за
исключением  одного,  которое,  по  словам  этого  благодушного  эпикурейца,
являлось наиболее непреодолимым. Печи в церкви не топились, так как пономаря
в этот самый вечер свалила страшная  болезнь,  которая  с  каждым  днем  все
беспощадней свирепствовала в городе, терпевшем тяжкие лишения осады.
   - У него самая настоящая оспа, майор  Линкольн,  уверяю  вас,  -  говорил
священник,  -  и  заразился  он,  конечно,  от  какого-нибудь   подосланного
мятежниками негодяя.
   - Я уже не первый раз слышу подобные обвинения  как  с  одной,  так  и  с
другой стороны, - возразил  Лайонел.  -  Вместе  с  тем,  будучи  совершенно
уверен, что наш главнокомандующий никогда не позволит себе подобную низость,
я, пока не получу неопровержимых доказательств, не имею  оснований  считать,
что и противник может быть на это способен.
   - - Вы слишком благородны; сэр, - о да, слишком, слишком  благородны!  Но
откуда бы ни взялась эта болезнь, жертвой ее пал мой пономарь.
   - Я позабочусь о том, чтобы печи были затоплены, - сказал  Лайонел.  -  В
них, вероятно, еще остались тлеющие угли, а  в  нашем  распоряжении  имеется
целый час.
   Священник, будучи слишком  совестлив,  чтобы  взять  золото,  не  оплатив
соответствующей услугой право обладания им, уже давно в  душе,  несмотря  на
противоборство тела, решил исполнить желание молодого человека, и теперь они
быстро обо всем договорились, после чего Лайонел получил ключ  от  церкви  и
покинул дом священника, условившись о скорой встрече.
   Снова очутившись на улице, майор Линкольн  направился  в  сторону  храма,
поглядывая    по    сторонам    в    надежде    повстречать    какого-нибудь
бездельника-солдата,  который  мог  бы  заменить  заболевшего  пономаря.  Он
миновал  несколько  улиц,  но  поиски  его  не  увенчались   успехом:   все,
по-видимому, уже разбрелись по домам, да и в  домах  один  за  другим  гасли
огни, свидетельствуя о том, что настал обычный час отхода ко сну.
   На углу Портовой площади Лайонел остановился в нерешительности, не  зная,
куда направиться дальше, и тут заметил какую-то фигуру, скорчившуюся у стены
старого пакгауза, не  раз  уже  упоминавшегося  в  нашем  повествовании.  Не
раздумывая  ни  секунды,  Лайонел  направился  к  этой  фигуре,  которая  не
шелохнулась и не подала никаких признаков жизни при его приближении. Даже  в
тусклом свете луны нетрудно было  разглядеть,  что  этот  человек  -  жалкий
нищий.  Ветхая,  изодранная  одежда  сама  по   себе   служила   достаточным
объяснением, почему несчастный, спасаясь от ледяного ветра,  жался  к  стене
дома, а о его голоде говорила жадность, с которой он  грыз  кость,  вероятно
выброшенную каким-то солдатом, сначала основательно  ее  обглодавшим.  Перед
лицом такой нужды н лишений Лайонел на мгновение забыл  о  своих  заботах  и
участливо произнес:
   - Ваш ужин, я вижу, не слишком обилен, друг мой, и вы избрали для него не
очень-то уютное место.
   Не переставая двигать  челюстями  и  не  поднимая  глаз,  бедняга  угрюмо
отозвался:
   - Король может запереть порт и закрыть доступ кораблям,  а  вот  прогнать
мартовскую стужу из Бостона - на это у него, пожалуй, силы не хватит!
   - Бог мой, да это Джэб Прей! Пойдем со мной, дружище, и ты  получишь  еду
немного получше и уголок потеплее, но только  скажи  мне  прежде  всего,  не
можешь ли ты раздобыть мне фонарь и свечу у своей матушки.
   - Сегодня вечером туда входить нельзя, - решительно заявил дурачок.
   - А нельзя ли купить все это где-нибудь поблизости?
   - Вон там у них есть, -  угрюмо  сказал  Джэб,  тыча  пальцем  в  сторону
низкого строения  на  противоположной  стороне  площади,  в  одном  из  окон
которого мерцал слабый огонек.
   - Так скорее бери деньги и ступай принеси мне фонарь и свечу.
   Но Джэб, которому это поручение как будто не пришлось по  душе,  даже  не
шевельнулся.
   - Ну, ступай же, я очень спешу,  а  сдачу  ты  можешь  оставить  себе  за
услугу.
   На это Джэб ответил с живостью, удивительной для его слабого ума:
   - Джэб сейчас пойдет, если ему можно купить на  сдачу  немного  мяса  для
Нэб.
   - Ну разумеется, покупай, что тебе захочется, я обещаю, что больше ни ты,
ни твоя матушка не будете терпеть нужды в пище или одежде.
   - Джэб голоден, - произнес дурачок.  -  Но  говорят,  что  голод  не  так
страшен для молодого желудка, как для старого. А что,  король  сам  пробовал
когда-нибудь голодать и мерзнуть?
   - Этого я не знаю, друг, но только уверен, что если бы  он  увидел  перед
собой какого-нибудь несчастного, вроде тебя, так от всего сердца  постарался
бы ему помочь. Ну, ступай, ступай, купи и  себе  поесть  тоже,  если  у  них
найдется.
   Спустя несколько минут Лайонел  увидел,  что  дурачок  спешит  к  нему  с
желанным фонарем в руках.
   - Ну, раздобыл ты  себе  какой-нибудь  еды?  -  спросил  Лайонел,  знаком
показывая Джэбу, чтобы он шел вперед с фонарем. - Надеюсь,  спеша  исполнить
мою просьбу, ты не забыл позаботиться о себе самом?
   - Чумы бы Джэбу не схватить, вот что, - отозвался тот, с жадностью поедая
небольшую булку.
   - Не схватить чего? Что такое ты боишься схватить, повтори.
   - Чуму. У них там у всех в этом доме моровая язва.
   - Ты говоришь об оспе?
   - Одни называют эту хворь оспой, другие  -  чумой,  а  третьи  -  моровой
язвой. Небось изгнать торговлю из нашего города - это король  сумел,  а  вот
нет того чтобы изгнать стужу и чуму -  нет,  куда  ему...  Ну,  когда  народ
отвоюет себе город обратно, он  с  этой  бедой  справится  и  загонит  ее  в
больницу!
   - Я никак не хотел подвергнуть тебя такой опасности, Джэб... Знай я,  что
там больные, я пошел бы туда сам.
   Мне ведь в детстве сделали прививку от этой ужасной болезни.
   Джэб, истощив, как видно, во время этой беседы все скудные запасы  своего
ума,  не  отвечая,  шагал  вперед  через  площадь,  пока  не   добрался   до
противоположного утла; там он обернулся и спросил, куда идти дальше.
   - К церкви, - сказал Лайонел. - И поживее.
   Когда они добрались до  Корн-Хилла,  вьюга  обрушилась  на  них  с  новой
яростью; Лайонел, поплотнее запахнув свой плащ и наклонив голову,  шагал  за
тускло мерцавшим впереди огоньком фонаря. Надежно укрывшись плащом и  шляпой
от непогоды, он словно бы отгородился от  внешнего  мира;  мысли  его  снова
потекли по прежнему руслу, и он вскоре забыл, куда и следом за кем идет.  От
своей задумчивости он очнулся, увидав перед собой ступени  лестницы;  решив,
что уже достиг цели, Лайонел поднял голову и последовал за своим  провожатым
в башню какого-то большого здания. Но, сделав всего несколько шагов, он  тут
же убедился, что попал не в Королевскую церковь, а в какое-то совсем  другое
здание, и, повернувшись к дурачку, сердито осведомился у  него,  что  значит
эта глупая выходка и зачем он его сюда привел.
   - Вы же сказали идти  к  церкви,  -  отвечал  Джэб.  -  Я-то  называю  ее
молельней... Это не чудо, что вы ее не  узнали:  народ  построил  себе  этот
храм, чтобы молиться, а король превратил его в конюшню!
   - В конюшню! - воскликнул Лайонел.
   Почувствовав, что тут и в самом деле пахнет, как  на  конском  дворе,  он
шагнул к двери, распахнул ее и в изумлении застыл  на  месте,  увидав  перед
собой кавалерийский манеж - ничем иным это быть не могло. Хоры  и  украшения
на стенах и на потолке остались целы, внизу же все  было  уничтожено  и  пол
засыпан землей для удобства лошадей и всадников. Лайонелу припомнилось,  как
не раз в детстве видел он стекавшиеся сюда для молитвы  толпы  благочестивых
колонистов, и ему стало не  по  себе.  Выхватив  из  рук  Джэба  фонарь,  он
поспешил  прочь,  исполненный  досады,   которая   не   укрылась   даже   от
простодушного дурачка. Когда он вышел на улицу, в глаза ему бросились огни в
окнах  губернаторского  дворца,  возвышавшегося  перед  ним  во  всем  своем
молчаливом величии, и он не мог не подумать о том, что  надругательство  над
религиозными  чувствами   колонистов   происходило   прямо   перед   глазами
королевского губернатора.
   - Безумцы, безумцы! - пробормотал он  с  горечью.  -  Вместо  того  чтобы
нанести удар, как подобает мужчинам, вы забавляетесь, как неразумные дети, и
в злобе своей забываете не только свое достоинство, но и бога.
   - А теперь эти лошади околевают, потому что у них нет сена, и поделом им!
- промолвил Джэб, усердно ковыляя рядом с Лайонелом. -  Лучше  бы  они  сами
собрались сюда да послушали проповедь, а то согнали бессловесную  скотину  в
священное место!
   - Скажи мне, друг мой, может  быть,  тебе  известны  и  другие  столь  же
непростительные поступки, в которых повинна наша армия?
   - А вы что, не слышали про Северную церковь? Они же  разобрали  на  дрова
самый большой храм в округе! Они рады были бы растащить по кусочкам даже наш
Фанел-Холл, да боятся!
   Лайонел промолчал. Он уже  слышал  о  том,  что  терпевший  недостаток  в
топливе гарнизон, положение которого день ото дня  становилось  все  тяжелее
вследствие  постоянных  нападений  американцев,  начал  разбирать  на  дрова
некоторые дома, а как явствовало из слов Джэба, и церкви. Но  эти  действия,
по мнению Лайонела, вызывались острой необходимостью военного  положения.  В
них не было того презрения к чувствам народа,  которое  он  наблюдал  сейчас
среди древних стен Южной церкви - храма,  весьма  почитаемого  и  известного
всей Новой Англии.
   В угрюмом молчании Лайонел шагал по пустынным улицам, пока не добрался до
церкви, к которой судьба была более  благосклонна  и  в  которой  продолжали
совершаться богослужения, ибо  случайно  данный  ей  титул  земного  владыки
сделал ее стены более священными в глазах английского гарнизона.

Глава 22

   Ты чересчур похож на призрак Банка,
   Сгинь!
   Шекспир, "Макбет"

   Королевская церковь ничем  не  походила  на  оскверненный  храм,  который
только что покинул Лайонел. Когда он  вошел,  свет  его  фонаря  заиграл  на
бархатной обивке скамей и блеснул на золоченых украшениях  и  начищенных  до
блеска трубах органа. Стройные  колонны  с  резными  капителями  отбрасывали
причудливые тени на тонувшие в  полумраке  углы,  заполняя  хоры  и  потолок
полчищем воображаемых призраков. Молодому человеку стало даже как-то  не  по
себе, но потом это обманчивое впечатление рассеялось, и озябший  Лайонел  не
без удовольствия почувствовал, что  в  церкви  не  так  уж  холодно.  Тепло,
которое поддерживалось во время дневной службы, еще не  совсем  улетучилось,
ибо, хотя горожане и гарнизон мерзли из-за нехватки дров, храм, где  молился
сам губернатор, не терпел ни в чем недостатка. Джэбу велено  было  подложить
поленья на тлеющие угли, а  так  как  дурачок  хорошо  знал,  где  хранилось
топливо, и сам жестоко промерз, то выполнил поручение с  большим  рвением  и
быстротой.
   Покончив со всеми приготовлениями, Лайонел принес из алтаря стул, а  Джэб
пристроился на полу подле вздрагивающей от жара железной печки,  скорчившись
в своей обычной позе,  которая  трогательно  свидетельствовала  о  том,  что
бедняга понимает, насколько он не похож на остальных людей.  Когда  приятное
тепло охватило  едва  прикрытое  лохмотьями  тело  слабоумного,  голова  его
склонилась на  грудь,  и  он  задремал,  как  измученная  бездомная  собака,
добравшаяся наконец до сухого и теплого места.
   Человек с более живым умом захотел  бы  узнать  причины,  побудившие  его
спутника прийти в церковь в такой неурочный час, но Джэб  был  чужд  всякого
любопытства; даже в минуты просветления мысль его редко  выходила  из  узких
рамок религиозных понятий, внушенных ему еще до того, как  болезнь  помутила
его рассудок, или  же  популярных  в  то  время  взглядов,  близких  каждому
колонисту Новой Англии.
   Иное дело майор Линкольн. Стрелка часов говорила  ему,  что  пройдет  еще
много томительных минут, прежде чем прибудет его невеста, и он  приготовился
ждать со всем терпением, какое возможно в двадцать  пять  лет  при  подобных
обстоятельствах. И вскоре  в  храме  воцарилась  полная  тишина,  нарушаемая
только порывами ветра на  улице  да  глухим  ревом  печи,  возле  которой  в
блаженном забытьи прикорнул Джэб.
   Лайонел пытался успокоить непослушные  мысли  и  привести  их  в  большее
согласие с торжественным обрядом, в котором ему предстояло принять  участие.
Однако, не в силах справиться с собой, он встал, подошел к окну и,  выглянув
на  пустынную  улицу,  где  кружили   снежные   вихри,   стал   настороженно
прислушиваться, не едет ли кто,  хотя  разум  и  подсказывал  ему,  что  еще
слишком рано. Затем он опять  сел  и  с  тревогой  огляделся  -  он  не  мог
отделаться от ощущения, что кто-то спрятался в  окружающем  мраке  с  тайным
намерением  разрушить  его  счастье.   Этот   день   был   исполнен   такого
лихорадочного напряжения, принес столько радости и тревоги,  что  порой  все
казалось ему сном, и, чтобы удостовериться в обратном, он то и  дело  бросал
торопливый взгляд на алтарь, на собственный наряд и даже на  спящего  Джэба.
Опять он взглянул вверх на колеблющиеся по стенам зыбкие и чудовищные  тени,
и его прежние страхи пробудились с новой силой, близкой к  предчувствию.  Им
овладела такая тревога, что он обошел боковые  приделы,  тщательно  осмотрел
все скамьи и заглянул за каждую колонну, но в награду за все  труды  услышал
лишь громкое эхо собственных шагов по каменным плитам.
   Вернувшись, Лайонел подошел к печи, но мучительная  тревога  не  покидала
его и ему так захотелось услышать звук человеческого голоса,  что  он  решил
разбудить Джэба.
   Едва Лайонел кончиком сапога притронулся к дурачку, как тот  проснулся  с
живостью, которая указывала, сколь чуток и насторожен его сон.
   - Ты сегодня на редкость туп, Джэб, - сказал Лайонел, пытаясь  приглушить
беспокойство напускной веселостью, - иначе ты спросил бы, почему я пришел  в
церковь в такой необычный час.
   - Бостонцы любят молельни, - ответил дурачок. - Да, но они также любят  и
постель, и половина их наслаждается теперь тем благом, к  которому  ты,  как
видно, жадно стремишься.
   - Джэб любит есть и любит, когда тепло!
   - Да и, судя по твоей сонливости, любит поспать.
   - Спать хорошо! Когда Джэб спит, ему не хочется есть.
   Лайонел умолк, внезапно поняв, какие страдания крылись за  тупой  апатией
дурачка.
   - Скоро сюда придут священник и две дамы, а также капитан Полуорт.
   - Джэб любит капитана Полуорта - у него всегда много всякой еды.
   - Ну, довольно! Неужели ты не  можешь  думать  ни  о  чем  другом,  кроме
собственного желудка?
   - Бог создал голод, - угрюмо ответил Джэб, - но он же создал  и  пищу,  а
король припас ее только для своих солдат.
   - Ну, так слушай внимательно, что я тебе скажу.
   Одна из дам, которая придет сюда, - это мисс Дайнвор; ты ведь знаешь мисс
Дайнвор, Джэб?.. Красавицу мисс Дайнвор?
   Но чары Сесилии, очевидно, не произвели должного впечатления на  дурачка,
который глядел на Лайонела своим обычным тупым взглядом.
   - Как же ты не знаешь мисс Дайнвор? - повторил  Лайонел  с  раздражением,
которое в иное время заставило бы его улыбнуться. - Ведь она же часто давала
тебе деньги и одежду!
   - Я знаю. Миссис Лечмир - ее бабка!
   В глазах Лайонела это было несомненно одно из наименьших  достоинств  его
невесты, и он, внутренне досадуя, помолчал, прежде чем добавить:
   - Кто бы ни были ее родные, сегодня она станет моей женой. Ты  останешься
здесь и будешь присутствовать при бракосочетании,  потом  погасишь  свечи  и
ключ  от  церкви  отнесешь  мистеру  Литурджи.  Утром  приходи  ко  мне   за
вознаграждением.
   Дурачок встал и с важным видом произнес:
   - Ладно. Майор Линкольн женится и приглашает  Джэба  на  свадьбу!  Теперь
пусть Нэб сколько угодно болтает о гордости и тщеславии: кровь есть кровь  и
плоть - плоть!
   Пораженный осмысленным  и  странно  многозначительным  взглядом  дурачка,
Лайонел потребовал объяснения его странных слов. Но, прежде чем  Джэб  успел
ответить - впрочем, взор его тут же погас, указывая, что  мысли  слабоумного
вернулись в свои обычные узкие пределы,  -  внимание  обоих  привлек  шум  у
входа. В следующую секунду дверь отворилась, и на пороге показался укутанный
по самые  глаза  и  запорошенный  снегом  священник.  Лайонел  поспешил  ему
навстречу и подвел к стулу, с которого только что встал.
   Когда доктор Литурджи снял  плащ  и  предстал  облаченный  для  свершения
предстоящего обряда, одобрительная улыбка и все  выражение  его  лица  лучше
всяких слов сказали, что он доволен стараниями Лайонела.
   - Почему бы церкви не быть такой же уютной, как кабинет майора Линкольна?
- сказал он, пододвигая стул поближе  к  печке.  -  Это  чисто  пуританская,
еретическая идея, будто религии по природе своей  непременно  надлежит  быть
суровой и мрачной; зачем же нам собираться для совершения треб, терпя  холод
и неудобства?
   - Вы совершенно правы, - ответил Лайонел, с  беспокойством  поглядывая  в
окно. - Я не слышал, что пробило десять,  хотя  по  моим  часам  уже  начало
одиннадцатого.
   - В такую погоду городские часы  ходят  очень  неисправно...  Наша  плоть
подвержена множеству всяких неизбежных зол и напастей, и мы должны  во  всех
случаях жизни искать счастья и стараться скрасить свое существование.  Более
того: долг повелевает...
   - Грешникам не положено быть счастливыми, -  произнес  глухой  угрожающий
голос из-за печки.
   - Как? Вы что-то сказали, майор Линкольн?.. Довольно странная  мысль  для
Жениха!
   - Это слабоумный, которого я привел сюда, чтобы протопить печи, повторяет
сентенции своей матушки.
   Но доктор Литурджи уже заметил скорчившегося за печью Джэба и, поняв, кто
его перебил, откинулся на спинку стула и продолжал с презрительной улыбкой:
   - Я знаю этого малого, сэр. Как не знать! Он  напичкан  текстами  святого
писания и любит спорить о вопросах веры. Очень прискорбно, что при его малом
разуме им так плохо руководили в детстве; а от этой  софистики  он  и  вовсе
рехнулся. Мы - я имею в  виду  служителей  нашей  церкви  -  часто  в  шутку
величаем его бостонским Кальвином... Ха-ха-ха! Но,  говоря  о  епископальной
церкви, не думаете ли вы, что одним из  следствий  подавления  мятежа  будет
распространение ее благодати на колонии? Недалеко то время,  когда  истинная
церковь станет единственной в этих зараженных ересью провинциях.
   - Да, конечно, несомненно! - сказал Лайонел, опять с тревогой  подходя  к
окну. - Почему они так медлят?
   Священник, для которого  бракосочетания  были  делом  слишком  обыденным,
чтобы  вызвать  особый  интерес,  понял  нетерпеливого  жениха  буквально  и
соответственно ответил:
   - Рад это слышать, майор Линкольн; и надеюсь, когда  в  парламенте  будет
обсуждаться билль об амнистии, вы отдадите свой  голос  за  включение  этого
условия.
   В этот  миг  Лайонел  заметил  подъезжавшие  по  безлюдной  улице  хорошо
знакомые сани и с радостным возгласом кинулся встречать  невесту.  Священник
же, окончив фразу самому себе и поднявшись со стула, на котором расположился
с таким комфортом, взял свечу и вошел в алтарь. Заранее расставленные  свечи
были зажжены, молитвенник раскрыт, лицу придана надлежащая  торжественность,
и так, с подобающим достоинством, он ждал приближения тех, чей  союз  должен
был освятить.
   Джэб отошел в темный угол и оттуда созерцал это  внушительное  зрелище  с
детским благоговением.
   Затем в сумрачной глубине храма показалось  несколько  человек,  медленно
двигавшихся к алтарю.  Впереди  шла  Сесилия,  опираясь  на  руку  Лайонела,
служившую ей надежной  поддержкой.  Салоп  и  капор  она  сняла  у  входа  и
предстала  перед  священником  в  наряде,  достойном   столь   торжественной
церемонии и в  то  же  время  подходившем  к  его  внезапности  и  тайности.
Атласная, отделанная дорогим мехом пелерина небрежно ниспадала  с  ее  плеч,
несколько закрывая ее стройную фигуру. Под пелериной виднелось платье из той