же материи, плотно, по моде того времени облегавшее стан. Низ корсажа был  в
несколько рядов обшит  широкими  кружевами,  и  такие  же  широкие  кружева,
собранные  сзади  крупными  складками,  оторачивали  юбку.  Но   красота   и
скромность наряда - для такого дня он, конечно, был скромен - терялись  или,
вернее, сами оставаясь  незаметными,  лишь  оттеняли  меланхоличную  красоту
невесты.
   Когда они приблизились к  священнику,  Сесилия  еле  приметным  движением
плеча сбросила  пелерину  на  решетку  алтаря  и  уже  более  твердым  шагом
последовала за Лайонелом к возвышению. Щеки ее были  бледны,  но  скорее  от
внутренней решимости, чем от робости, а глаза полны задумчивой нежности.  Из
них двоих она казалась если не более спокойной, то более  сосредоточенной  и
поглощенной  предстоящим  таинством,  ибо,  в  то  время   как   Лайонел   с
беспокойством оглядывался, словно ожидая, что  кто-то  вот-вот  вынырнет  из
мрака, глаза Сесилии с трогательным и серьезным вниманием были устремлены на
священника.
   Жених и невеста остановились на предназначенном для них месте,  и,  после
того как Агнеса и Полуорт, которые  одни  сопровождали  Сесилию  в  церковь,
вошли в алтарь, послышался негромкий, но густой  голос  священника.  Поздний
час и безлюдие храма, должно  быть,  несколько  вдохновили  пастыря.  Первые
фразы он произнес с расстановкой, делая частые и длительные паузы и придавая
особо внушительную интонацию каждому наставлению.  Но,  когда  он  дошел  до
заключительных слов: "Если кто  может  указать  причину,  препятствующую  им
вступить в законный брак, пусть скажет об этом сейчас, в противном же случае
отныне и навек хранит молчание", он  возвысил  голос  и  обратил  взгляд  на
отдаленную часть храма, будто обращаясь к невидимой в темноте  толпе.  Взоры
всех присутствующих невольно устремились туда же, и, когда замерли последние
отзвуки его голоса, наступила минута напряженного  ожидания,  которую  можно
объяснить лишь необычностью обстановки. И тут, когда все перевели дыхание  и
готовы были повернуться к алтарю, гигантская тень поднялась  над  хорами  и,
вытянувшись по всему потолку, как зловещий призрак, нависла почти над самыми
их головами. Священник запнулся на полуслове, Сесилия судорожно вцепилась  в
руку Лайонела и задрожала.
   Мрачное  видение  медленно  отступило,  но,  перед  тем  как   исчезнуть,
угрожающим жестом вскинуло руку, простершуюся через сводчатый потолок и вниз
по стене, будто оно намеревалось схватить свои жертвы.
   - Если кто может указать причину, препятствующую им вступить  в  законный
брак, пусть скажет об этом сейчас, в противном случае отныне и навек  хранит
молчание, - повторил пастор  громким  голосом,  словно  бросая  вызов  всему
свету.
   И  снова  тень  поднялась,  являя  на  этот  раз   профиль   исполинского
человеческого лица, которому фантазия  в  этот  миг  легко  могла  приписать
выражение и жизнь. Черты его, казалось, исказились от  сильного  волнения  и
губы  зашевелились,  будто  бесплотное  существо  обращалось  к   обитателям
потустороннего мира. Потом над застывшей в ужасе группой поднялись две руки,
сложенные как бы для благословения, после чего все бесследно исчезло; вверху
тускло белел потолок,  и  храм  был  погружен  в  такое  же  безмолвие,  как
окружавшие его могилы.
   Еще раз взволнованный священник произнес свой вызов, и  снова  все  глаза
невольно обратились к тому месту, которое, казалось, имело  форму  человека,
но лишено было его телесной сущности. Однако тень больше не появилась.
   Прождав напрасно несколько секунд,  Литурджи  продолжал  обряд,  и,  хотя
голос его  временами  дрожал  и  срывался,  бракосочетание  закончилось  без
каких-либо новых помех.
   Сесилия произнесла положенные обеты и клятву в верности  с  благоговейным
трепетом, а Лайонел, все время  ждавший  какого-то  несчастья,  держался  до
самого конца церемонии с наигранным спокойствием. Священник объявил их мужем
и женой и благословил молодых, но никто не произнес ни слова, даже  шепотом.
Все молча повернулись и направились к дверям. Сесилия  безучастно  позволила
Лайонелу набросить  на  себя  пелерину  и,  вместо  того  чтобы,  по  своему
обыкновению, поблагодарить его за услугу улыбкой, подняла тревожный взгляд к
потолку с выражением, ошибиться в котором было  невозможно.  Полуорт  и  тот
словно онемел, а Агнеса даже  позабыла  поздравить  подругу  и  пожелать  ей
счастья.
   Священник торопливо приказал Джэбу погасить свечи и огонь в печке и сразу
же поспешил за остальными с быстротой, которую готов был приписать  позднему
часу.
   Храм же, нимало не заботясь о его сохранности, он  оставил  на  попечение
слабоумного, но, как всегда, невозмутимого сына Эбигейл Прей.

Глава 23

   Не осуждай его: ведь все мы грешны -
   Закрыть ему глаза. Спустите полог.
   А мы пойдем предаться размышленьям.
   Шекспир, "Генрих VI"

   В глубоком молчании новобрачные и их друзья сели в экипаж, и слышно  было
только, как Полуорт, понизив голос,  торопливо  отдавал  приказания  конюху.
Преподобный Литурджи подошел попрощаться, и сани понеслись от церкви с такой
быстротой, словно снедавшая седоков тайная тревога передалась коню. Движения
священника, хотя  и  менее  стремительные,  тоже  были  торопливы,  и  через
какую-нибудь минуту на опустевшей улице лишь свистел ветер да вилась снежная
пыль.
   Высадив всех у  подъезда  миссис  Лечмир,  Полуорт  невнятно  пробормотал
что-то вроде "счастье" и "завтра" - больше ничего Лайонел не сумел разобрать
- и, хлестнув лошадь, выехал за ворота с той же бешеной скоростью,  с  какой
гнал всю дорогу от церкви. Едва все  трое  вошли,  как  Агнеса  поднялась  в
спальню к миссис Лечмир сказать, что бракосочетание  свершилось,  а  Лайонел
повел свою хранившую молчание молодую жену в пустую гостиную.
   Сесилия стояла безучастная и недвижимая, как изваяние, пока муж снимал  с
нее салоп и пелерину; лицо ее было бледно, глаза прикованы к полу, весь  вид
и поза говорили, что она сосредоточенно думает о случившемся в храме.
   Освободив ее от платков и шалей, в которые он  же  ее  заботливо  укутал,
Лайонел усадил ее на кушетку, и Сесилия впервые после произнесения  брачного
обета заговорила.
   - Что это было - зловещее предзнаменование, - прошептала  она,  когда  он
привлек ее к своей груди, - или всего лишь страшная игра воображения?
   - Ни то ни другое, любовь моя, - это просто была тень - тень Джэба  Прея,
которого я привел затопить печи.
   - Нет, нет, нет! - проговорила Сесилия быстро и  уже  несколько  окрепшим
голосом. - Это не  было  бессмысленное  лицо  несчастного  дурачка!  Знаешь,
Лайонел,  в  страшных  очертаниях  ужасной  тени  на  стене  мне  показалось
поразительное сходство с профилем нашего двоюродного  деда,  после  которого
твой отец унаследовал фамильный титул, - с Черным сэром Лайонелом,  как  все
его называли.
   - В такую минуту и при таких обстоятельствах легко  вообразить  все,  что
угодно.  Но  зачем  омрачать  счастливый  день   нашей   свадьбы   страшными
фантазиями?
   - Думаю, ты, Лайонел, согласишься, что я  не  суеверна  и  не  склонна  к
болезненным фантазиям? Но эта  тень  явилась  в  такую  минуту,  что  всякая
женщина на моем месте испугалась бы грозного знамения.
   - Чего ты боишься, Сесилия? Разве мы  с  тобой  не  обвенчаны?  Разве  не
соединены священными узами?
   Новобрачная задрожала. И, видя, что она не хочет или не  может  ответить,
Лайонел продолжал:
   - Не во власти человека разлучить нас теперь, а  в  брак  мы  вступили  с
согласия, даже больше  -  по  горячему  желанию,  по  приказу  единственного
человека, имевшего право как-то решать нашу судьбу.
   - Я верю.., то есть я думаю, что все это так, как ты говоришь, - ответила
Сесилия, по-прежнему устремив отсутствующий взгляд  в  пространство.  -  Да,
конечно, мы обвенчаны. Но...
   - Но что, Сесилия? Неужели ты допустишь, чтобы  ничто..,  тень  так  тебя
мучила?
   - Да, это была тень, как ты говоришь, Лайонел; но откуда она взялась? Там
же никого не было!
   - Но Сесилия, моя разумная, добрая, набожная моя Сесилия,  почему  ты  не
стряхнешь с себя это оцепенение и не подумаешь? Рассуди сама: может ли  быть
тень без того, чтобы что-то не загораживало света?
   - Не знаю, я не могу рассуждать, я потеряла рассудок. Тот, чья воля закон
и чье малейшее желание  потрясает  мир,  все  может!  Тень  была  -  темная,
говорящая, страшная тень; но кто мне скажет, что ее породило?
   - Твоя впечатлительность, дорогая, и твое воображение создали призрак. Но
соберись с  мыслями  и  подумай:  ведь  могло  случиться,  что  какой-нибудь
бездельник из гарнизона вошел за мной в церковь и спрятался там, то ли чтобы
сыграть злую шутку, то ли без всякой причины.
   - Он выбрал страшную минуту для подобной забавы!
   - Какой-нибудь олух, у которого хватило ума только на то,  чтобы  придать
театральный эффект своей глупой проделке. Неужели  же  эта  нелепая  выдумка
омрачит наше счастье или нам суждено быть несчастными оттого, что в  Бостоне
нашелся такой дурак?
   - Может быть, это слабость, глупость, кощунство, Лайонел, - сказала  она,
обращая на него чуть смягчившийся взор  и  пытаясь  улыбнуться,  -  но  удар
поразил меня в самое уязвимое для женщины место. Теперь, как  ты  знаешь,  у
меня нет от тебя тайн. Брак для нас, женщин, - это  узы,  которые  вытесняют
все другие привязанности.  И  в  такую  минуту,  когда  сердце  преисполнено
уверенности, разве не ужасно, что загадочное предзнаменование, истинное  или
ложное, явилось ответом на призыв священника?
   - Но узы эти не менее крепки, не менее важны и не менее драгоценны и  для
нас, мужчин, родная моя Сесилия. Поверь  мне,  что  хоть  мы  считаем  своим
уделом высокие  стремления  и  славные  подвиги,  чувства,  подобные  вашим,
свойственны и нашей природе и утоляют их не те, кто льстят нашему тщеславию,
а те, кого мы любим. Зачем же дозволять холоду губить лучшие  твои  чувства,
когда они еще только зацветают?
   В его словах было столько успокоительного и в голосе звучало такое нежное
участие, что ему наконец удалось отвлечь Сесилию от мрачных предчувствий. По
мере того как он говорил, ее побледневшее личико окрасил  яркий  румянец,  а
когда он замолк, ее глаза опять засветились доверием  и  она  встретила  его
взгляд с радостным смущением.
   Она даже повторила за ним слово "холод" с  нежным  укором,  и  скоро  ему
удалось, окончательно разогнать страх, на какое-то время одержавший верх над
ее рассудком.
   Но, хотя майор Линкольн рассуждал очень  здраво  и  так  успешно  рассеял
опасения своей молодой жены, самого себя убедить  ему  не  удалось.  События
этого вечера пробудили его болезненную мнительность, и хотя горячее  желание
успокоить Сесилию на время заглушило его  собственные  страхи,  однако,  чем
настойчивее он уговаривал ее не придавать значения случившемуся, тем живее и
четче вставала в его памяти грозная тень, и при всем старании  ему  вряд  ли
удалось бы скрыть от любимой свои тревожные мысли, если бы тут, по  счастью,
не  появилась  Агнеса  и  не  сообщила,  что  миссис  Лечмир  желает  видеть
новобрачных, - Пойдем, Лайонел, - сказала, вставая с кушетки, его прелестная
подруга, а мы были так эгоистичны, что позабыли, как горячо  бабушка  хотела
нашего счастья. Нам надо было выполнить этот долг, не дожидаясь приглашения.
   Лайонел взял ее под руку, ответив на ее слова только легким  пожатием,  и
новобрачные последовали за  Агнесой  через  небольшой  коридор  к  лестнице,
ведущей наверх.
   - Ну, дорогу вы знаете, майор Линкольн, - сказала мисс Денфорт, - а  если
позабыли, вам ее покажет ваша супруга. А  я  пойду  взгляну  на  праздничный
ужин, который заказала, только  боюсь,  мои  труды  пропадут  напрасно,  раз
капитан Полуорт не пожелал выказать свою доблесть за столом. Поистине, майор
Линкольн, я поражаюсь, что ваш приятель  при  такой  его  плотности  потерял
аппетит, испугавшись бесплотной тени!
   Сесилия рассмеялась шутке кузины  серебристым  заразительным  смехом,  но
тревога, выразившаяся на лице мужа, пресекла ее веселость.
   - Поднимемся, Лайонел, - тут же предложила  она,  -  и  предоставим  нашу
шаловливую Агнесу ее хозяйственным заботам и легкомыслию.
   -  Ступайте,  ступайте!.  -  крикнула  им  вслед  кузина,  направляясь  к
столовой.  -  Обыкновенные  еда  и  питье  недостаточно  эфирны  для  вашего
неземного  счастья;  жаль,  что  у  меня  нет   трапезы,   достойной   столь
чувствительных сердец! Что бы такое им  предложить  -  капли  росы  и  слезы
влюбленного в равных пропорциях, подслащенные улыбками Купидона, с приправой
из обращенных К луне вздохов для пикантности, как сказал бы Полуорт? Это бы,
верно, пришлось им по вкусу. Капли росы трудно раздобыть в это суровое время
года и в такую ночь; но если б можно  было  ограничиться  одними  слезами  и
вздохами, то их с избытком хватит в бедном Бостоне!
   Лайонел и его полусмущенная, полуулыбающаяся подруга еще некоторое  время
слышали ее голос, из  шутливого  ставший  негодующим,  но  уже  в  следующую
минуту, оказавшись в присутствии миссис Лечмир, позабыли и об Агнесе и о  ее
своенравии.
   Сердце майора Линкольна болезненно сжалось, едва он бросил взгляд на свою
престарелую  родственницу.  Миссис  Лечмир,  как  видно,  велела  Агнесе  ее
приподнять  и  сидела  в  постели,  опираясь  на  подушки.  Ее  морщинистые,
исхудавшие щеки пылали лихорадочным румянцем, отчего  еще  резче  выделялись
неизгладимые знаки, которые преклонные лета и сильные страсти  безжалостными
перстами вырезали на этом жалком подобии черт, некогда  славившихся  редкой,
хотя и слишком холодной красотой. Жесткий взгляд утратил  обычное  выражение
суетной  озабоченности,  и  глаза  скорее  сверкали,  чем  светились   огнем
удовлетворения, которое она не в силах была более подавить.
   Короче говоря, весь ее вид поразил молодого человека, убедив его  в  том,
что, как страстно ни  желал  он  сам  жениться  на  ее  внучке,  он  наконец
осуществил заветнейшую мечту этой столь тщеславной, столь расчетливой и, как
он теперь поневоле вспомнил,  очевидно,  столь  виновной  женщины.  Больная,
по-видимому, не считала нужным долее скрывать свою радость;  протянув  руки,
она подозвала внучку необычно  громким  голосом,  срывающимся  и  резким  от
какого-то греховного торжества.
   - Приди  в  мои  объятия,  моя  гордость,  моя  надежда,  моя  послушная,
достойная дочь! Подойди и прими родительское  благословение,  благословение,
которое ты по праву заслужила!
   Даже Сесилия, как ни  ласковы  и  ни  сердечны  были  слова  ее  бабушки,
заколебалась на миг, пораженная неестественным  голосом,  которым  они  были
произнесены, и подошла поцеловать старуху с меньшей нежностью, чем это  было
обычно  свойственно  ее  пылкой  и  доверчивой  натуре.   Но   эта   скрытая
сдержанность тут же исчезла, ибо, как только Сесилия  почувствовала  себя  в
объятиях нежно прижавшей ее к груди миссис  Лечмир,  она  взглянула  в  лицо
бабушки, словно желая отблагодарить ее за любовь, с простодушной  улыбкой  и
слезами.
   - Я вверила вам, майор Линкольн,  мое  самое  большое,  я  чуть  было  не
сказала - мое единственное сокровище! -  продолжала  миссис  Лечмир.  -  Она
хорошее, доброе, послушное дитя, и господь благословит ее за  это  так,  как
благословляю  ее  я.  -  Наклонившись  вперед,  она   добавила   уже   менее
взволнованно:
   - Поцелуй меня, моя Сесилия, моя новобрачная, моя леди Линкольн! Теперь я
вправе называть тебя так, ибо скоро этот титул достанется тебе.
   Сесилия,  оскорбленная  бестактным  восторгом  своей  бабушки,  осторожно
высвободилась из ее объятий и с опущенными от стыда глазами,  вся  пунцовая,
поспешила посторониться, давая дорогу Лайонелу,  который,  в  свою  очередь,
подошел к постели больной принять ее поздравления. Он наклонился и  неохотно
запечатлел холодный поцелуй на подставленной щеке миссис Лечмир, пробормотав
несколько бессвязных слов о своем счастье и оказанной ему чести. Несмотря на
неприкрытое и омерзительное торжество, прорвавшееся сквозь обычную  холодную
сдержанность больной, непритворное чувство звучало в словах, с которыми  она
обратилась к мужу своей внучки.
   А ее огненный и неестественно сверкающий взгляд даже увлажнила слеза.
   - Лайонел, мой племянник, мой сын, - сказала она, - я  старалась  принять
вас у себя с честью, подобающей главе знатного рода, но,  если  бы  вы  были
даже владетельным князем, я не могла бы сделать больше того, что сделала.
   Любите ее, берегите, будьте ей больше чем мужем  -  замените  ей  отца  и
мать, родных, потому что она этого  заслуживает!  Исполнилась  моя  заветная
мечта! Теперь в тиши длинного и покойного  вечера  я  могу  подготовиться  к
великой перемене,  завершающей  исполненный  треволнений  утомительный  день
жизни!
   - Женщина! - раздался голос из глубины комнаты. - Ты обманываешь себя!
   -  Кто?  Кто  это  говорит?  -  воскликнула  миссис   Лечмир,   судорожно
приподнимаясь, словно желая соскочить с постели.
   - Это говорю я, - ответил знакомый голос, и Ральф, медленно пройдя  через
комнату, стал в ногах кровати. - Я, Присцилла  Лечмир,  -  человек,  который
знает, чего ты заслуживаешь и что тебя ждет!
   Вне себя от ужаса старуха упала на подушки,  ловя  ртом  воздух,  румянец
сбежал с ее щек, уступив место мертвенной бледности, и только что сверкавшие
торжеством глаза померкли.
   Однако  секунды  размышления  оказалось  достаточно,  чтобы  вернуть   ей
присутствие духа, и гордость ее  возмутилась.  Гневным  жестом  она  указала
непрошеному гостю на дверь и, усилием воли вновь обретя дар речи, неожиданно
окрепшим голосом воскликнула:
   - Как смеют меня оскорблять в такую минуту в  моей  собственной  спальне?
Пусть этого сумасшедшего или самозванца уберут отсюда!
   Но она взывала к глухому. Лайонел не  пошевельнулся  и  не  отвечал.  Все
внимание его было поглощено Ральфом, по изможденному лицу которого пробежала
холодная усмешка, говорившая о том, что он нимало не страшится  этих  угроз.
Лайонел не замечал даже Сесилии, сжимавшей его руку  со  всей  доверчивостью
любящей  женщины,  так  потрясло  его  внезапное   появление   странного   и
загадочного старика, который уже давно пробудил в его груди столько  страхов
и надежд, - Скоро твои двери откроются всем, кто только пожелает войти сюда,
- бесстрастно произнес старик. - Почему же изгонять меня из дома, в который,
может быть, уже завтра будет открыт свободный доступ бездушной толпе?
   Разве я недостаточно стар или недостаточно близок к могиле,  чтобы  стать
твоим собеседником? Ты прожила столько лет, Присцилла Лечмир, что румянец на
твоих щеках сменился  желтизной  трупа,  ямочки  превратились  в  складки  и
морщины, а блеск сияющих глаз погасила забота, но все эти  годы  не  открыли
твоего сердца для раскаяния.
   - Как смеешь  ты  со  мной  так  разговаривать?  -  воскликнула  больная,
внутренне содрогаясь от  его  пристального  сверкающего  взгляда.  -  Почему
только одну меня клеймишь ты? Разве мои грехи настолько  вопиющи  или  одной
мне нужно напоминать, что рано или поздно  придут  старость  и  смерть?  Мне
давно знакомы все старческие недуги, и я смело могу сказать,  что  готова  к
концу.
   - Хорошо, - невозмутимо ответил непреклонный старик.  -  Тогда  возьми  и
прочитай суровый приговор бога, и пусть дарует  он  тебе  твердость,  равную
твоей самонадеянности, С этими словами он  иссохшей  рукой  протянул  миссис
Лечмир распечатанное письмо, которое, как  успел  заметить  зоркий  Лайонел,
было адресовано ему. Несмотря на такое грубое посягательство на  его  права,
молодой человек, казалось, не обратил внимания на этот  новый  бесцеремонный
поступок и с жадным вниманием наблюдал, какое впечатление произведет  письмо
на миссис Лечмир.
   Властные манеры неизвестного настолько подчинили миссис Лечмир его  воле,
что она, словно завороженная, покорно