот
раз присутствие Уайтмена никому в  городе не известно и никто не подозревает
о  предстоящей экспедиции.  Наше совещание закончилось в девять часов,  и мы
спешно,  в  глубочайшей тайне приступили к  сборам.  В  одиннадцать часов мы
оседлали коней, привязали их около дома, потом вынесли окорок, мешок фасоли,
пакет кофе, немного сахару, около ста фунтов муки, несколько жестяных кружек
и  кофейник,  сковороду и  еще кое-какую необходимую утварь.  Всю поклажу мы
взвалили на вьючную лошадь,  -  и  пусть тот,  кто не обучался у  испанского
знатока вьючного дела,  не  воображает,  что  он  своим умом дойдет до  этой
науки. Это невозможно. У Хигби был небольшой опыт, но явно недостаточный. Он
приладил вьючное седло  (этакая штука,  похожая на  козлы  для  пилки дров),
сложил на  него вещи и  стал опутывать их веревкой со всех сторон,  время от
времени закрепляя ее, а иногда, откинувшись назад, так сильно натягивал, что
у  лошади вваливались бока и  она начинала задыхаться,  -  но как только ему
удавалось туго завязать веревку в одном месте,  она немедленно развязывалась
в  другом.  Так  мы  и  не  укрепили по-настоящему поклажу,  но  она кое-как
держалась,  и  мы наконец пустились в путь -  гуськом,  сомкнутым строем,  в
полном молчании.  Ночь была темная,  мы ехали шагом посредине дороги,  между
двумя рядами хижин;  и  каждый раз,  когда на пороге появлялся кто-нибудь из
старателей, я дрожал от страха, что он увидит нас в полоске света, падающего
из  дверей,  и  заподозрит неладное.  Но все обошлось благополучно.  Начался
долгий  извилистый подъем  к  водоразделу,  и  вскоре ряды  хижин  поредели,
промежутки между ними все увеличивались,  -  я  вздохнул свободнее и  уже не
чувствовал себя вором или убийцей.  Я ехал последним,  ведя за собой вьючную
лошадь.  По мере того как подъем становился круче,  ей,  видимо,  все меньше
нравилась ее ноша,  и она то и дело натягивала лассо, замедляя шаг. Спутники
мои почти скрылись из глаз в  темноте.  Я встревожился.  Ласками и угрозой я
заставил ее  идти рысью,  но  тут жестяные кружки и  сковороды на  ее  спине
загремели,  она испугалась и понесла.  Лассо было обмотано вокруг луки моего
седла, и когда вьючная лошадь поравнялась со мной, она стащила меня вместе с
седлом на землю,  и  обе лошади бодро продолжали путь без меня.  Но я был не
один:  развязавшаяся поклажа свалилась с  лошади и упала рядом со мной.  Все
это произошло близ последней хижины. Из нее вышел человек и крикнул:
     - Эй!
     Я лежал в тридцати ярдах от него и знал, что ему меня не видно, - склон
горы  отбрасывал  густую  тень.  Я  промолчал.  В  освещенных дверях  хижины
появился еще один человек,  и  вдруг они оба направились ко  мне.  В  десяти
шагах от меня они остановились, и один из них сказал:
     - Ш-ш! Слушай!
     Будь я  сбежавшим преступником,  голова которого оценена,  я  и  то  не
чувствовал бы себя хуже.  Потом они оба,  видимо, уселись на камень, но я не
мог хорошо разглядеть их и потому не знал в точности,  что они делают.  Один
сказал:
     - Я слышал шум, ясно слышал. По-моему, это где-то здесь...
     Камень прожужжал у моей головы.  Я распластался в пыли, словно почтовая
марка, и подумал про себя, что если он прицелится чуть правее, то, вероятно,
опять услышит шум.  В душе я теперь проклинал тайные экспедиции.  Я мысленно
дал обет,  что нынешняя будет последней,  пусть даже окрестные горы лопаются
от ценных руд. Потом один из старателей сказал:
     - Знаешь,  что?  Уэлч вовсе не врал,  когда говорил,  что видел сегодня
Уайтмена. Я слышал стук копыт - вот что это было. Я сию минуту иду к Уэлчу.
     Они ушли,  к великой моей радости.  Мне было все равно,  куда они идут,
лишь бы  ушли.  Я  ничего не имел против того,  чтобы они посетили Уэлча,  -
напротив, чем скорей, тем лучше.
     Как  только за  ними  закрылась дверь  хижины,  из  мрака выступили мои
спутники;  они  изловили лошадей и  дождались ухода  посторонних.  Мы  снова
взвалили поклажу на вьючную лошадь,  поехали дальше и  с рассветом добрались
до водораздела, где встретились с Ван-Дорном. Потом мы спустились к озеру и,
считая себя  в  полной безопасности,  сделали привал для  завтрака,  ибо  мы
устали,  проголодались и  очень хотели спать.  Три часа спустя все остальное
население длинной вереницей перевалило через гору и, обогнув озеро, скрылось
из виду!
     Мы так и не узнали,  было ли это следствием моего падения с лошади,  но
одно мы поняли ясно:  тайна раскрыта,  и Уайтмен на сей раз не станет искать
свою залежь. Мы очень огорчились.
     Мы  держали совет и  решили -  нет  худа  без  добра;  и  если  уж  так
случилось,  то  почему  бы  нам  не  отдохнуть с  недельку на  берегу  этого
любопытного озера.  Иногда  его  называют Моно,  а  иногда -  Калифорнийское
Мертвое море.  Это одна из  самых своеобразных прихотей природы,  но  о  нем
почти  никогда не  пишут,  и  редко кто  сюда  заглядывает,  потому что  оно
расположено вдали от мест,  обычно посещаемых путешественниками,  и вдобавок
до  него  так  трудно  добраться,  что  только  люди,  готовые на  всяческие
неудобства  и   тяжелые  лишения,   могут  пуститься  в   столь  рискованное
предприятие.  На другой день мы с  утра перебрались в  отдаленный и особенно
глухой уголок на  побережье,  где в  озеро с  горного склона сбегал холодный
прозрачный ручей,  и  там  разбили лагерь  по  всем  правилам.  У  владельца
уединенного ранчо,  лежавшего еще миль на  десять дальше,  мы взяли напрокат
большую лодку и  два дробовика и собрались наслаждаться комфортом и отдыхом.
Вскоре мы досконально ознакомились с озером и всеми его особенностями.


ГЛАВА XXXVIII

     Озеро Моно.  -  Упрощенная головомойка.  -  Опрометчивый поступок нашей
собаки и его последствия.  -  Не вода,  а щелок. - Диковинная фауна озера. -
Даровая гостиница. - Несколько преувеличенные сведения о климате.

     Озеро Моно лежит в мертвой,  голой,  отвратительной пустыне,  на высоте
восемь тысяч  футов над  уровнем моря,  и  окружено горами высотой в  десять
тысяч  футов,   вершины  которых  всегда  окутаны  тучами.  Это  безмолвное,
безлюдное, безотрадное озере - угрюмый житель самого угрюмого места на земле
- не блещет красотой.  Окружность его - миль сто, вода - скучного сероватого
цвета;  в середине торчат два острова, или, вернее, складки растрескавшейся,
обгорелой,  вспученной лавы,  похороненные под  пеленой пемзы и  пепла,  под
серым  саваном мертвого,  угасшего вулкана,  чей  обширный кратер захвачен и
пленен озером.
     Глубина Моно -  двести футов,  и его ленивые воды так насыщены щелочью,
что стоит - раза два окунуть в него и отжать самую заношенную рубашку, и она
окажется не менее чистой,  чем если бы побывала в  руках искуснейшей прачки.
Пока мы  жили на  его  берегах,  стирка не  затрудняла нас.  Мы  привязывали
накопившееся за неделю белье к корме нашей лодки, отъезжали на четверть мили
- и  дело с  концом,  оставалось только отжать его.  Достаточно было смочить
голову и слегка потереть, чтобы белая пена поднялась на три дюйма.
     Вода эта не полезна для ушибов и ссадин.  Пример тому - наша собака. На
ее коже было много болячек -  больше болячек,  чем здоровых мест. В жизни не
видел такого шелудивого пса.  Однажды,  спасаясь от мух, он прыгнул за борт.
Но  это оказалось ошибкой.  С  таким же успехом он мог бы кинуться в  огонь.
Щелочная вода  впилась  во  все  болячки сразу,  и  он  на  хорошей скорости
двинулся к берегу.  При этом он лаял,  и повизгивал,  и подвывал, - и к тому
времени,  когда он  выбрался из воды,  на нем не осталась живого места,  ибо
изнутри он весь облез от натуги, а снаружи его начисто ободрала щелочь, - и,
вероятно,  он горько сожалел, что ввязался в такое дело. Он бегал и бегал по
кругу,  и рыл когтями землю,  и хватал лапами воздух,  и кувыркался то через
голову,  то  через  хвост с  поразительным искусством.  Эта  собака,  вообще
говоря,  не  отличалась экспансивностью -  напротив,  нрав у  нее был скорее
степенный и уравновешенный,  - и я еще ни разу не видел ее такой оживленной.
В конце концов она пустилась через горы со скоростью,  - как мы прикинули, -
миль этак двести пятьдесят в час и,  видимо,  бежит и поныне.  Это произошло
девять лет тому назад. Мы каждый день поджидаем ее - не вернется ли хоть то,
что от нее осталось.
     Белый человек не  может пить  воду  из  озера Моно,  потому что  это  -
чистейший щелок.  Говорят,  что окресные индейцы иногда пьют ее.  В этом нет
ничего невероятного,  ибо  все  они лгуны чистейшей воды.  (За этот каламбур
дополнительная плата будет взиматься только с тех, кому требуется объяснение
его. Он получил высокую оценку нескольких умнейших людей нашей эпохи.)
     В озере Моно нет ни змей, ни рыб, ни лягушек, ни головастиков - словом,
ничего такого,  что  скрашивает человеку жизнь.  Миллионы диких уток и  чаек
плавают на его поверхности,  но ни одна живая тварь не дышит под нею,  кроме
перистого белого червя длиной в  полдюйма,  похожего на кусок разлохмаченной
белой нитки.  Если вытащить здесь галлон воды,  в нем окажется до пятнадцати
тысяч этих червей.  Они придают воде серовато-белый оттенок.  Есть еще мухи,
похожие на наших комнатных мух.  Они садятся на берег и  поедают выброшенных
водою  червей;  и  в  любое время можно видеть целый мушиный пояс  шириной в
шесть футов и  толщиной в  дюйм,  который полностью охватывает все озеро,  -
мушиный пояс длиной в сто миль.  Если бросить в них камень,  то они взлетают
таким густым роем, что кажутся плотной тучей без просветов. Их можно держать
под водой сколько душе угодно -  они не обижаются,  напротив, гордятся этим.
Когда их  выпустишь,  они выскакивают на  поверхность сухие,  как отчет бюро
патентов,  и  удаляются столь невозмутимо,  словно их  нарочно обучили этому
фокусу,  дабы  доставить  человеку  обогащающее ум  развлечение.  Провидение
ничего не  оставляет на  волю  случая.  В  хозяйстве природы все  имеет свое
надлежащее место,  свою  роль и  свое дело:  утки поедают мух,  мухи поедают
червей,  индейцы -  и  первых,  и  вторых,  и  третьих,  дикие кошки поедают
индейцев,  белые поедают диких кошек - и, таким образом, все чудесно на этом
свете.
     От озера Моно до океана сотня миль по прямой,  и между ним и океаном не
одна горная цепь,  -  и  однако тысячи чаек каждый год прилетают сюда класть
яйца и  выводить птенцов.  Появись они вдруг в Канзасе,  мы,  кажется,  и то
меньше удивились бы.  И  по этому поводу я  хочу указать еще на один пример,
свидетельствующий о  мудрости природы.  Так  как острова в  этом озере всего
лишь огромные глыбы застывшей лавы,  занесенные пеплом и пемзой,  без намека
на растительность и без какого бы то ни было топлива,  а яйца чаек абсолютно
бесполезная вещь,  пока их не сваришь,  природа создала на том острове,  что
побольше,  неиссякаемый источник крутого кипятка,  и  в  четыре минуты можно
приготовить яйца  такие  же  крутые,  как  любое мое  суждение за  последние
пятнадцать лет.  В  десяти  шагах  от  горячего источника находится холодный
ключ, вода его приятна на вкус и полезна для здоровья. Итак, на этом острове
нам было обеспечено бесплатное питание и  даровая стирка;  и если бы природа
пошла еще дальше и предоставила нам симпатичного портье американского отеля,
который ворчит и огрызается и не знает ни расписания,  ни маршрута поездов -
не  знает вообще ничего и  очень гордится этим,  -  то о  лучшем я  бы и  не
мечтал.
     С полдюжины горных ручейков вливаются в озеро Моно,  но ни единой капли
воды не вытекает из него. Уровень его никогда не повышается и не опускается,
и куда оно девает излишек воды - это мрачная, кровавая тайна.
     На побережье озера Моно всего лишь два времени года,  а  именно:  конец
одной зимы и  начало следующей.  Я  много раз  видел (в  Эсмеральде),  как в
восемь часов знойного утра термометр показывал девяносто градусов{178},  а к
девяти часам  вечера наваливало снегу на  четырнадцать дюймов -  и  этот  же
термометр в  помещении падал до  сорока четырех.  В  городке Моно  снег  при
благоприятных условиях идет  в  течение всего года  по  меньшей мере  раз  в
месяц.  Летом погода такая неустойчивая,  что дама,  которая,  отправляясь в
гости,  хочет оградить себя  от  неприятных сюрпризов,  берет в  правую руку
веер,  а  в  левую  -  лыжи.  Четвертого июля  торжественное шествие  обычно
засыпает  снегом,  и  будто  бы  когда  заказывают порцию  бренди,  буфетчик
откалывает ее топором и заворачивает в бумагу,  точно сахарную голову. И еще
говорят, что все старые пропойцы здесь беззубые, оттого что всю жизнь грызут
коктейль из  джина и  пунш из  бренди.  Я  не ручаюсь за достоверность этого
сообщения -  за что купил, за то и продаю, - но, по-моему, тот, кто способен
не  надорвавшись поверить ему,  может купить его без опаски,  хуже не будет.
Другое дело -  снегопад Четвертого июля: тут уж мне доподлинно известно, что
это правда.


ГЛАВА XXXIX

     Поездка на острова озера Моно.  - Спасительный прыжок. - Буря на озере.
- Избыток мыльной пены.  -  Неделя в горах Сьерры. - Странный взрыв. - "Куча
печка ушел".

     Однажды ясным знойным утром -  лето было в полном разгаре -  мы с Хигби
сели в лодку и поехали обследовать острова. Мы давно уже хотели это сделать,
но  все откладывали,  страшась непогоды:  здесь сильные бури не редкость,  и
такой утлой гребной лодке,  как наша,  ничего не стоит опрокинуться,  а  это
означало бы  верную  смерть  даже  для  самого  стойкого пловца,  потому что
ядовитая щелочь точно огнем выжгла бы ему глаза, да и внутренности выела бы,
зачерпни он  воды.  Считалось,  что до островов двенадцать миль прямиком,  -
путь долгий и  жаркий;  но утро было такое тихое и солнечное,  а озеро такое
зеркально гладкое и спокойное,  что мы не устояли перед соблазном.  Итак, мы
наполнили водой две большие жестяные фляги (ибо мы  не знали,  где именно на
большом  острове  находится ключ,  о  котором нам  говорили) и  отправились.
Мускулистые руки  Хигби быстро двигали лодку,  но,  добравшись до  цели,  мы
почувствовали, что покрыли не двенадцать, а никак не меньше пятнадцати миль.
     Мы пристали к большому острову и вышли на берег. Мы отхлебнули из обеих
фляг, и оказалось, что вода протухла на солнце: она стала такая мерзкая, что
мы не могли ее пить;  тогда мы ее вылили и пошли искать ключ, - жажда быстро
усиливается, как только обнаружишь, что утолить ее нечем. Остров представлял
собой  длинный,  довольно отлогий холм,  сплошь покрытый серым слоем пепла и
пемзы,  -  мы увязали в  нем по колено на каждом шагу,  -  а вершину грозной
стеной  окружали  обгорелые  уродливые  камни.   Взобравшись  на  вершину  и
очутившись внутри этой  каменной ограды,  мы  увидели всего лишь вытянутую в
длину неглубокую впадину, устланную пеплом, и кое-где полоски мелкого песку.
Там и  сям из трещин в  камнях выбивались струйки пара,  свидетельствующие о
том, что хотя этот древний кратер ушел на покой, жар еще тлеет в его топках.
Подле  одной  из  таких  струек  стояло  единственное на  острове  дерево  -
невысокая  сосенка,  очень  красивая  и  безупречно симметричная;  она  была
ярко-зеленая,  оттого что пар,  непрерывно обтекая ее ветви, давал им нужную
влагу.  Как  непохож был  этот  сильный,  красивый чужак  на  окружающую его
унылую, мертвую пустыню. Словно светлый дух в надевшем траур семействе.
     Мы  искали ключ повсюду:  прошли весь остров в  длину (две-три  мили) и
дважды в ширину,  терпеливо карабкались на груды пепла,  потом сидя съезжали
вниз  с  другой стороны,  вздымая густые тучи серой пыли.  Но  мы  не  нашли
ничего,  кроме одиночества,  пепла и гнетущей тишины. Потом мы заметили, что
поднялся ветер,  и  забыли про  жажду  -  нам  грозила куда  более серьезная
опасность:  понадеявшись на тихую погоду, мы не потрудились привязать лодку.
Мы кинулись к пригорку,  откуда видно было место причала, и вот - но словами
не опишешь охватившего нас ужаса - лодка исчезла! И, по всей вероятности, на
всем озере другой лодки не сыщешь.  Положение наше было не из приятных -  по
правде говоря,  оно было отчаянным.  Мы  оказались пленниками на необитаемом
острове;  наши друзья,  хоть и  находились поблизости от нас,  ничем пока не
могли помочь;  а  больше всего нас пугала мысль,  что у нас нет ни пищи,  ни
воды. Но тут мы увидели нашу лодку. Она медленно плыла ярдах в пятидесяти от
берега,  покачиваясь на пенистых волнах.  Она плыла все дальше и дальше,  не
торопясь,  но и не приближаясь к нам;  мы шагали вровень с ней, поджидая, не
смилостивится ли  над  нами  судьба.  Так  прошел час,  и  наконец показался
небольшой выступ берега,  и  Хигби  побежал вперед и  стал  на  самый  край,
готовясь к  атаке.  Если нас постигнет неудача -  все пропало.  Лодка теперь
постепенно приближалась к берегу;  но достаточно ли быстро она приближалась,
чтобы нам успеть перехватить ее,  -  вот что было важнее всего.  Когда между
нею  и  Хигби осталось тридцать шагов,  я  так волновался,  что положительно
слышал биение собственного сердца;  а  когда,  немного погодя,  она медленно
плыла на расстоянии какого-нибудь ярда от берега и  казалось вот-вот пройдет
мимо,  -  сердце мое  замерло,  когда же  она  поравнялась с  нами и  начала
отдаляться,  а Хигби все еще стоял неподвижно,  точно каменный истукан,  оно
совсем остановилось. Но через мгновение он сделал огромный прыжок и очутился
на корме лодки - и тогда мой ликующий клич огласил пустынные просторы.
     Но  Хигби тут  же  охладил мой восторг:  он  сказал,  что его ничуть не
тревожило, пройдет ли лодка достаточно близко для прыжка, лишь бы расстояние
не превышало десяти ярдов; он просто закрыл бы глаза и рот и добрался до нее
вплавь.  А я-то,  дурак,  об этом и не подумал. Плохо кончиться могло только
долгое плавание.
     По озеру ходили волны, ветер усиливался. К тому же становилось поздно -
уже шел четвертый час.  Пускаться в обратный путь было рискованно.  Но жажда
томила нас, и мы все же решили попытаться. Хигби сел на весла, а я взялся за
руль.  После того как мы с великим трудом покрыли одну милю,  мы поняли, что
дело  наше дрянь,  -  буря разыгралась не  на  шутку:  вздымались увенчанные
пенистыми гребнями волны,  черные тучи заволокли небо,  ветер дул с яростной
силой.  Следовало бы  возвратиться на  остров,  но  мы не решались повернуть
лодку:  как  только она стала бы  вдоль волны,  она бы  тут же,  разумеется,
опрокинулась.  Мы могли спастись, только ведя ее прямо вперед. Дело это было
не простое - лодка шла тяжело, глубоко зарываясь в воду то носом, то кормой.
Случалось,  что у  Хигби одно весло соскальзывало с  гребня волны,  и  тогда
другое  весло  поворачивало  лодку  на  девяносто  градусов,  вопреки  моему
громоздкому рулевому устройству.  Мы промокли насквозь от непрерывных брызг,
и лодка иногда зачерпывала воду.  Мой спутник обладал недюжинной силой, но и
ему  становилось невмоготу,  и  он  предложил поменяться местами,  чтобы ему
немного отдохнуть.  Однако я  сказал,  что это,  невозможно:  если я хоть на
минуту,  пока  мы  будем  меняться  местами,  отпущу  рулевое  весло,  лодка
непременно станет вдоль волны, опрок