его  мягкие  и
крутые меры, что ни за что на  свете  я  не  отступлюсь  от  своего  решения
вернуться в Англию, а что касается моего нежелания обращаться с ним,  как  с
мужем, и объявлять материнские чувства к детям, то тут, может быть,  кроется
кое-что такое, чего ему сейчас не понять, я же  покамест  не  считаю  нужным
распространяться об этом и лишь заявляю, что у меня и муж и дети  незаконные
и я имею достаточно оснований относиться к ним сдержанно.
     Признаюсь, мне стало жаль его,  когда  я  это  сказала:  он  смертельно
побледнел и застыл без движения, точно  пораженный  громом;  мне  показалось
даже, что сейчас он упадет в обморок; словом, с ним  случилось  нечто  вроде
апоплексического удара: он дрожал всем телом, по лицу струился холодный пот,
так что я принуждена была пойти поискать, чем бы  привести  его  в  чувство.
Потом его стало тошнить и он слег, а на другой день утром был в горячке.
     Понемногу,   однако,   он   стал   поправляться,   впрочем,   медленно;
почувствовав себя лучше, он сказал мне, что своими  словами  я  нанесла  ему
смертельную рану и прежде всяких объяснений он хочет задать мне только  один
вопрос.  Я  перебила  его,   сказав,   что   очень   раскаиваюсь   в   своей
несдержанности, раз она так на него подействовала, но просила не требовать у
меня никаких объяснений, потому что от этого будет только хуже.
     Мои слова увеличили его нетерпение и наполнили  его  беспокойством;  он
стал подозревать, что тут кроется какая-то тайна, но никак не мог  разгадать
ее; единственное, что ему приходило на ум, это - нет ли у меня другого мужа,
но я стала уверять, что его опасения совершенно  неосновательны;  и  правда,
мой другой муж действительно умер для меня и просил считать его умершим, так
что по этому поводу я не чувствовала ни малейшей тревоги.
     Но теперь я решила, что события зашли слишком далеко и  больше  таиться
невозможно, а тут, к великому моему удовлетворению, муж сам  дал  мне  повод
освободиться от мучившей меня тайны. Он попусту приставал ко мне  целых  три
или четыре недели, чтобы добиться, сказала ли я те слова в сердцах, с  целью
позлить его, или же в них кроется какая-то правда. Но я была непреклонной  и
отказывалась от всяких объяснений, требуя, чтобы он предварительно  пообещал
отпустить меня в Англию, а он отвечал, что, покуда  жив,  не  согласится  на
это; тогда я ему возражала, что могу в любую минуту добиться  его  согласия,
могу даже сделать так,  чтобы  он  умолял  меня  уехать.  Эти  слова  только
разожгли его любопытство, и он стал назойлив до последней степени.
     В конце концов муж обо всем рассказывает матери и просит ее выведать  у
меня правду; старуха пустила в ход всю свою ловкость, но  я  мигом  оборвала
ее, сказав, что тайна в  ней  самой,  что  уважение  к  ней  побуждает  меня
скрываться и что, в общем, я не скажу больше  ни  слова  и  заклинаю  ее  не
расспрашивать меня.
     Свекровь была совсем огорошена и не знала, что сказать и что  подумать,
однако  пренебрегла  моим  заявлением,  усмотрев  в  нем  только  уловку,  и
продолжала приставать ко мне по поводу  сына,  а  также  всячески  старалась
примирить нас. Я сказала, что намерение у нее прекрасное, но  неосуществимое
и что, если  бы  я  открыла  ей  правду,  которой  она  добивается,  она  бы
согласилась со мной и оставила меня в покое. В конце концов ее  навязчивость
возымела действие, и я сказала, что решаюсь  доверить  ей  тайну  величайшей
важности, в чем она скоро сама убедится, и согласна скрыть эту  тайну  в  ее
сердце, если она торжественно пообещает ничего не говорить  сыну  без  моего
согласия.
     Старуха долго медлила с  этим  обещанием,  но  желание  узнать  наконец
великую тайну превозмогло, и она пошла на мои условия; тогда  я  решилась  и
после долгих приготовлений все выложила. Сперва сказала, как сильно она сама
содействовала несчастной размолвке между сыном и  мною,  рассказав  о  своей
жизни и сообщав имя, под которым жила в Лондоне: изумление, замеченное ею на
моем лице, было вызвано именно этим рассказом.  Потом  поведала  ей  историю
собственной жизни, назвала свое имя и, приведя ряд  других  примет,  которые
она не могла оспаривать, убедила ее,  что  я  не  кто  иная,  как  ее  дочь,
родившаяся в Ньюгетской  тюрьме,  та  самая,  что  спасла  ее  от  виселицы,
находясь у нее в брюхе, та самая, которую она оставила в таких-то и таких-то
руках, когда отправлялась в ссылку.
     Невозможно выразить, в какое изумление повергли ее мои  слова;  она  не
была расположена верить рассказу  или  вспоминать  подробности,  потому  что
сразу сообразила, какие гибельные  последствия  будет  иметь  это  для  всей
семьи, но у меня так все совпадало с  ее  собственными  рассказами,  которые
она, наверное, рада была бы отрицать, что она не могла  привести  ни  одного
возражения, а только бросилась мне на шею  и,  ни  слова  не  говоря,  долго
целовала меня и горько плакала над моей долей.
     - Несчастное дитя, - воскликнула  она  наконец,  -  зачем  злая  судьба
привела тебя сюда? Да еще в объятия моего сына! Ужас, ужас, все мы  погибли!
Выйти замуж за родного брата! Трое детей, и притом двое живых, кровь и плоть
брата и сестры! Мой сын и моя дочь живут как  муж  и  жена!  Стыд  и  позор!
Горемычная семья! Что с нами будет? Что сказать? Что предпринять?
     Долго она причитала таким образом, а я не имела сил говорить,  да  если
бы и имела, не знала, что сказать каждое слово ножом вонзалось мне в душу. В
таком потрясении чувств  расстались  мы  впервые,  впрочем,  моя  мать  была
поражена сильнее меня, потому что ужасное  известие  было  для  нее  большой
неожиданностью. Во всяком случае, она снова пообещала, что ничего не  скажет
сыну, пока мы не обсудим сообща, как нам поступить.
     Само собой разумеется, мы  не  стали  надолго  откладывать  условленный
разговор, и тут, сделав вид, будто она забыла, в каких словах рассказала мне
повесть своей жизни, или предположив, что я  забыла  некоторые  подробности,
моя мать принялась излагать их с изменениями и пропусками; но я  освежила  в
ее памяти ряд забытых ею, как мне показалось,  обстоятельств  и  так  удачно
закончила начатое ею, что ей невозможно было отступиться:  тогда  она  снова
начала  сетовать  и  причитать  по  поводу  суровости  свалившихся  на   нее
несчастий. Когда она немного отошла, мы стали подробно  обсуждать,  как  нам
подготовить мужа к неприятному объяснению. Но какой мог быть  толк  от  всех
наших совещаний? Обе мы не  видели  никакого  выхода,  и  не  в  силах  были
придумать, как ему открыть столь трагические обстоятельства. Невозможно было
судить или предугадать, как встретит он известие и какие примет  меры;  если
по недостатку самообладания он сделает нашу тайну достоянием  гласности,  то
легко было предвидеть, что это разглашение приведет  к  гибели  всей  семьи;
если же воспользуется своим законным правом, то с презрением  разведется  со
мною и предоставит взыскивать судом скудное приданое, которое я принесла ему
и которое, может  быть,  придется  целиком  истратить  на  ведение  тяжбы  и
остаться нищей; дети тоже будут разорены, поскольку они по закону  не  имеют
права на его имущество, а через несколько месяцев я, чего доброго, увижу его
в объятиях другой жены, сама же стану несчастнейшей женщиной на свете.
     Для матери все это было так же ясно, как и для меня; короче говоря,  мы
совершенно не знали, что делать. По прошествии некоторого времени мы  пришли
к более трезвым решениям, но, к несчастью, мнения наши совершенно  разошлись
и были несовместимы одно с другим. Она полагала, что я должна схоронить свою
тайну и по-прежнему жить с ее сыном как с мужем, пока не представится  более
благоприятный случай открыться, а тем  временем  она  постарается  примирить
нас, восстановить между нами мир и согласие; словом, я должна жить с  ним  и
молчать как могила, "ибо, дитя мое, - сказала она, - если  тайна  откроется,
мы обе погибли".
     Чтобы склонить меня на свою сторону, она  обещала  отказать  мне  после
смерти все, что можно, отдельно от доли, которая достанется моему мужу;  так
что, если впоследствии тайна откроется, я не буду нищей и смогу добиться  от
мужа того, что мне причитается.
     Это предложение не согласовалось с  моими  собственными  планами,  хотя
говорило о большой любезности и внимании ко мне матери; мысли мои  пошли  по
совсем иному пути.
     Хранить тайну в своем сердце и  оставить  все  по-прежнему  невозможно,
сказала я ей и спросила, неужели, она думает, что я способна согласиться  на
супружеские отношения с родным братом. Далее я ей сказала, что,  покуда  она
жива, я могу ссылаться на нее и что если она признает  меня  своей  дочерью,
чему есть неоспоримые доказательства, никто не усомнится в  истинности  моих
слов;  но  если  она  умрет  прежде,  чем  тайна  откроется,   меня   сочтут
бесстыдницей,  выдумавшей  небылицу,  чтобы  покинуть  мужа,   или   объявят
сумасшедшей и невменяемой. Я рассказала также, как муж грозил посадить  меня
в сумасшедший дом, как меня испугала эта угроза и побудила признаться ей  во
всем.
     Наконец я сказала матери, что после  самых  серьезных  размышлений,  на
какие  только  я  способна,  я  пришла  к  решению,  которое,  надеюсь,   ей
понравится, как некая средняя мера, именно: пусть она постарается  уговорить
сына отпустить меня в Англию, как я его просила, и снабдить меня достаточной
суммой денег либо в виде товаров, которые я увезла бы с собой, либо  в  виде
банковых билетов, на которые я могла бы жить там, намекнув ему при этом, что
когда-нибудь он, если пожелает, может ко мне приехать.
     А когда я уеду, пусть она подготовит его и откроет ему  все,  действуя,
конечно, осмотрительно, чтобы, он не был слишком поражен, не вышел из себя и
не натворил глупостей, и пусть присмотрит также за детьми и удержит сына  от
новой женитьбы, разве только будет получено верное известие о моей смерти.
     Таков был мой план, подсказанный самыми  благоразумными  соображениями;
после моего открытия этот человек действительно стал мне чужим; я смертельно
его возненавидела  как  мужа  и  была  не  в  силах  побороть  свое  крайнее
отвращение к нему; к этому присоединилось еще  сознание  незаконности  наших
отношений,  и   наше   кровосмесительное   сожительство   стало   для   меня
тошнотворным. Честное слово, я дошла до такой черты, что мне  приятнее  было
обнять собаку, чем терпеть малейшее прикосновение мужа, мне была  невыносима
самая мысль лечь с ним в постель. Я не говорю, что  была  права,  зайдя  так
далеко в своих чувствах к мужу и в то же время не решаясь ему открыться,  но
я рассказываю о том, что было, а не о том, что должно  или  не  должно  было
быть.
     Мы с матерью долго  оставались  каждая  при  своем  мнении,  не  находя
никакой возможности примирить их между собой; много у нас было споров, но ни
одна из нас не могла переубедить другую.
     Я упорствовала в своем отвращении к сожительству с родным братом, а она
утверждала, что немыслимо добиться от него согласия на мой отъезд в  Англию;
так мы и  оставались  в  этой  неопределенности,  не  доходя  до  ссоры  или
чего-нибудь похожего, но неспособные  также  решить,  что  нам  предпринять,
чтобы найти выход из этого ужасного положения.
     Наконец я  решилась  на  отчаянный  шаг  и  сказала  матери,  что  сама
признаюсь во всем мужу. При одной только мысли об этом мать пришла  в  ужас,
но  я  попросила  ее  успокоиться,  сказала,  что  сделаю  это  исподволь  и
осторожно,  со  всей  свойственной   мне   ловкостью   и   умением,   выбрав
благоприятную минуту, когда мой муж будет в  хорошем  расположении  духа.  Я
сказала, что если мне удастся слицемерить и притвориться более любящей,  чем
я была на самом деле, то я не сомневаюсь в полном успехе своего  замысла,  и
мы расстанемся с обоюдного согласия и с легким сердцем, ибо я искренно люблю
его как брата, хотя и не могу любить как мужа.
     Все это время муж выпытывал у матери, что означает то ужасное,  по  его
словам, выражение, которое  я  употребила  давеча,  сказав,  будто  не  могу
считать себя его законной женой и мои дети не являются его законными детьми.
Мать кое-как отделывалась от него, говоря, что до сих пор не могла  от  меня
добиться никаких объяснений, но видит, что  я  чем-то  сильно  озабочена,  и
надеется со временем узнать правду, а  пока  пусть  он  обращается  со  мной
ласково и попробует добротой  и  мягкостью  вернуть  мое  расположение;  она
сказала ему также, что я  совсем  запугана  его  угрозами  посадить  меня  в
сумасшедший дом, и посоветовала никогда не доводить женщину до отчаяния, как
бы она ни провинилась.
     Он пообещал матери смягчить свои обращение и велел  передать  мне,  что
любит меня по-прежнему и не собирается сажать в сумасшедший дом, - нельзя же
придавать значение каждому слову, сказанному  в  сердцах;  наконец  попросил
мать повлиять и на меня, чтобы мы снова зажили в добром согласии.
     Последствия этого уговора сказались немедленно.  Поведение  мужа  резко
изменилось, и он стал со мной совсем другим человеком: большей любезности  и
предупредительности нельзя было и представить; мне ничего не оставалось, как
отвечать ему тем же, что я делала по мере сил, но это выходило у меня  очень
неуклюже, ибо его ласки были для меня страшнее всего на свете, а при  мысли,
что я могу снова от него забеременеть, меня положительно  бросало  в  холод;
все это привело меня к заключению, что нужно непременно  открыться  ему,  не
откладывая ни минуты; так я и поступила со всяческими  предосторожностями  и
оговорками.
     С тех пор как он переменил свое обращение со  мной,  прошло  уже  около
месяца, и мы зажили новой жизнью друг с  другом;  если  бы  такое  положение
вещей могло меня удовлетворить, то я думаю, так бы  у  нас  продолжалось  до
самой смерти. Однажды вечером мы сидели вдвоем в саду, в  небольшой  беседке
возле дома; муж мой был в самом благодушном расположении, наговорил мне кучу
милых вещей относительно приятности  нашего  теперешнего  доброго  согласия,
положившего конец тягостной размолвке, и выразил  надежду,  что  мы  никогда
больше не будем друг с другом ссориться.
     Я глубоко вздохнула и сказала, что ни одна женщина на свете не способна
больше меня радоваться доброму согласию,  всегда  царившему  между  нами,  и
огорчаться при виде его нарушения, но, к  сожалению,  есть  одно  несчастное
обстоятельство, очень близкое моему сердцу, которое не знаю как и  объяснить
ему; оно причиняет мне страшные мучения и не  дает  наслаждаться  теперешней
спокойной жизнью.
     Он стал требовать, чтобы я ему сказала,  какое  это  обстоятельство.  Я
отвечала, что не могу этого сделать, что, пока тайна скрыта от него, я  одна
несчастна, но если он также ее узнает, то мы оба станем  несчастны,  и  что,
следовательно, держать его в неизвестности - лучшее, что я  могу  делать;  в
этом единственная причина, почему я не решаюсь открыть ему эту  тайну,  хотя
моя скрытность, я убеждена, рано или поздно приведет меня к гибели.
     Невозможно передать, как  он  был  поражен  моими  словами  и  с  какой
настойчивостью стал добиваться от меня признания. Он сказал, что меня нельзя
назвать любезной и даже верной женой, если я так от него таюсь. Я  отвечала,
что тоже так думаю и все же не могу решиться на признание. Тогда он вернулся
к фразе, которая вырвалась у меня раньше, и выразил надежду, что  эта  тайна
не имеет никакого отношения к тогдашним моим словам:  он  решил  предать  их
забвению, как гневную вспышку. Я сказала, что тоже  желала  бы  забыть  свои
слова, но не в силах этого сделать, так как  они  оставили  во  мне  слишком
глубокое впечатление.
     Он мне сказал тогда, что решил не вступать ни  в  какие  пререкания  со
мной, не будет больше докучать мне своими расспросами и готов примириться со
всем, что я сделала и сказала; он только просит меня обещать, что моя  тайна
никогда не нарушит нашего покоя и не отразится на наших добрых отношениях.
     Это было самое досадное, что он мог мне сказать, ибо, говоря по правде,
я желала, чтобы он продолжал приставать ко мне и заставил наконец признаться
в том, что камнем лежало у меня на сердце. Поэтому я чистосердечно  заявила,
что меня не очень обрадовало его обещание не приставать ко мне, хотя я и  не
знаю, как мне исполнить его просьбу.
     - Но посмотрим, мой друг, - сказала я ему, - согласитесь ли вы  принять
условия, на которых я вам открою эту тайну.
     - Соглашусь на все условия в мире, если они разумны.
     - Хорошо, дайте мне подписку, что в случае, если вы не найдете за  мной
вины и убедитесь, что  я  являюсь  лишь  невольной  причиной  ожидающих  нас
несчастий, вы не станете меня порицать, подвергать оскорблениям  или  делать
ответственной за вещи, происшедшие не по моей вине.
     - Да ведь это разумнейшая просьба на свете: не порицать за то, в чем вы
не виноваты! Принесите мне перо и чернила.
     Я тотчас же побежала за пером, чернилами и бумагой, он написал условие,
как мы договорились, и подписался под ним.
     - Извольте, - говорит, - что еще прикажете сделать, дорогая моя?
     - Вы не должны меня бранить, что я не открыла вам тайны  до  того,  как
сама узнала ее.
     - Опять вы совершенно правы,  обещаю  вам  от  всего  сердца.  -  И  он
подписался также и под этим условием.
     - Теперь, мой друг, - говорю, - мне остается поставить вам только  одно
условие, именно: так как это дело не касается никого, кроме меня и  вас,  то
вы не должны открывать его никому на свете, за исключением вашей  матери;  и
поскольку я замешана в этом деле в такой же степени, как и вы, хотя так  же,
как и вы, невинна, вы не должны поддаваться гневу после моего признания,  не
должны предпринимать без моего ведома и согласия ничего такого, что пошло бы
во вред мне или вашей матери.
     Это немного удивило его, он четко записал произнесенные мной слова,  но
много раз их перечитывал перед тем, как подписать, колебался и повторял: "Во
вред моей матери! Во вред вам! Что за  чудеса!"  -  однако  в  конце  концов
подписался.
     - Спасибо, мой друг, - говорю, - больше мне не нужно от вас  письменных
обещаний, но так как вам предстоит сейчас услышать  о  самом  неожиданном  и
поразительном событии, которое когда-либо случалось в какой-нибудь семье, то
прошу вас дать мне слово, что вы примете мои  слова  хладнокровно,  сохранив
присутствие духа, как подобает рассудительному человеку.
     - Сделаю все возможное, - говорит, - при условии,  что  вы  перестанете
томить меня: я до смерти напуган всеми этими предисловиями.
     - Слушайте же, - говорю, - помните, я вам когда-то сказала  в  сердцах,
что не являюсь вашей законной женой и что наши дети  незаконные;  теперь  же
спокойно, но с большим огорчением должна вам сообщить,  что  я  ваша  родная
сестра, а вы мой родной брат и что оба мы дети  нашей  доныне  здравствующей
матушки, которая находится в этом доме и знает, что я говорю чистую правду.
     Увидя, что он бледнеет и взгляд его становится диким, я сказала:
     - Вспомните о своем обещании и сохраните присутствие духа: ведь  вы  не
можете меня упрекнуть, что я недостаточно подготовила вас.
     Все же  я  позвала  слугу  и  велела  подать  мужу  рюмку  рому  (самое
употребительное в тех местах подкрепляющее средство), потому  что  он  терял
сознание. Когда он немного оправился, я сказала:
     - История эта, как вы  сами  понимаете,  требует  длинного  объяснения;
запаситесь же терпением и приготовьтесь выслушать ее до конца, я  постараюсь
быть краткой.
     И я рассказала ему все, что сочла  нужным,  остановившись  подробно  на
том, что узнала от матери.
     - Теперь, друг мой, - закончила я, - вы понимаете, почему  я  поставила
вам условия, видите, что  я  неповинна  и  не  могла  быть  повинна  в  этом
несчастье и что я ничего не знала о нем раньше.
     - Вполне в этом уверен, - о