ре  светских  удовольствий,  когда  внимание   рассеивается   из-за
многочисленных встреч и развлечений, для того чтобы  между  молодыми  людьми
могла возникнуть известная близость,  потребовался  бы,  вероятно,  не  один
месяц, более того - она вообще могла бы не возникнуть.
   В таком же городе, как Бостон, который уже покинули  почти  все  знакомые
Сесилии, а те, кто еще оставался в нем, жили замкнуто  и  не  интересовались
ничем, кроме самих себя, сближение Сесилии и Лайонела  явилось  естественным
результатом  вполне  очевидных  причин.  Словом,   в   течение   этих   двух
знаменательных  недель,  богатых  такими  событиями,  значение  которых   не
укладывается в рамки истории одной семьи, между молодыми  людьми  зародилась
симпатия и возникло взаимное расположение, а быть может,  и  более  глубокий
интерес друг к другу.
   Если зима 1774/75 года была на редкость мягкой, то весна в такой же  мере
была запоздалой и холодной.
   Впрочем, как нередко бывает в нашем  изменчивом  климате,  в  марте  и  в
апреле холодные  дни  сменялись  порой  такими  теплыми  и  солнечными,  что
казалось - лето уже близко,  но  затем  студеный  восточный  ветер  приносил
ледяные дожди и гасил всякую надежду на смягчение погоды.  Таких  ненастных,
дождливых дней в середине апреля  выпало  немало,  и  Лайонел  волей-неволей
вынужден был не выходить из дому.
   Как-то вечером,  когда  косой  дождь  хлестал  в  окна,  Лайонел  покинул
гостиную миссис Лечмир, чтобы закончить  начатое  им  еще  до  обеда  письмо
своему управляющему в Англии. Войдя к себе в  комнату,  которую  он  оставил
пустой и которую, естественно, рассчитывал найти в таком  же  состоянии,  он
был немало поражен, увидав, что в ней кто-то хозяйничает. Яркий огонь  пылал
в камине,  отбрасывая  причудливые,  пляшущие  тени,  странно  искажавшие  и
увеличивавшие  до  фантастических  размеров  все  находившиеся   в   комнате
предметы. Едва Лайонел переступил порог, как ему бросилась в глаза  огромная
изломанная тень,  лежавшая  на  стене  и  на  потолке  и  имевшая  очертания
человеческой фигуры. Вспомнив, что он оставил свои письма незапечатанными, и
не доверяя скромности Меритона,  Лайонел,  неслышно  ступая,  приблизился  к
кровати и заглянул за полог. Каково же  было  его  изумление,  когда  вместо
своего слуги он увидел перед собой старика незнакомца! Старик сидел, держа в
руке недописанное письмо Лайонела,  и  был  так  поглощен  чтением,  что  не
заметил появления хозяина. Он был закутан в тяжелый грубый плащ, с  которого
стекала вода, но Лайонел сразу узнал пряди седых волос, глубокие  морщины  и
резкие черты этого удивительного лица.
   - Я не был оповещен об этом неожиданном визите, сударь, - сказал Лайонел,
быстро шагнув к  незнакомцу,  -  иначе  никогда  не  позволил  бы  себе  так
замешкаться  и  заставить  вас  томиться  докучным   ожиданием   без   иного
развлечения, кроме этих каракуль.
   Старик опустил письмо, наполовину скрывавшее его лицо, и Лайонел  увидел,
как две крупные слезы скатились по впалым щекам.  Рассерженное  и  надменное
выражение  лица  Лайонела  смягчилось,  и  он,  уже  готов  был   заговорить
примирительным тоном, но  незнакомец,  который,  не  дрогнув,  выдержал  его
гневный взгляд, сказал спокойно, глядя ему прямо в глаза:
   - Я понимаю вас, майор Линкольн. Но ведь иные обстоятельства  оправдывают
даже  более  серьезное  злоупотребление  доверием,  чем  то,  в  котором  вы
обвиняете меня.
   Не сознательное намерение, а случай открыл мне сейчас  самые  сокровенные
ваши мысли относительно предмета, который представляет для меня  глубочайший
интерес. Во время нашего путешествия  вы  не  раз  настойчиво  просили  меня
рассказать вам то, что вы так жаждали  узнать.  На  ваши  просьбы,  как  вы,
вероятно, помните, я всегда ответствовал молчанием.
   - Вы говорили, сударь, что знаете тайну,  раскрыть  которую  я  стремлюсь
всем сердцем, и я настойчиво просил вас развеять мои  сомнения,  открыв  мне
правду. Но я не усматриваю, каким образом...
   - ..ваше стремление проникнуть в мою тайну дает  мне  право  проникать  в
ваши, хотите вы сказать, - прервал его незнакомец. -  И  вы  правы.  Но  моя
глубокая заинтересованность  в  вашей  судьбе,  заинтересованность,  причина
которой пока еще скрыта от вас, но ручательством которой могут  служить  эти
жгучие слезы, впервые за много лет пролившиеся из глаз, навеки, казалось бы,
разучившихся плакать, может и должна послужить мне оправданием.
   - Я не сомневаюсь в этом, - сказал  Лайонел,  глубоко  тронутый  скорбью,
прозвучавшей в голосе незнакомца, - не сомневаюсь и прошу  вас  -  не  нужно
больше никаких объяснений, я не стану их слушать. Надеюсь, что вы не нашли в
этих письмах ничего, что было бы противно сыновним чувствам.
   - Я нашел в них многое, Лайонел  Линкольн,  что  наполнило  бы  гордостью
сердце любого отца, - отвечал старик. - Именно эта сыновняя любовь,  которой
дышит ваше письмо, исторгла слезы из моих глаз. Ведь тот, кто, подобно  мне,
уже перешагнул грань возраста, отмеренного на земле человеку, не познав  при
этом ни той любви, что отец питает к своему отпрыску, ни той,  которой  дитя
одаряет того, кто дал ему жизнь, - тот не  может  при  виде  такой  глубокой
привязанности, как ваша, не осознать всей глубины своего несчастья, если  он
еще не утратил всякого подобия человеческих чувств.
   - Вам, значит, не довелось быть отцом? - с глубоким  интересом,  которого
он не в силах был скрыть, спросил Лайонел и, пододвинув стул,  уселся  возле
своего собеседника.
   - Разве я не говорил  вам,  что  совершенно  одинок?  -  мрачно  произнес
старик.
   Наступило тягостное молчание. Но вот старик заговорил  снова,  голос  его
звучал хрипло:
   - Я был и мужем, и отцом когда-то, но так давно это  было,  что  семейные
узы но привязывают меня больше к земле. Старость соседствует со  смертью,  и
даже в теплоте ее дыхания уже слышится холод могилы.
   - Не говорите так, - возразил Лайонел, - вы несправедливы к самому  себе:
у вас горячее сердце - вспомните, с каким жаром говорили  вы  об  угнетении,
царящем, как вам кажется, в колониях.
   - Этот жар - не более как  дрожащее  мерцание  догорающей  свечи,  пламя,
которое ярко вспыхивает на краткий миг, перед тем как угаснуть навсегда. Но,
если я не могу зажечь в вашей груди огонь, который уже не пылает в  моей,  я
могу еще предостеречь вас от  опасностей,  подстерегающих  вас  в  жизни  на
каждом шагу, и стать если не вашим лоцманом, на что я уже больше не  гожусь,
то хотя бы маяком. Вот с этой-то целью, майор Линкольн, я и отважился  выйти
на улицу в такую ненастную погоду.
   - Какая же была необходимость  подвергать  себя  подобному  риску?  Разве
что-нибудь случилось? И мне грозит опасность?
   - Взгляните на меня, - торжественно произнес старик. - Я бродил  по  этой
цветущей стране, когда она еще была пустыней; я помню те времена, когда наши
отцы отвоевывали по кусочкам эту землю у индейцев и диких  зверей,  и  жизнь
моя исчисляется не годами, а столетиями.
   Сколько же, судите сами, суждено мне еще прожить на этой  земле?  Сколько
месяцев или недель, а быть может, только часов?
   Лайонел в смущении отвел глаза.
   - Конечно, вам трудно надеяться прожить еще долгие годы, - отвечал он.  -
Но ваша энергия и ваш ясный ум служат залогом того, что  о  таком  ничтожном
сроке, как дни или даже месяцы, мне кажется, и речи быть не должно.
   - Как! - вскричал старик, простирая вперед пергаментную руку со  вздутыми
венами, которые, казалось, еще усугубляли ее мертвенный вид. - Глядя на  эти
хилые члены, на эти седые волосы, на  эти  впалые  щеки,  вы  еще  решаетесь
предрекать мне годы жизни! Мне - кто не посмел бы вымолить  себе  и  минуты,
когда бы она стоила молитвы, ибо и так уж долог был отпущенный мне срок!
   - Разумеется, когда вечность уже близка, наступает время подумать о ней.
   - Так вот, послушайте меня, Лайонел Линкольн:  старый,  дряхлый,  стоя  у
края могилы, я все же не столь близок к смерти, как эта страна - земля ваших
предков - близка к грозной катастрофе, которая потрясет ее до основания.
   - Я не могу согласиться с вами. Мне кажется, вы напрасно  так  страшитесь
будущего, оно не столь зловеще, - с улыбкой заметил  Лайонел.  -  Даже  если
самые худшие опасения оправдаются, для Англии  этот  удар  будет"  не  более
чувствителен, чем для нашей планеты извержение одного из ее вулканов.  Но  к
чему эти пустые метафоры, сударь? Быть  может,  вам  известно  о  какой-либо
непосредственной опасности, угрожающей нам?
   Какая-то мысль внезапно зажгла потухший взор старика, ироническая  улыбка
тронула его иссохшие губы, и он медленно произнес:
   - Страшиться может только тот, кто  боится  что-то  потерять!  Если  дитя
перестает цепляться за юбку няньки, значит,  оно  уже  научилось  стоять  на
ногах и не сомневается в себе. Англия так долго водила колонии  на  помочах,
что ей уже кажется, будто они не в состоянии самостоятельно шагнуть ни шагу.
   - Помилуйте, сударь, вы в  своих  предположениях  заходите  дальше  самых
диких фантазий, проповедуемых наиболее отчаянными из тех, кто  именует  себя
"Сынами Свободы",  -  словно  свобода  может  найти  себе  где-нибудь  более
испытанный и надежный приют, чем под крылом  священных  английских  законов!
Ведь они требуют только одного: чтобы им перестали  чинить  обиды,  которые,
как мне кажется, существуют преимущественно в их воображении.
   - Видали вы когда-нибудь, чтобы камень катился не с горы, а в гору? Стоит
только пролиться  хоть  единой  капле  американской  крови,  и  это  оставит
несмываемый след.
   - К сожалению, это уже случалось. Однако с тех пор прошли годы, а  Англия
стоит все так же неколебимо и власть ее непререкаема.
   - Ее власть! - воскликнул старик. - Разве в самом терпении  и  послушании
этого народа, когда он полагает, что правда не на его стороне, вы же  видите
залог того, что сделает его несгибаемым и непобедимым, когда он  почувствует
свою правоту?.. Но мы  теряем  время,  майор  Линкольн...  Я  пришел,  чтобы
проводить вас туда, где вы получите возможность увидеть собственными глазами
и услышать собственными ушами, какие мысли и чаяния живут в  душе  народа...
Хотите вы следовать за мной?
   - Но не сейчас же, не в такую бурю?
   - Эта буря ничто по сравнению с той,  что  может  разразиться  над  вашей
головой в любую минуту, если вы не одумаетесь. Повторяю, следуйте  за  мной.
Если такой старик, как я, может презреть Ненастье, пристало  ли  английскому
офицеру отступать перед ним?
   Гордость Лайонела была задета, и, вспомнив  данное  им  однажды  обещание
сопровождать своего почтенного друга, куда бы тот его ни повел,  он  наскоро
переоделся в штатское платье, накинул на плечи плащ, чтобы защитить себя  от
непогоды, и уже  направился  было  к  двери,  но  обращенные  к  нему  слова
остановили его.
   - Нет, не этим путем, - сказал старик. - Я надеюсь,  что  ваше  посещение
принесет пользу, но тем не менее ему надлежит совершиться втайне.  Никто  не
должен знать о вашем  присутствии.  Я  считаю  вас  достойным  сыном  вашего
почтенного отца и, вероятно,  мог  бы  даже  не  предупреждать  о  том,  что
поручился за вашу скромность.
   - Вы не раскаетесь в оказанном мне доверии, сударь, - высокомерно ответил
Лайонел. - Но для того чтобы я мог увидеть то, что вы намерены мне показать,
вам, по всей вероятности, необходимо покинуть этот дом?
   - Молчите и следуйте за мной, - сказал старик, повернулся и отворил дверь
в узкий и темный коридор, освещавшийся только небольшим окном - одним из тех
крайних по фасаду окон, о которых мы уже упоминали выше, при описании дома.
   Несмотря на полумрак, Лайонел, следуя предостерегающим  указаниям  своего
спутника,  благополучно  спустился  по   лестнице,   соединяющей   служебные
помещения нижнего этажа с жилыми  комнатами  верхнего.  Внизу,  на  площадке
лестницы, они на секунду приостановились, и молодой  человек  воспользовался
этим, чтобы выразить свое изумление по поводу того, что его посетитель  куда
лучше знаком с расположением комнат в этом доме, чем он сам,  живущий  здесь
не первый день.
   - Разве я вам не говорил, что знаю Бостон без малого сто лет! - с сердцем
возразил старик; он произнес эти слова еле слышным шепотом, и все же  в  них
сквозило раздражение. - Много ли в нем неизвестных мне зданий?
   Прошу, следуйте за мной молча и соблюдайте осторожность.
   Он отворил еще одну дверь, и они вышли во двор.
   Лайонел заметил человеческую фигуру, прижавшуюся к стене дома, словно ища
защиты от проливного дождя. Когда они направились через двор к воротам,  эта
фигура отделилась от стены и последовала за ними.
   - Вам не кажется, что за нами следят? - спросил Лайонел, оборачиваясь.  -
Кто это крадется за нами по пятам?
   - Это наш малый, - сказал  старик,  которого  мы  будем  отныне  называть
Ральф, ибо так, как вы могли заметить, всегда обращался к нему Джэб.  -  Это
наш малый, и вреда от  него  нам  не  будет.  Бог  даровал  ему  способность
отличать добро от зла, хотя, к несчастью, телесные недуги  нередко  омрачают
его рассудок. Однако сердце его отдано родине,  а  она  нуждается  сейчас  в
каждом, кто может стать на защиту ее прав.
   Молодой англичанин высокомерно улыбнулся, плотнее закутался в  свой  плащ
и, наклонив голову, шагнул навстречу ветру, бушевавшему на улице.  В  полном
молчании они быстро шли по узким кривым переулкам. Лайонел дивился про  себя
необъяснимому таинственному интересу, который возбуждал в нем его спутник, -
интересу столь непреодолимому, что он ночью, в непогоду покинул кров  миссис
Лечмир и отправился неизвестно куда, неизвестно зачем, быть может  подвергая
себя даже опасности. И все  же  он  без  колебаний  продолжал  следовать  за
стариком, ибо к этим мыслям примешивались  воспоминания  о  недавних  весьма
занимательных и откровенных беседах, которые они вели друг с другом во время
их долгого плавания. К тому же все, что касалось благополучия и счастья  его
родины, не могло, естественно, не интересовать его. Он старался не терять из
виду своего провожатого, а тот шел впереди и,  казалось,  не  замечал  бури,
стремившейся сокрушить его дряхлое тело. За спиной  у  себя  Лайонел  слышал
тяжелую поступь Джэба, который не отставал  от  него  ни  на  шаг,  стараясь
укрыться от ветра за его развевающимся плащом. Казалось, ни одна живая  душа
не отважится выглянуть наружу - даже немногие попавшиеся им на пути  часовые
не шагали взад и вперед перед зданиями, которые  им  надлежало  охранять,  а
укрывались  от  непогоды  за  выступами  домов  или   искали   спасения   на
каком-нибудь крыльце. Временами порывы ветра проносились по узким улочкам  с
завыванием, подобным реву морского прибоя, и с такой яростью,  что  едва  не
сбивали  наших  путников  с  ног.  В  такие  минуты  Лайонел  принужден  был
останавливаться и даже  отходить  под  защиту  какой-нибудь  стены,  но  его
провожатый, вдохновляемый своей целью и не стесняемый  одеждой,  устремлялся
вперед, сквозь бурю и мрак, с  легкостью,  представлявшейся  взбудораженному
воображению  молодого  офицера  почти  сверхъестественной.  Но  вот  старик,
порядком опередивший своих спутников, остановился и стал поджидать Лайонела.
Поравнявшись с ним, Лайонел с удивлением увидел, что  тот  стоит,  глядя  на
торчащий у края мостовой пень.
   - Взгляните - вы видите, что сталось с этим вязом? - спросил Ральф, когда
его спутники приблизились. - Их топор погубил дерево-мать, но ее побеги живы
и дадут поросль по всему континенту!
   - Не понимаю вас! - возразил Лайонел. - Я на, вижу  здесь  ничего,  кроме
какого-то пня. Я полагаю, министры его величества короля никак не повинны  в
том, что это дерево срублено.
   - О нет, министры короля повинны в том, что тут произошло... Но  спросите
лучше этого юношу, который стоит рядом с нами, - он расскажет вам, какое это
было дерево.
   Лайонел повернулся к Джэбу и увидел при бледном свете подернутой облаками
луны,  что  дурачок,  забыв  о  дожде,  стоит  с  непокрытой  головой  и   с
благоговением взирает на пень.
   - Все это полнейшая загадка для меня! - сказал  Лайонел.  -  Что  это  за
пень, Джэб? Почему ты чуть ли не молишься да него?
   - Это пень "Дерева Свободы", - ответил Джэб. - И не след  проходить  мимо
него, не воздав ему почестей!
   - Чем же это дерево заслужило такое поклонение? Каковы его заслуги  перед
свободой?
   - Как - чем? А где еще вы  видели  дерево,  которое  могло  бы  писать  и
оповещать о днях городских собраний или могло  бы  рассказать  людям,  какую
штуку собирается выкинуть король с чаем и с гербовыми марками?
   - Ты хочешь сказать, что сие необыкновенное дерево могло творить все  эти
чудеса?
   - А то как же! Конечно, могло и творило... Стоило скряге  Томми  задумать
вечером какую-нибудь пакость, чтобы  одурачить  народ,  и  наутро  вы  могли
прийти сюда и прочесть здесь на бумаге, приклеенной к стволу дерева, про все
его дьявольские затеи и про то, что теперь надлежит делать, и все  это  было
написано таким же прекрасным почерком, как у самого учителя  Ловелла,  когда
он очень постарается.
   - И кто же приклеивал здесь эту бумагу?
   - Кто? - негодующе вскричал Джэб. - Понятно кто!
   Свобода приходила ночью и приклеивала ее. Когда у Нэб не было  крыши  над
головой, Джэб частенько спал под этим деревом и не  раз  видел  собственными
глазами, как Свобода приходила ночью и оставляла здесь эту бумагу.
   - Она являлась сюда в виде женщины?
   - Вы думаете, Свобода так глупа, что будет во всякое время разгуливать  в
женском платье и собирать вокруг себя толпу  пьяных  солдат?  -  не  скрывая
своего презрения, возразил Джэб. - Случалось,  конечно,  она  одевалась  как
женщина, а то так нет. Как придется. И Джэб сидел на  дереве,  когда  старик
Нолл отказался от своих дьявольских марок. Правда,  он  сделал  это,  только
когда "Сыновья Свободы" разорили  на  пристани  его  лавчонку  с  марками  и
повесили его вместе с лордом Бьютом на суку старого вяза!
   - Повесили! - воскликнул  Лайонел,  невольно  попятившись  назад.  -  Это
дерево служило когда-то виселицей?
   - Да, для чучел, - со смехом отвечал Джэб. - Жаль, что вас здесь не было.
Вы бы посмотрели, как этот Бьют вместе с оседлавшим его сатаной  крутился  в
воздухе, когда они его вздернули!
   Лайонел догадался, каково было назначение достославного дерева, и выразил
желание отправиться дальше.
   Старик, предоставив Джэбу давать  Лайонелу  разъяснения,  с  нескрываемым
интересом наблюдал, какое впечатление производят они  на  молодого  офицера,
но, как только  последний  выразил  желание  двинуться  дальше,  он  тут  же
повернулся и снова зашагал вперед.  Теперь  они  приближались  к  той  части
города, которая  примыкает  к  гавани,  и  вскоре  их  проводник  свернул  в
небольшой дворик и, не постучавшись, отворил дверь какого-то весьма мрачного
здания. Узкий, длинный, тускло  освещенный  коридор  привел  их  в  довольно
просторное помещение, походившее на зал для собраний. В зале  находилось  по
меньшей мере человек сто мужчин, собравшихся, очевидно, по какому-то  весьма
важному делу, - так серьезны и сосредоточенны были их лица.
   Вечер был воскресный, и Лайонел подумал было, что его друг,  человек  как
будто очень благочестивый, привел его сюда,  чтобы  он  прослушал  проповедь
какого-нибудь особенно чтимого проповедника. Восприняв  это  как  молчаливый
укор  за  его  пренебрежение  ко  дню  господню,  Лайонел  в  первую  минуту
почувствовал легкий укор совести, по когда он протискался вперед и  принялся
молча наблюдать за происходящим,  то  быстро  понял  свою  ошибку.  Непогода
заставила всех надеть простую, грубую  одежду,  и  внешний  вид  собравшихся
производил суровое и даже несколько зловещее впечатление, однако  сдержанное
спокойствие и учтивость манер убеждали в том, что все  эти  люди  в  высокой
степени обладают чувством собс