добрался  до  кресла,
которое тот только  что  покинул,  и,  откашлявшись,  словно  у  него  вдруг
запершило в горле, наконец проговорил:
   - Будет, Меритон, будет. Будет, дуралей ты этакий!
   Надеюсь, я проживу достаточно долго, чтобы еще  не  раз  награждать  тебя
сердитым взглядом и парочкой гиней в придачу... В меня выстрелили в упор,  я
помню...
   -  Выстрелили!  -  перебил  его  камердинер.  -  Да  вас  просто-напросто
злодейски убили! Сперва в вас выстрелили, потом вас проткнули штыком,  после
чего по вас проехал целый эскадрон кавалерии. Это мне  говорил  ирландец  из
королевского полка - он лежал с вами рядом и своими  глазами  все  видел,  а
теперь жив, здоров и может  об  этом  рассказать.  Теренс  хороший,  честный
малый, и, если б ваша милость, не дай бог, нуждались в пенсии, он бы  охотно
все это подтвердил под присягой на суде  или  в  военном  министерстве,  где
угодно.
   - Охотно верю,  -  сказал  Лайонел  с  улыбкой,  хотя,  когда  камердинер
упомянул о штыке, машинально ощупал свое тело, - но бедный малый, как видно,
приписал часть своих ран мне - пуля мне в самом деле досталась, а  кавалерию
и штык я отрицаю.
   - Нет, сударь, пуля досталась мне, и ее с цирюльным прибором  положат  со
мной в гроб, когда меня  похоронят,  -  сказал  Меритон,  разжимая  кулак  и
показывая на ладони сплющенный кусочек свинца. -  Она  пролежала  у  меня  в
кармане все эти тринадцать дней, после того как мучила  вашу  милость  целых
полгода, засев в этих самых мышцах, что позади артерии, как бишь  ее  там...
Но, как она ни пряталась, мы ее извлекли! Этот лондонский  хирург  -  чистый
чудодей!
   Лайонел потянулся к кошельку, который Меритон каждое утро клал на  ночной
столик и каждый  вечер  убирал,  и,  положив  несколько  гиней  во  все  еще
протянутую ладонь камердинера, сказал:
   - Такую свинцовую пилюлю надо подсластить золотом. Ну убери эту пакость и
чтоб я ее больше никогда не видел!
   Меритон хладнокровно  взял  оба  соперничающих  металла,  одним  взглядом
оценил количество гиней и небрежно сунул  их  в  правый  карман,  тогда  как
драгоценную пулю опять бережно завернул в тряпицу и спрятал в  левый,  после
чего принялся за свои обязанности.
   - Я хорошо помню все сражение на Чарлстонских холмах до той самой минуты,
когда меня ранило, - продолжал его хозяин, - и  даже  припоминаю  многое  из
того, что было потом: за это время, кажется, прошла целая жизнь. Но все  же,
Меритон, думаю, мысли мои не отличались особой ясностью.
   - Бог ты мой, сударь, вы и разговаривали  со  мной,  и  бранили  меня,  и
хвалили сто раз, но никогда не бранили так сердито, как умеете, и никогда не
разговаривали и не выглядели так хорошо, как сегодня!
   - Я в доме миссис Лечмир, - продолжал Лайонел,  оглядывая  комнату.  -  Я
хорошо помню эту комнату и вон ту дверь, что ведет к винтовой лестнице.
   - Конечно, сударь, госпожа Лечмир потребовала, чтобы  вас  принесли  сюда
прямо с поля боя. Да и что говорить, это самый лучший дом в Бостоне.  Я  так
рассуждаю, что ваша почтенная родственница каким-то образом лишится права на
него, если с вами что-либо случится!
   - Удар штыка, к примеру, или удар копыта кавалерийского коня! Но  с  чего
ты это взял?
   - Да потому, сударь, что, когда госпожа Лечмир приходила сюда после обеда
- а она приходила каждый божий день  до  того,  как  захворать,  -  она  все
бормотала про себя, что, если, не приведи господь, вы  скончаетесь,  все  ее
надежды на благополучие ее дома рухнут.
   - Значит, это миссис  Лечмир  каждый  день  меня  навещала,  -  задумчиво
произнес Лайонел. - Я припоминаю женскую фигуру  у  своей  постели,  но  она
казалась мне моложе и живее тетушки.
   - И вы не ошиблись, сударь, - такую сиделку, какая была  у  вас,  днем  с
огнем не найдешь. Что кашку, что горячее питье, она готовила не  хуже  самой
угодливой старухи в больнице, и, на мой  вкус,  самому  лучшему  лондонскому
трактирщику поучиться у нее, как варить негус.
   - Кто же обладательница всех этих драгоценнейших талантов?
   - Мисс Агнеса, сударь, - сиделка на редкость мисс  Агнеса  Денфорт.  Хотя
насчет королевских войск, прямо скажу, не больно-то она их жалует.
   - Мисс Денфорт, - разочарованно протянул Лайонел. - Но неужели  она  одна
тут хлопотала? Ведь в доме  достаточно  женской  прислуги,  которая  отлично
может ходить за больным. Короче говоря, Меритон, неужели ей никто не помогал
в ее заботах обо мне?
   - Я помогал ей сколько мог,  сударь,  хотя  мои  негусы  никогда  так  не
удаются.
   - Слушая тебя, можно подумать, что я все эти  полгода  без  отдыха  тянул
портвейн! - с раздражением бросил Лайонел.
   - Бог с вами, сударь, да вы частенько и глотка не изволили отпить, хотя я
всегда считал это дурным знаком, - вино-то оставалось  не  потому,  что  оно
было плохим.
   - Ну, хватит о твоем любимом питье! Мне даже слышать о нем уже  противно!
Но, Меритон, неужели никто  из  друзей  и  знакомых  не  справлялся  о  моем
здоровье?
   - А как же, сударь! Главнокомандующий каждый день присылал адъютанта  или
слугу; и лорд Перси оставлял свою карточку не реже...
   - Ах, это все простая вежливость... Но у меня ведь  есть  родственники  в
Бостоне.., мисс Дайнвор, - разве она не в городе?
   -  В  городе,  сударь,  -  ответил  лакей,  опять   спокойно   принимаясь
расставлять пузырьки на ночном столике. - Где уж  мисс  Сесилии  куда-нибудь
ехать!
   - Она не больна, надеюсь?
   - Господи, меня прямо за сердце хватает не то с радости, не то со страха,
когда я слышу, что вы опять так быстро и громко  говорите!  Нет,  не  скажу,
чтоб она была по-настоящему больна, но нет в ней такой живости  и  ловкости,
как у ее кузины, мисс Агнесы.
   - Почему ты так думаешь?
   - Потому что она все киснет: ни но хозяйству, ни рукоделием не  займется,
как другие. Усядется в кресло, в котором  вы  сейчас  сидите,  и  сидит  так
часами не двигаясь, разве только вздрогнет, если ваша милость застонет,  или
изволит громко дышать  через  нос.  Я  так  думаю,  сударь,  что  она  стихи
сочиняет.  Во  всяком  случае,  она  любит,  что   называется,   предаваться
"меланфолии".
   - Вот как! - сразу встрепенулся Лайонел,  что  не  преминуло  бы  удивить
более наблюдательного собеседника. - А почему ты думаешь, что  мисс  Дайнвор
слагает стихи?
   - Да потому, сэр, что она очень часто держит в руках бумажку, и я  видел,
как она читала и перечитывала то же самое столько  раз,  что  уж  должна  бы
давно все запомнить наизусть, а стихотворцы всегда так поступают с тем,  что
сами напишут.
   - Может быть, это было письмо? - воскликнул Лайонел с такой живостью, что
Меритон  выронил  склянку,  которую  вытирал,  к  большому  ущербу  для   ее
содержимого.
   - Бог ты мой, мистер Лайонел, как вы крикнули! Ну совсем как прежде!
   -  Просто  я  поразился,  что  ты  так  тонко   разбираешься   в   тайнах
стихосложения, Меритон.
   - Все дело в практике, сударь, - самодовольно  ухмыльнулся  лакей.  -  Не
могу сказать, чтобы я много упражнялся по  этой  части.  Правда,  однажды  я
сочинил "эпистафию" поросенку, который подох у нас в Равенсклифе,  когда  мы
там были в последний раз; потом имел немалый успех  со  стихами  о  разбитой
вазе, которую уронила горничная леди Бэб; дуреха уверяла, что это  случилось
из-за меня, - будто я хотел  ее  поцеловать,  хотя  всем,  кто  меня  знает,
понятно,  что  мне  незачем  бить  вазы,  чтобы  добиться  поцелуя  у  такой
деревенщины!
   - Хорошо, хорошо! - прервал его Лайонел. - Как-нибудь, когда  я  наберусь
сил, я, охотно послушаю твои опусы, а теперь, Меритон, ступай в  кладовую  и
посмотри,  нет  ли  там  чего-нибудь:  я  ощущаю  симптомы   возвращающегося
здоровья.
   Польщенный камердинер тут же удалился, оставив своего хозяина  наедине  с
его мыслями.
   Прошло несколько минут, а  молодой  человек  все  сидел,  подперев  рукой
подбородок, и поднял голову, только когда вдруг услышал чьи-то легкие  шаги.
Он не ошибся: Сесилия Дайнвор стояла  в  нескольких  шагах  от  его  кресла;
высокая спинка и подлокотники почти скрывали от ее  взора  сидевшего  в  нем
молодого человека. По тому, как она осторожно ступала, стараясь  не  шуметь,
ясно было, что она думала найти больного там, где видела  его  в  последний,
раз и где он столько месяцев пролежал  в  забытьи,  безразличный  ко  всему.
Лайонел следил за каждым ее движением, и, когда воздушная лента ее утреннего
чепца откинулась в сторону, он поразился ее бледности. Но вот она  отдернула
полог кровати и, не найдя там больного, в мгновение ока обернулась к креслу.
Тут она встретилась взглядом с  молодым  человеком;  он  смотрел  на  нее  с
восторгом, и в глазах его светились огонь и мысль,  которых  они  так  долго
были лишены. В порыве чувств и радостного  изумления  Сесилия  бросилась  на
колени рядом с креслом и, сжимая руку Лайонела  в  своих  маленьких  ручках,
воскликнула:
   - Лайонел, дорогой Лайонел, вам лучше! Слава богу, наконец-то вы пришли в
себя!
   Лайонел осторожно  высвободил  руку  из  доверчиво  сжимавших  ее  нежных
пальчиков и развернул вчетверо сложенный лист,  который  она  бессознательно
вверила ему.
   -  Милая  Сесилия,  -  шепнул  он  зардевшейся  девушке,  -  это  же  мое
собственное письмо! Я написал его, когда не знал, останусь ли жив, и выразил
в нем самые чистые  свои  сердечные  помыслы,  -  так  скажите,  смею  ли  я
надеяться, что вы его хранили, дорожа им?
   Сгорая со стыда, Сесилия на миг закрыла лицо руками, а затем, не в  силах
справиться с обуревавшим ее волнением, разрыдалась, как  сделала  бы  всякая
девушка на ее месте. Не к чему подробно  повторять  все  нежные  увещевания,
молодого человека, скажем только, что ему удалось не только остановить слезы
Сесилии, но и побороть ее смущение: она  подняла  прелестное  личико,  и  он
прочел в ее ясном и доверчивом взгляде все, о чем только мог мечтать.
   В этом письме Лайонел так прямо и откровенно писал о своем  чувстве,  что
гордость девушки не могла быть уязвлена, и она столько раз его  читала,  что
каждая фраза врезалась ей в память.  К  тому  же  Сесилия  долго  и  любовно
ухаживала за больным, и теперь ей и в голову не могло  прийти  прибегнуть  к
невинному кокетству, нередкому при подобных объяснениях.  Она  сказала  все,
что может в таких случаях сказать любящая, великодушная и скромная  девушка,
и надо признать,  что,  если  Лайонел  проснулся  почти  здоровым,  немногое
сказанное ею совсем его исцелило.
   - И вы получили мое письмо наутро после битвы? - спросил  Лайонел,  нежно
склоняясь к девушке, все еще стоявшей на коленях у его кресла.
   - Да, да, вы ведь велели отдать его мне в случае вашей смерти. Но  больше
месяца никто не чаял, что вы останетесь живы. Ах, если бы вы знали, что  это
был за страшный месяц!
   - Теперь все уже позади, ненаглядная моя! Слава богу,  я  буду  здоров  и
счастлив!
   - Да, слава богу, - пролепетала Сесилия, и на ее глазах снова навернулись
слезы. - Ни за какие блага на свете  я  не  согласилась  бы  вновь  пережить
подобное!
   - Дорогая Сесилия, - ответил  он,  -  только  лелея  и  оберегая  вас  от
соприкосновения с грубым миром, как сделал бы ваш отец, будь он жив, я  могу
надеяться отплатить вам за всю вашу доброту и причиненные вам страдания.
   Она доверчиво подняла к нему сияющие глаза:
   - Я верю вам, Лайонел, - вы поклялись, и недостойно было бы сомневаться.
   Сесилия не противилась, когда он привлек ее к себе и прижал к  груди.  Но
тут послышался шум: кто-то поднимался по лестнице. Девушка  вскочила,  и  не
успел восхищенный Лайонел полюбоваться пунцовым румянцем на  ее  щеках,  как
она бросилась вон из комнаты с быстротой и легкостью лани.

Глава 18

   Ставлю золотой - мертва!
   Шекспир, "Гамлет"

   Лайонел еще не опомнился от  радостного  волнения  только  что  описанной
сцены, как непрошеный гость, оповестивший о себе необычно тяжелым  и  гулким
топотом, словно он передвигался на костылях, вошел в дверь,  противоположную
той, за которой скрылась  Сесилия,  и  мгновение  спустя  раздался  веселый,
раскатистый голос посетителя:
   - Да хранит тебя бог, Лео, и нас всех, потому  что  мы  нуждаемся  в  его
защите! Меритон сказал мне, что  у  тебя  наконец  появился  первый  признак
истинного здоровья - хороший аппетит. Я готов был кинуться к тебе  наверх  с
риском сломать себе шею, чтобы  выразить  свою  радость,  но  потихоньку  от
миссис Лечмир заглянул на кухню показать повару, как надо жарить  бифштексы,
которые они тебе готовят. Превосходная штука после долгого сна, и  чертовски
питательная!  Слава  богу,  мой  бедный  Лео!  Твои  веселые  глаза  так  же
благотворно действуют на мое настроение, как кайеннский перец на желудок.
   Последние слова Полуорт проговорил  почему-то  хрипло  и,  отпустив  руку
своего  воскресшего  друга,  поспешно   отвернулся,   якобы   затем,   чтобы
пододвинуть стул, а сам смахнул слезу и громко  откашлялся  и  только  после
этого сел. Во время всех этих маневров у Лайонела было время  заметить,  как
сильно изменился капитан. Его фигура, хотя все еще  полная,  утратила  былую
округлость,  а  одну  из  нижних  конечностей,  которыми  природа   наделила
человеческий род, заменяла топорно сделанная,  подбитая  железом  деревянная
нога. Эта печальная перемена особенно  поразила  майора  Линкольна,  который
продолжал глядеть на деревяшку  подозрительно  увлажнившимися  глазами  даже
после того, как Полуорт удобно расположился на своем мягком стуле.
   - Я вижу, ты смотришь на мою подпорку,  -  сказал  Полуорт  с  притворным
равнодушием, поднимая искусственную конечность и похлопывая по ней  тростью.
- Конечно, она вырезана не столь изящно, как сделал бы ее, скажем, Фидий, но
в  таком  месте,  как  Бостон,  она   неоценима,   хотя   бы   потому,   что
нечувствительна ни к голоду, ни к холоду.
   - Значит, американцы упорствуют?  -  спросил  Лайонел,  который  был  рад
переменить разговор. - Город все еще в осаде?
   - Они держат нас в постоянном страхе,  с  тех  пор  как  море  у  берегов
замерзло и открылся путь в самое сердце города. Вашингтон,  их  доморощенный
генералиссимус из Виргинии, прибыл вскоре после  того  дела  на  полуострове
(вот проклятая история, Лео!), а с ним все атрибуты настоящей армии. С  того
времени американцы подтянулись и стали больше походить на регулярное войско,
хотя, если не считать мелких стычек, они предпочитают держать нас взаперти в
нашем закутке, как беспокойных поросят.
   - А что Гедж? Как он?
   - Гедж! Мы отослали его, как супницу, когда суп  съеден.  Нет,  нет,  как
только министры поняли, что мы покончили с  ложками  и  всерьез  взялись  за
вилки,  они  назначили  главнокомандующим  Мрачного  Билли,  а   сейчас   мы
перестреливаемся с мятежниками, которые уже почувствовали, что наш  вождь  в
военном деле не новичок.
   - Да, с такими помощниками, как Клинтон и Бергойн, и располагая отборными
войсками, позицию удержать легко.
   - Ни одну позицию не легко удержать, майор  Линкольн,  ежели  тебя  морят
голодом и холодом.
   - Разве положение настолько отчаянно?
   - Об этом можешь судить сам, друг мой. Когда парламент закрыл  Бостонский
порт, в колониях поднялся ропот, а теперь, когда мы его открыли  и  рады  бы
получить их припасы, черта с два, ни одно судно своей  охотой  не  входит  в
гавань... А, Меритон, я вижу,  ты  принес  бифштекс.  Поставь-ка  его  сюда,
поближе к хозяину, и принеси  еще  одну  тарелку  -  я  неважно  позавтракал
сегодня  утром...  Так  что  мы  вынуждены   довольствоваться   собственными
ресурсами. Но и тут мятежники не дают нам спокойно ими  насладиться...  Мясо
чудесно зажарено: видишь, как кровь сочится  из-под  ножа!..  Они  дошли  до
того,   что   снарядили   каперские   суда,   которые   перехватывают   наше
продовольствие, и счастлив тот, кто может сесть за такую трапезу, как эта.
   - Я никак не ожидал, что американцы окажутся способными поставить  нас  в
такое затруднительное положение.
   - То, что я рассказывал, хоть и очень серьезно,  но  не  самое  страшное.
Если человеку повезло и он достал, из чего  приготовить  обед..,  надо  было
потереть тарелки луковкой, мистер Меритон.., то ему еще надо раздобыть дров,
чтобы его сварить.
   - Видя блага, которыми я окружен, мой добрый друг, я не могу  не  думать,
что ты по пылкости фантазии несколько преувеличиваешь размеры бедствия.
   - А ты не думай такой глупости. Вот погоди, выйдешь из дому и  убедишься,
что все, к сожалению, правда. По части еды, если мы еще не  дошли  до  того,
чтобы пожирать друг друга, подобно жителям осажденного Иерусалима,  то  чаще
всего находимся в еще худшем положении,  так  как  вовсе  лишены  какой-либо
здоровой  пищи.  А  посмотрел  бы  ты,  какая  начинается  потасовка   между
американцами и нашими из-за несчастного  бревнышка,  плывущего  мимо  города
среди льдин, - и все это полуобмороженными  руками,  -  тогда  бы  ты  сразу
поверил. Счастье, если пропитанный водой обломок старого причала не  вызовет
артиллерийской перестрелки. Все  это  я  тебе  рассказываю  не  потому,  что
брюзжу, Лео; слава богу, пальцев на ногах, которые нужно держать в тепле,  у
меня только половина, а что касается еды, мне многого не  надо,  раз  уж,  к
великому моему прискорбию, мою бренную оболочку столь изрядно обкорнали.
   Когда его друг  попытался  пошутить  над  своим  несчастьем,  Лайонел  на
несколько секунд грустно умолк, но потом с вполне естественной для  молодого
человека быстротой перехода от печали к радости воскликнул:
   - Но в тот день мы все-таки победили, Полуорт! Захватили редут и развеяли
мятежников, как ветер мякину!
   - Гм!  -  протянул  капитан,  осторожно  закладывая  деревянную  ногу  на
здоровую и с сокрушением на нее поглядывая. - Если бы мы лучше  использовали
природные возможности  и,  вместо  того  чтобы  лезть  напролом,  обошли  их
позиции, многие вернулись бы с поля со всеми конечностями, а не так вот.  Но
Мрачного Билли хлебом не корми, а подавай штурмы. Ну что ж, на  сей  раз  он
получил что хотел.
   - Он должен быть благодарен Клинтону за то, что тот подоспел вовремя.
   - Когда ты видел, чтобы черт радовался праведнику?
   Как ни туго ему было, он предпочел бы тысячу мятежников. Хау и глядеть-то
не хочет на своего великодушного спасителя с тех  пор,  как  тот  непрошенно
сунулся между ним и противником. Если бы у нас не  было  по  горло  забот  с
убитыми и  ранеными  и  не  приходилось  думать  о  закреплении  отвоеванной
позиции, поверь, для Клинтона дело не ограничилось бы одним мрачным видом  и
грозными взглядами.
   - Я даже боюсь спрашивать о потерях, столько, должно быть,  славных  имен
числится среди убитых.
   - Да, конечно, трудно  потерять  убитыми  полторы  тысячи  человек  и  не
лишиться при этом кое-кого из самых лучших. Гедж, я знаю,  исчисляет  потери
примерно в тысячу сто человек, но, после  того  как  столько  бахвалились  и
болтали попусту об американцах, нельзя же  с  места  в  карьер  признать  их
доблесть. Хромому нелегко сделать первый шаг, как  я  знаю  по  собственному
опыту, так что клади в среднем тысячу триста, и ты не очень ошибешься.
   Разумеется, среди них было немало храбрецов! Ряды легкой пехоты,  которую
я столь удачно покинул, сильно поредели. А от стрелкового полка почти никого
не осталось, так что не знаю даже, наберется  ли  у  них  достаточно  людей,
чтобы  оседлать  своего  козла  <Этот  полк  держал  "на  счастье"  козла  с
позолоченными  рогами.  Раз  в  год  устраивалось  празднество,  в   котором
бородатое четвероногое играло видную роль. В  битве  при  Банкер-Хилле  полк
отличился доблестью и потерями. - Примеч. автора.>!
   - А морская пехота! Она тоже, вероятно, сильно пострадала; я  сам  видел,
как погиб Питкерн, - сказал Лайонел и, замявшись, нерешительно проговорил:
   - Боюсь, что наш старый друг гренадер разделил его судьбу.
   - Мак! - воскликнул Полуорт, украдкой  кинув  вз