родной кузиной и я сейчас живу под одной  с  ней  крышей.  Она  внучатая
племянница моей  двоюродной  бабушки,  миссис  Лечмир,  и  эта  добрая  дама
потребовала, чтобы я остановился в ее доме на Тремонт-стрит.
   - Я в восторге от этого известия! Во всяком случае, теперь уж мы с  тобой
будем не просто собутыльниками - наша дружба приобретает  более  возвышенные
формы. Однако к делу: по городу, видишь ли, ходят дурацкие неуместные шутки,
касающиеся пропорций моей фигуры, и я решил разом с ними покончить.
   - Для чего тебе нужно только разом похудеть?
   - А разве я не достигаю этого в новом мундире? Если говорить правду, Лео,
- а тебе я могу открыть душу, - ты ведь знаешь, что за народ у нас  в  сорок
седьмом. Стоит кому-нибудь прилепить тебе какую-нибудь оскорбительную кличку
или прозвище, и ты, хочешь не хочешь, будешь таскать ее за собой до могилы!
   -  Существует,  между  прочим,   способ   положить   конец   недопустимым
вольностям, - промолвил Лайонел серьезно.
   - Чепуха! Смешно драться на дуэли из-за двух-трех лишних фунтов жира! Тем
не менее прозвище имеет большое значение - ведь  первое  впечатление  решает
все. Посуди сам: кому может  прийти  в  голову,  что  Великий  океан  -  это
какая-нибудь ничтожная лужица, а Великий Могол - несмышленый младенец, и кто
поверит молве, будто капитан Полуорт  из  легкой  пехоты  может  весить  сто
восемьдесят фунтов?
   - И даже еще на двадцать фунтов больше.
   - Ни на одну унцию, или пусть меня  повесят!  Не  далее  как  на  прошлой
неделе я взвешивался в присутствии всех офицеров, а с тех  пор  уже,  верно,
еще  похудел,  ибо  эти  ранние  побудки  никак  не  способствуют  цветущему
состоянию здоровья. Причем, Лео, заметь, я  взвешивался  в  ночной  рубашке,
ведь я при моей корпуленции  не  могу  легкомысленно  приписывать  себе  вес
сапог, пряжек и прочих необходимых предметов, как делают это те,  кто  весит
не больше перышка.
   - Но я дивлюсь тому, что Несбитт согласился на твое назначение, -  сказал
Лайонел. - Он любит пускать пыль в глаза.
   - Вот как раз для этого-то я ему и хорош, - прервал его капитан.  -  Нас,
как ты знаешь, уже сформировали, и могу тебя заверить, что среди всех  наших
капитанов я самый молодцеватый. Кстати, я  хочу  сообщить  тебе  кое-что  по
секрету. Здесь недавно произошла пренеприятная история, и сорок  седьмой  не
стяжал себе при этом славы - кое-кого вымазали дегтем и вываляли в перьях, и
все из-за какого-то ржавого мушкета.
   - Да, мне что-то об этом говорили, - заметил Лайонел, - а вчера  вечером,
к великому моему прискорбию, я гам слышал, как солдаты для оправдания  своих
бесчинств ссылались на полковника.
   - Н-да.., весьма щекотливое дело... Могу сказать, что этот деготь изрядно
запятнал репутацию полковника в Бостоне, особенно среди дам.  В  первый  раз
вижу, чтобы красные мундиры так мало ценились прекрасным полом.
   Знаешь, Лео, штатские здесь куда  в  большем  почете.  Впрочем,  из  всех
офицеров никто не приобрел себе здесь  столько  друзей,  как  твой  покорный
слуга. И вот  я  воспользовался  моей  популярностью,  которая  сейчас  вещь
немаловажная,  и  частично  путем  различных  посулов,  частично  с  помощью
заинтересованных лиц получил роту, что полностью и  бесспорно  соответствует
моему званию.
   - Объяснение более чем удовлетворительное, и рвение куда как  похвальное,
а кроме всего прочего, это несомненно свидетельствует о том, что  мы  отнюдь
не рвемся в бой, ибо Гедж  никогда  не  допустил  бы  подобного  назначения,
считай он возможным, что нам придется пустить в ход оружие.
   - Да, тут ты несомненно прав. Эти янки  последние  десять  лет  только  и
делали, что болтали языком, что-то обсуждали, выносили  решения  и  одобряли
вынесенные решения, и все без толку. Впрочем, дела идут все хуже  и  хуже  с
каждым  днем...  Но  братец   Джонатан   <Джонатан   -   шутливое   прозвище
американцев.> - загадка для меня. Вспомни, как это было, когда  мы  с  тобой
служили в кавалерии... Да простит мне бог, что я променял ее на пехоту, чего
никогда бы не случилось, разумеется, если бы в целой  Англии  сыскался  хоть
один подходящий для меня конь, на котором можно было бы усидеть без  особого
труда и без большой опаски прыгать через рвы... Так вот, когда мы служили  в
кавалерии, помнишь, как  делались  эти  дела:  если  в  колониях  кто-нибудь
обижался на новый налог или на застой в делах, они тогда, бывало,  соберутся
толпой, подожгут дом или два, нагонят страху на судью, а иной раз  потреплют
немного и констебля... Ну, а потом, конечно, появляемся мы: припустим  коней
в галоп, помахаем саблями и разгоним этих оборванцев  ко  всем  чертям.  Суд
довершал остальное, и победа доставалась нам легко, ценой небольшой  одышки,
за которую полностью вознаграждал нас отличный аппетит за столом. Но  теперь
они ведут себя совсем по-другому.
   - Как же именно? - с любопытством спросил майор Линкольн.
   - Они обрекают себя на лишения во  имя  того,  что  они  называют  своими
принципами. Женщины не желают пить чай, а мужчины - ловить рыбу! Этой весной
после закрытия порта на рынках даже диких уток  не  было,  и  тем  не  менее
колонисты день ото дня становятся все упрямее. Но, если дойдет  до  схватки,
мы, благодарение небу, достаточно сильны, чтобы  пробиться  в  другую  часть
континента, где с провизией дело обстоит не  так  уж  плохо.  К  тому  же  я
слышал, что к нам прибывает подкрепление.
   - Если дело,  не  приведи  господь,  дойдет  до  драки,  -  сказал  майор
Линкольн, - мы здесь окажемся в осаде.
   - В осаде! - вскричал Полуорт, не скрывая тревоги. - Да если бы я  думал,
что это возможно, я тотчас подал бы в отставку! И так-то уж  плохо  -  разве
таким должен быть приличный офицерский стол!  Ну,  а  если  дело  дойдет  до
осады, тогда мы совсем протянем ноги... Нет, нет, Лео, этот сброд во главе с
их  жалкими  вожаками  едва  ли  осмелится  обложить  осадой  четыре  тысячи
английских солдат, поддержанных флотом. Какие там  четыре!  Если  войска,  о
которых я упоминал, уже в пути, нас  будет  восемь  тысяч  молодцов,  равных
которым можно найти только...
   - ..в легкой пехоте, - перебил его Лайонел.  -  Эти  полки  действительно
прибывают: Клинтон, Бергойн и Хау получили прощальную аудиенцию в один  день
со мной.
   Король придает большое значение этой экспедиции, и нам был  оказан  самый
милостивый прием, хотя его величество раза два  поглядел  на  меня  с  таким
выражением, словно он не забыл, как я  голосовал  в  парламенте,  когда  там
обсуждалась эта несчастная распря.
   - Ты голосовал против закрытия порта из  сочувствия  ко  мне?  -  спросил
Полуорт.
   - Нет. В этом вопросе я поддерживал министерство.
   Эта мера была вызвана дерзким поведением бостонцев, и решение  парламента
было почти единодушным.
   - Ах, майор Линкольн,  ты  счастливый  человек!  -  вздохнул  капитан.  -
Заседать в парламенте в двадцать пять лет! Я, мне кажется, предпочел бы  это
занятие всякому другому. Уже одно слово "заседать"  завораживает  слух!  Ваш
округ имеет право на двух представителей в парламенте - кто же второй?
   - Прошу тебя, ни слова об этом, -  прошептал  Лайонел,  стиснув  товарищу
руку, и тотчас встал. - Ты же знаешь, что тот, кому это место принадлежит по
праву, не занимает его... Спустимся на плац? Я хочу проведать  товарищей  до
начала церковной службы.
   - Да, здесь действительно все до единого ходят в церковь, вернее посещают
молитвенные собрания. Ведь большинство этих добрых людей так же не  признают
настоящей церкви, как мы не признаем  папу  наместником  бога  на  земле,  -
заметил Полуорт, шагая следом за товарищем. - Я никогда не хожу  на  эти  их
еретические моления.
   Лучше уж простоять на часах у товарного склада, чем стоя  выслушивать  их
проповеди. Меня вполне устраивает Королевская церковь, как они ее  называют.
Там, по крайней мере, если уж опустился на колени и устроился поудобнее, так
чувствуешь  себя  ничуть   не   хуже,   чем   его   преосвященство   епископ
Кентерберийский. Однако меня всегда поражало, как  это  люди  прямо  с  утра
пораньше умудряются, не задохнувшись, отбарабанить столько молитв.
   Тут они спустились с холма  на  плац  и  смешались  с  двадцатью  другими
облаченными в красные мундиры фигурами.

Глава 5

   Пред нашим представлением
   Мы просим со смирением
   Нас подарить терпением.
   Шекспир, "Гамлет"

   Стремясь  к  тому,  чтобы  в  нашем  повествовании  не  осталось   ничего
недосказанного, мы теперь попросим читателя перенестись с  нами  в  минувшее
столетие. Реджинальд Линкольн был младшим сыном в одной весьма  родовитой  и
богатой семье,  которой  на  протяжении  всего  бурного  периода  английской
республики и правления Кромвеля  удалось  сохранить  все  свое  значительное
состояние, обеспечившее ее главе титул баронета. Однако  сам  Реджинальд  не
унаследовал почти ничего, кроме болезненной склонности к меланхолии, которая
уже тогда являлась родовой чертой и передавалась из  поколения  в  поколение
как далекое наследие предков. Еще  в  молодые  годы  он  вступил  в  брак  с
женщиной, горячо им любимой, но она вскоре умерла от  родов,  даровав  жизнь
своему первому ребенку.
   Убитый горем муж стал искать утешения в  религии,  однако  не  только  не
обрел в ней исцеления, но лишь еще больше расстроил свой  дух  размышлениями
над сущностью божества. В конце концов он превратился в аскета, пуританина и
упрямого фанатика. Не приходится удивляться, что подобный человек не мог  не
возмущаться нравами королевского двора Карла II, и, хотя он и не был замешан
в событиях, повлекших за собой казнь отца этого  веселого  монарха,  все  же
решил в первые же годы восстановления королевской власти покинуть родину,  с
которой его ничто не связывало, и  поселиться  в  богобоязненной  английской
колонии, называвшейся Массачусетс.
   Для человека столь знатного и столь  прославленного  своим  благочестием,
как Реджинальд Линкольн, не составило труда получить и почетное и прибыльное
место на плантациях. С годами религиозный пыл его несколько угас, и  он  уже
не гнушался заполнять свой досуг заботой о чисто мирских благах,  к  которым
проявил  похвальный  интерес.  Однако  до  последнего  дня  своей  жизни  он
оставался  угрюмым,  суровым  фанатиком  и,  казалось,  даже   снисходя   до
повседневных житейских дел, был настолько далек от суетных  соблазнов  мира,
что дух его оставался не запятнанным  грязью  жизни  и  парил  в  заоблачных
сферах. Тем не менее его сын, несмотря на  столь  возвышенный  образ  мыслей
отца, оказался после его смерти наследником  довольно  изрядного  состояния.
Вероятно, это объяснялось тем, что его родитель, будучи  не  от  мира  сего,
копил и не расходовал. Сын его Лайонел, пойдя по  стопам  своего  достойного
отца, продолжал приумножать доходы и почести, однако  отвергнутая  юношеская
любовь, а также вышеупомянутая фамильная черта характера, передавшаяся и ему
до наследству, привели к тому, что он обрел спутницу  жизни  лишь  в  зрелые
годы. Сделанный им выбор удивил всех, опрокинув все обычные в таких  случаях
предположения и расчеты: неожиданно для человека столь аскетического  образа
жизни  Лайонел  сделал   своей   женой   молоденькую   и   веселую   девицу,
принадлежавшую  к  епископальной  церкви  и  никакими  достоинствами,  кроме
прелестного личика и хорошего происхождения, не обладавшую.  Он  стал  отцом
четверых детей - трех сыновей и дочери -  и  упокоился  в  фамильном  склепе
рядом со своим отцом. Лайонел, старший из сыновей, еще ребенком был  отвезен
обратно в Англию, где ему надлежало унаследовать родовой титул и  имущество.
Второй сын, которого нарекли Реджинальдом и которому, когда он еще  лежал  в
пеленках, уже был уготован военный мундир, женился, имел  одного  сына  и  в
возрасте двадцати четырех лет распростился с жизнью где-то в лесных  дебрях,
куда попал по долгу службы. Третий сын стал дедом Агнесы Денфорт, дочерью же
была миссис Лечмир.
   Американских Линкольнов, хотя браки их были непродолжительны,  провидение
щедро одаряло детьми, словно торопясь заселить пустынные земли; тем же,  кто
вернулся  на  густонаселенные  Британские  острова,  оно  отказало  в   этом
благословении. Сэр Лайонел дожил до  преклонных  лет,  был  женат,  но  умер
бездетным, что не помешало ему, однако, обрести вечный покой в склепе  столь
внушительных  размеров,  что  в  нем  могло  бы  свободно  разместиться  все
семейство Приама.
   Эта неблагосклонность судьбы  заставила  еще  одного  представителя  рода
пересечь Атлантический океан  и  вступить  во  владение  обширным  поместьем
Равенсклиф и одним из старейших баронетств королевства.
   Мы напрасно растили и холили это генеалогическое  дерево,  если  читателю
еще не стало ясно, что главою  рода  должен  был  стать  не  кто  иной,  как
осиротевший сын покойного офицера.  К  тому  времени,  когда  произошло  это
великое, хотя и не совсем непредвиденное событие, он был уже  женат  и  имел
одного сына - цветущего, здорового мальчика.
   Оставив жену и ребенка, сэр  Лайонел  немедленно  отбыл  в  Англию,  дабы
утвердиться в правах и войти во владение имуществом. Так как он  был  родным
племянником и законным наследником  покойного  баронета,  никто  не  пытался
оспаривать основные его притязания. Однако уже с  юных  лет  характер  этого
джентльмена и его жизнь были окутаны  некоторым  облаком  таинственности,  и
посторонним наблюдателям почти ничего не было известно о его  судьбе.  После
того как он получил титул и вступил во владение имуществом, даже его близкие
долгое время почти ничего о нем не знали. Доходили, впрочем, слухи, что  ему
пришлось задержаться в Англии на два года из-за досадной  тяжбы,  касавшейся
какого-то незначительного угодья, тяжбы,  которая  решилась  в  его  пользу,
прежде чем известие о внезапной смерти жены  заставило  его  возвратиться  в
Бостон. Эта тяжкая утрата  постигла  его  в  самый  разгар  войны  пятьдесят
шестого года,  когда  все  силы  колонистов  были  направлены  на  поддержку
метрополии, которая, выражаясь языком того времени, "самоотверженно боролась
против незаконных притязаний французов в Новом Свете" или, что то же  самое,
старалась утвердить свои собственные.
   Это было беспокойное время, когда мирные, кроткие колонисты, утратив свою
обычную сдержанность, с такой отвагой и воодушевлением  вступили  в  борьбу,
что вскоре в отчаянной дерзости и  бесстрашии  превзошли  даже  своих  более
опытных в ратном деле союзников. К удивлению всех, кто знал его прежде,  сэр
Лайонел   Линкольн   оказался   участником   многих   наиболее   рискованных
предприятий, которыми изобиловала эта  война,  и  бросался  в  них  с  такой
отчаянной отвагой, словно  стремился  не  столько  стяжать  воинскую  славу,
сколько найти смерть на поле брани.
   Он, так же как его отец, еще до войны был офицером, но полк, в котором он
служил подполковником, сражался в восточной части колонии, в  то  время  как
этот неугомонный воин  устремлялся  то  туда,  то  сюда  и,  рискуя  жизнью,
неоднократно проливал свою кровь на западной их окраине.
   Эта  исполненная  опасности   карьера   оборвалась   внезапно   и   самым
таинственным образом. По причинам, навсегда оставшимся неизвестными, баронет
решил возвратиться на землю своих отцов. Взяв с  собой  сына,  он  отплыл  в
Англию, откуда уже больше не возвращался. В течение многих лет миссис Лечмир
на все обращенные к ней вопросы относительно судьбы ее племянника - вопросы,
задавать  которые  побуждала  ее  сограждан  и  согражданок   их   природная
любознательность (а количество этих вопросов  мы  предоставляем  каждому  из
наших читателей определять по своему усмотрению),  -  либо  ответствовала  с
учтивой сдержанностью, либо проявляла то  расстройство  чувств,  которое  мы
пытались описать, когда рассказывали о  ее  первой  встрече  с  сыном  этого
племянника. Но вода точит камень. Сначала пополз слух, что баронета обвинили
в государственной измене и он принужден был из замка Равенсклиф переселиться
в менее удобное помещение в лондонском Тауэре. Этот  слух  сменился  другим:
баронет тайно обвенчался с одной принцессой брунсвикского дома, но  брак  не
принес ему счастья. Однако в родословных книгах того времени не числится  ни
одной незамужней принцессы, которой можно было бы приписать этот брак, и  от
романтической  версии,  столь   приятной   сердцу   провинциалов,   пришлось
отказаться. Наконец стали утверждать - и это, по-видимому, было куда ближе к
истине, - что несчастный сэр Лайонел  содержится  в  частной  лечебнице  для
умалишенных.
   Не успел этот слух распространиться, как точно пелена спала с глаз, и все
в один  голос  заявили,  что  уже  давно  замечали  явные  признаки  безумия
баронета. А многие, вспоминая его склонность к меланхолии,  утверждали,  что
зачатки безумия передаются в этом роде из поколения в поколение  и  было  бы
странно, если бы баронет в конце концов не потерял рассудка. А вот  ответить
на вопрос, почему это безумие столь бурно и внезапно  проявилось,  было  уже
значительно  труднее  и  потребовало  немало  изобретательности  от   весьма
изобретательных людей, которые занимались решением этой  загадки  в  течение
довольно длительного времени.
   Наиболее сентиментальные представители  общества,  как-то:  старые  девы,
холостяки и те поклонники бога Гименея, что дважды и трижды отдавали себя во
власть его уз, не  преминули  объяснить  несчастье  баронета  утратой  жены,
которую он страстно  любил.  Кое-кто  из  приверженцев  доброй  католической
церкви, которая, радея о  спасении  душ,  отправляла  во  искупление  грехов
безбожников и колдунов на костер, считал беду, приключившуюся  с  баронетом,
заслуженной карой грешному роду, отрекшемуся от истинной веры. И наконец, те
достойные и отнюдь не малочисленные лица, которые  не  брезгуют  погоней  за
презренным металлом, без колебания утверждали, что неожиданно свалившееся на
голову  богатство  не  одного  хорошего  человека  свело  с  ума,   Но   уже
приближалось время, когда неукротимое,  казалось  бы,  стремление  судить  и
рядить о делах ближнего своего должно было уступить  место  более  достойным
желаниям.  Настал  час,  когда  купец  должен  был  забыть   свои   мелочные
повседневные заботы в тревоге за грядущий день, когда фанатику был  преподан
хороший урок, открывший ему глаза на то,  что  судьба  благосклонна  лишь  к
тому, кто этого заслуживает, когда даже в  груди  тех,  кто  склонен  был  к
слезливой сентиментальности, это вялое чувство вытеснил чистый и благородный
огонь любви к отчизне.
   Именно в то время возник спор между английским парламентом и  английскими
колониями в Северной Америке, спор,  который  со  временем  привел  к  таким
глубоким  последствиям,  как  начало  новой  эры  политической   свободы   и
возникновение мощного государства.
   С целью сделать наше повествование более понятным для читателя, мы бросим
беглый взгляд на существо этого спора.
   Еще в году 1763 растущее  богатство  колоний  привлекло  к  ним  внимание
английского  министерства.  В  тот  год  была  сделана   попытка   увеличить
государственные доходы и хотя бы отчасти покрыть нужды империи, издав  указ,
согласно которому любая сделка признавалась  лишь  в  том  случае,  если  ее
условия были записаны на специальной гербовой  бумаге,  облагавшейся  особым
сбором. Этот способ повышать государственные доходы сам по себе не был  нов,
да и сумма была невелика. Однако  осторожные  и  сообразительные  американцы
мгновенно поняли, что будет, если они позволят парламенту, в котором  у  них
нет представительства, облагать их налогами. Вопрос был довольно  сложный  и
запутанный, но простой здравый смысл подсказывал, что право и справедливость
- на стороне колонистов. Сознавая силу своих доводов, а также, быть может, и
своей численности, они  восстали  против  нового  закона  с  решительностью,
подкреп