мне  бросить,
когда я вытянула деньги у лавочника и когда вернулась из Гарвича,  но  я  не
пожелала вас слушать. Поэтому упрекать вас не за что, я сама себя  погубила,
сама ввергла себя в эту пропасть.
     Так горевали мы по целым часам.
     Но выхода не было; дело шло своим чередом, и в четверг меня перевели  в
дом судебных заседаний, где дали ознакомиться с обвинительным  актом,  а  на
другой день я должна была предстать перед судом. Ознакомившись с обвинением,
я дала ответ: "Невиновна", - и была права, так как меня обвиняли в краже  со
взломом, именно: что я взломала дверь и украла два куска  узорчатого  шелка,
стоимостью в сорок шесть фунтов, принадлежащие Антони Джонсону; между тем  я
хорошо знала, что никто не может показать на суде, будто я  произвела  взлом
или хотя бы подняла щеколду.
     В пятницу меня привели в суд. Я так обессилела от слез за последние два
или три дня, что в эту ночь спала лучше, чем ожидала, и чувствовала себя  на
суде бодрее, чем могла надеяться.
     Когда открылось судебное заседание и был прочитан обвинительный акт,  я
хотела взять слово, но мне сказали, что сначала нужно выслушать свидетелей и
я  еще  успею  высказаться.  Свидетельницами  были  две  упомянутые   девки,
закусившие удила негодяйки; ибо хотя по  существу  они  были  правы,  однако
старались как можно больше отягчить мою вину и показали под присягой,  будто
я завладела материей, спрятала ее под платье и уходила с  ней;  будто  одной
ногой уже переступила порог, когда  они  выбежали,  и  занесла  над  порогом
другую ногу, так что была вместе со своей добычей уже вне дома, на улице, но
тут они меня схватили, задержали и нашли на мне шелк. Дело было  изложено  в
общем правильно, но я настаивала, что  они  задержали  меня  раньше,  чем  я
переступила порог. Впрочем, едва ли эта подробность имела большое  значение,
так как я все же взяла материю и унесла бы ее, если бы меня не остановили.
     Я ссылалась на то, что ничего  не  украла,  что  хозяева  не  потерпели
никакого ущерба, что дверь была открыта  и  я  вошла  с  намерением  кое-что
купить. Правда, увидя, что в доме никого нет, я взяла в руки кусок шелка, но
отсюда вовсе не следует, будто я собиралась красть, так как я поднесла его к
двери только с целью получше рассмотреть при солнечном освещении.
     Суд не пожелал считаться с моими показаниями и  высмеял  мое  намерение
покупать материю, так как то была не лавка и товары там  не  продавались;  а
что касается моего заявления, будто я  поднесла  материю  к  двери  с  целью
получше  рассмотреть  ее,  то  девки  только  нагло  расхохотались  и  стали
изощряться в остроумии: сказали суду, что я,  очевидно,  хорошо  рассмотрела
товар и он пришелся мне по вкусу, раз я его спрятала под платье и собиралась
унести.
     Одним  словом,  я  была  признана  виновной  в  краже  и  невиновной  в
совершении взлома, но это было для меня малым  утешением,  так  как  первого
преступления было достаточно для смертного приговора и последнее ничего бы к
нему не прибавило. На следующий день меня  привели  в  залу  суда  выслушать
страшный приговор, и когда меня спросили, могу ли  я  сказать  что-нибудь  в
свою защиту, что предотвратило бы исполнение приговора,  я  некоторое  время
стояла молча; но кто-то громко подсказал мне, что нужно обратиться к судьям,
так как они могут представить дело в более благоприятном для меня свете. Это
меня приободрило, и я заявила, что не знаю, чем  я  могла  бы  приостановить
исполнение приговора, но прошу у суда милости; я выразила надежду,  что  суд
окажет мне снисхождение, так как я не произвела взлома и ничего  не  унесла;
так как  никто  не  потерпел  никакого  ущерба;  так  как  владелец  материи
ходатайствует о моем помиловании (он действительно благородно просил об этом
суд); так как, на худой конец,  это  мое  первое  преступление  и  меня  еще
никогда не привлекали  к  суду;  словом,  я  нашла  в  себе  гораздо  больше
смелости, чем предполагала, и говорила с таким чувством, что заметила сквозь
слезы - не настолько, впрочем, обильные, чтоб  помешать  моей  речи,  -  как
слова мои до слез растрогали слушавшую меня публику.
     Важные и молчаливые судьи выслушали  меня  снисходительно  и  позволили
говорить, сколько я хотела, но, не сказав ни  да,  ни  нет,  произнесли  мне
смертный  приговор,  показавшийся  мне  уже  самой  смертью  и  вконец  меня
уничтоживший. Силы покинули меня, язык отказался мне служить, глаза  уже  не
видели ни людей, ни Бога.
     Моя бедная пестунья совсем упала  духом;  еще  так  недавно  ободрявшая
меня, она сама теперь нуждалась в ободрении; она  была  вне  себя,  приступы
уныния сменялись у нее припадками ярости,  и  она  мало  чем  отличалась  от
обитательниц Бедлама. Но не только мое положение было причиной ее  горя:  ее
собственная неправедная жизнь внезапно предстала перед  ней  во  всем  своем
ужасе. Чувство, с которым она теперь взирала на свое прошлое, было  непохоже
на мое: она не только горевала о  несчастье,  постигшем  меня,  но  и  самым
искренним  образом  раскаивалась  во  всех  своих  грехах.  Она  послала  за
священником. Это был серьезный, благочестивый и добрый человек. Так  истово,
с таким рвением принялась  она  под  его  руководством  каяться,  что,  надо
полагать, раскаянье ее было искренним, да и священник не сомневался в  этом.
А главное, это не было случайным состоянием духа, вызванным внезапной бедой,
- мне говорили, что она пребывала в нем до самой своей смерти.
     Легче представить себе, чем выразить словами, каковы  были  теперь  мои
чувства. Передо мной была только смерть,  и  так  как  я  не  имела  друзей,
которые бы пришли мне на помощь, то ждала только  появления  моего  имени  в
указе о приведении приговора в исполнение в  следующую  пятницу,  в  каковом
указе было поименовано, кроме меня, еще пятеро несчастных.
     Тем временем убитая горем пестунья прислала мне священника, который  по
ее приглашению навестил меня, а затем стал приходить уже по моей просьбе. Он
долго увещевал меня покаяться во всех грехах и не играть больше моей  душой;
он не  обольщал  меня  надеждами  на  сохранение  жизни,  так  как,  по  его
сведениям, нечего было на это  рассчитывать,  и  сказал,  что  мне  остается
только обратиться к Богу и молить его о прощении. Он  подкрепил  свои  слова
текстами из Священного писания, призывающими  к  раскаянию  даже  величайших
грешников, а потом преклонил колени и помолился вместе со мной.
     Тогда только я впервые почувствовала признаки искреннего  раскаяния.  Я
начала смотреть с отвращением на свое прошлое, и, как это, я думаю, с каждым
случается в такие минуты,  когда  человек,  можно  сказать,  заглядывает  за
предел своей жизни, многие события предстали мне совсем в  ином  свете  и  в
ином виде, чем раньше. Счастье, радости, горести жизни обрели для меня новый
смысл; все мои помыслы были теперь о возвышенном, и мне казалось  величайшей
глупостью придавать какое-либо значение даже самым большим ценностям земного
существования.
     Вечность  предстала  передо  мной  в   окружении   своих   таинственных
спутников; мое понятие о ней расширилось до таких пределов, что  я  выразить
не могу. Каким гнусным, низменным и нелепым представлялось мне  теперь  все,
что прежде казалось наслаждением! Подумать, что ради этих жалких  побрякушек
мы отказываемся от вечного блаженства!
     За  подобными  размышлениями  следовали,  конечно,  горькие  упреки;  я
укоряла себя за свое злосчастное прошлое, за  то,  что  лишила  себя  всякой
надежды на блаженство  в  вечности,  с  которой  мне  так  скоро  предстояло
слиться, что обрекла себя на страдания  и  горести;  больше  же  всего  меня
мучила страшная мысль, что страдания эти будут длиться вечно.
     Все это я рассказываю не за тем, чтобы поучать других,  -  где  мне!  Я
лишь хочу поведать о том, что тогда творилось в душе моей,  возможно  точнее
описать свои переживания, хотя и знаю, что не могу передать их  во  всей  их
впечатляющей  душу  силе.  Да  и  можно  ли  словами   изобразить   подобные
впечатления? Я, во всяком случае, не знаю таких слов.  Пусть  проникновенный
читатель сам поразмыслит обо всем этом и  задумается  о  собственной  жизни.
Рано или поздно каждому суждено испытать нечто похожее на то,  что  испытала
я, прояснившимся взором заглянуть в будущее и увидеть свою  участь  в  самом
неприглядном свете.
     Обращаюсь к своему рассказу.  Священник  уговаривал  меня  не  таиться,
рассказать,  как  я  понимаю  себя  теперь,  когда   мне   приоткрылся   мир
потусторонний. Не тюремный же он священник, в самом деле,  не  затем  пришел
он, чтобы в личных видах выманить у заключенной признание  или  добиться  от
нее разоблачения других, еще не пойманных, преступников; ему только для того
нужно вызвать меня на откровенный разговор, заставить меня излить перед  ним
душу, чтобы иметь возможность в меру сил своих дать мне утешение. Что  бы  я
ему ни рассказала, уверял он меня, останется  тайной,  которую  будут  знать
лишь он, да я, да Господь Бог. Сам же он хочет знать обо мне ровно  столько,
сколько нужно для того, чтобы оказать мне помощь, подать  совет,  помолиться
за меня Всевышнему.
     Прямое и дружеское его обращение со мной открыло все шлюзы  моей  души.
Он проник в самые ее тайники, и я развернула перед  ним  всю  картину  своей
грешной жизни. Словом, я ему в сокращенном виде рассказала все, что поведала
на этих страницах; как бы в миниатюре я представила ему последние  пятьдесят
лет своей жизни.
     Я не утаила от него ничего, и он в ответ  призывал  меня  к  искреннему
раскаянию, дав свое толкование этого слова.  С  таким  жаром  говорил  он  о
безграничности Божественного  всепрощения,  на  которое  могут  рассчитывать
самые великие грешники, что отчаяние мое исчезло бесследно  и  я  больше  не
сомневалась, что милость эта распространится и на  меня.  В  таком  душевном
состоянии он меня оставил в первый вечер.
     Наутро он вновь пришел и продолжал толковать мне по-своему Божественное
милосердие. Чтобы заслужить его, говорил священник, нужно  только  искреннее
желание и готовность принять это милосердие. Нужно лишь искренне сокрушаться
о  своих  грехах,  возненавидеть  все  то,  что  навлекло  на   мою   голову
справедливый гнев Господень. Впрочем, я не берусь повторить все превосходные
рассуждения этого необыкновенного человека. Скажу лишь, что  он  оживил  мне
душу и что в жизни своей не испытывала я ничего подобного. Слезы и  стыд  за
прошлое  душили  меня,  и  вместе  с  тем  душу  мою   переполнял   какой-то
неизъяснимый восторг при мысли о том, что я могу покаяться до конца,  что  и
мне будет даровано Божественное всепрощение. Мысли  мои  вращались  с  такой
необычайной живостью, под их влиянием дух мой настолько  возвысился,  что  я
была готова - так мне тогда казалось -  тут  же,  без  малейшего  колебания,
пойти на казнь, вверив свою душу, душу раскаявшейся  грешницы,  бесконечному
милосердию Божию.
     Добрый человек был глубоко тронут, заметив, какое действие  оказали  на
меня его речи. Он возблагодарил Бога за то, что пришел ко мне,  и  решил  не
оставлять меня до последней минуты, то есть не прекращать своих посещений.
     Прошло не меньше двенадцати дней после объявления нам приговора,  а  он
еще ни над кем не был приведен в исполнение;  но  вот  нам  сообщили  список
смертников, и я нашла в нем свое имя. Это было страшным испытанием для  моих
благих решений; сердце мое замерло, и я два раза подряд упала в обморок,  но
не произнесла ни слова. Добрый священник  был  сильно  опечален  за  меня  и
всячески старался  меня  ободрить  с  помощью  тех  же  доводов  и  того  же
красноречия, что и раньше. В тот вечер он оставался у меня до тех пор,  пока
сторожа не предупредили его, что нужно уходить из тюрьмы, если он не  хочет,
чтобы его заперли со мною на всю ночь, а этого он не захотел.
     Меня очень удивило, что он не пришел на следующий день,  хотя  это  был
канун моей казни; и я сильно пала духом, не получая того  утешения,  которое
он так часто и с таким успехом давал мне в предыдущие дни. Я ждала с большим
нетерпением и в сильно подавленном состоянии почти  до  четырех  часов,  как
вдруг он вошел в мою камеру, ибо я добилась, за деньги, конечно, - без денег
здесь ничего не делалось, - чтобы мне отвели отдельную комнату, правда очень
тесную и грязную, а не держали в яме смертников с остальными приговоренными.
     Сердце мое затрепетало от  радости,  когда  я  услышала  его  голос  за
дверью, прежде даже, чем увидела его; но можете себе  представить  волнение,
охватившее мою душу, когда, торопливо извинившись  за  опоздание,  священник
объяснил, что все это время он хлопотал за меня и добился у  главного  судьи
благоприятного решения; короче говоря, он принес мне отсрочку  в  исполнении
приговора.
     Он пустил в ход все предосторожности, на  какие  только  был  способен,
чтобы сообщить мне эту весть, таить которую  было  бы,  впрочем,  еще  более
жестоко, и все-таки я ее не перенесла; ибо как прежде горе  ошеломило  меня,
так теперь радость; я впала в еще более глубокий обморок, чем прежде, и лишь
с большим трудом меня привели в чувство.
     Добрый этот человек, как  истый  христианин,  предостерег  меня  против
того, чтобы радость избавления не  заслонила  памяти  былой  печали;  затем,
сказав, что ему надо пойти и вписать приказ об отсрочке  моего  приговора  в
тюремную книгу, чтобы шерифы с ним познакомились, он встал  и  перед  уходом
произнес горячую молитву: он просил Бога,  чтобы  мое  раскаяние  оставалось
искренним и непритворным и чтобы, возвращаясь вновь к жизни, я не обратилась
вновь к тем безумствам, от которых я так торжественно отреклась и в  которых
каялась с таким смирением. От всей души присоединилась я к его  молитве.  За
эту ночь я глубже прониклась милосердием Божиим и сильнее возненавидела свои
грехи, чем когда-либо в  жизни;  радость,  которую  я  только  что  вкусила,
подействовала на меня сильнее, чем горе, в котором я до сих пор пребывала.
     Меня могут  обвинить  в  непоследовательности,  сказать,  что  подобным
переживаниям вообще не место в моем рассказе.  Боюсь  я  также,  что  многим
читателям, которые с интересом следили за мной, пока я описывала свои  грехи
и безумства, эта часть моей жизни, на мой взгляд лучшая,  наиболее  полезная
для меня, наиболее поучительная для других, - боюсь, что  им  она  покажется
скучна. Как бы то  ни  было,  я  надеюсь,  что  эти  читатели  не  откажутся
выслушать мою историю до конца. И не хочу думать о них дурно, не может  ведь
быть, чтобы они предпочитали преступление раскаянию! Не  может  быть,  чтобы
они желали трагической развязки для этой истории! А ведь она чуть было так и
не случилась!
     Но  перехожу  к  дальнейшим  событиям.  Наутро   в   тюрьме   произошла
душераздирающая сцена.  Первым  меня  приветствовал  гул  большого  колокола
церкви Гроба Господня, возвещавший наступление дня. Как только он  раздался,
из ямы смертников послышались  жалобные  стоны  и  вопли  -  там  находились
шестеро несчастных, которых должны были казнить в тот день; одних - за  одни
преступления других - за другие, в том числе двоих за убийство.
     Вслед за этим тюрьма наполнилась нестройными  криками  заключенных,  на
разные лады выражавших свое сочувствие несчастным смертникам. Одни  плакали,
другие орали во всю глотку "ура!"  и  желали  им  счастливого  пути,  третьи
ругали и проклинали виновников их  горькой  участи,  то  есть  свидетелей  и
судей; многие их жалели, а иные - таких было совсем мало - молились за них.
     Все это не давало мне  сосредоточиться  настолько,  чтобы  благословить
милосердное Провидение, вырвавшее меня из пасти смерти. Я оставалась немой и
безгласной, не будучи способна выразить охватившие меня чувства, ибо в таких
случаях чувства эти бывают настолько бурными,  что  мы  не  в  силах  быстро
совладать с ними.
     Все время, пока несчастные осужденные готовились к смерти,  и  тюремный
священник уговаривал их подчиниться приговору, - все это время я дрожала  от
ужаса, точно положение мое со вчерашнего  дня  не  изменилось;  меня  словно
трепала жестокая лихорадка, речь и взгляд у  меня  были  как  у  помешанной.
Когда осужденных посадили в телегу и увезли - у  меня  не  хватило  мужества
взглянуть  на  это  зрелище,  -  когда,  повторяю,  их  увезли,  я  отчаянно
разрыдалась и не могла остановиться, несмотря на все усилия!
     Так прорыдала и  безостановочно  чуть  ли  не  два  часа.  Когда  же  я
успокоилась, этих несчастных, должно быть, уже не было  в  живых.  На  смену
слезам пришло чувство, радости, тихой,  благостной,  задумчивой;  я  была  в
настоящем экстазе, в каком-то обаянии восторга и  благодарности,  которые  я
все еще была не в силах выразить словами; в этом состоянии я провела большую
часть дня.
     Вечером ко мне снова пришел мой добрый священник и  вновь  принялся  за
свои  превосходные  рассуждения.  Он  поздравил  меня  с  тем,  что  теперь,
благодаря отсрочке, я успею покаяться во всех своих грехах, в то  время  как
души тех шести несчастных обречены, их уже ничто не спасет. С жаром  убеждал
он меня не терять моего нового отношения  к  делам  мирским,  какое  у  меня
появилось, когда передо мной впервые  разверзлась  вечность.  Под  конец  же
сказал, что мое дело еще нельзя  считать  решенным,  что  отсрочка  не  есть
помилование и что он не может полностью ручаться за благополучный исход. Тем
не менее я должна радоваться, что мне подарили какое-то время, и постараться
использовать его возможно лучше,
     Как ни своевременны были его замечания, признаться, я была огорчена;  я
поняла, что мое дело может еще закончиться роковым образом, хоть священник и
в этом не был  уверен.  В  тот  день  я  даже  и  не  стала  его  ни  о  чем
расспрашивать; он ведь сам сказал, что приложит все силы к тому, чтобы  дело
завершилось благополучно; по существу он надеялся  на  успех,  но  не  хотел
обнадеживать меня до времени. Последующие события показали, что опасения его
были не напрасны.
     Недели через  две  возникла  угроза,  что  я  буду  включена  в  список
смертников в следующую сессию. Лишь с большим трудом, подав слезное прошение
о ссылке, удалось мне избегнуть этого: такой дурной я пользовалась славой  и
так упорно держалось мнение,  что  я  рецидивистка,  хотя,  с  точки  зрения
закона, я ею не была, ибо ни разу еще не привлекалась к суду; таким образом,
судьи не могли, обвинить меня в этом, но председатель изложил мое дело  так,
как нашел нужным.
     Теперь жизнь моя была спасена, но ценою ссылки.  Ссылка  была,  правда,
тяжелым наказанием, но по сравнению со  смертной  казнью  казалась,  большой
милостью;  поэтому  я  ничего  не  скажу  ни  относительно   приговора,   ни
относительно предстоявшей мне участи. Мы готовы предпочесть смерти  все  что
угодно, особенно когда за гробом нас ожидает мало приятного, как было в моем
случае.
     Добрый священник, которому я, совершенно посторонний ему человек, была.
обязана своим спасением, искренне огорчался  моей  предстоящей  ссылкой.  Он
рассчитывал, как он мне сказал, что мне удастся провести остаток своих  дней
под чьим-нибудь благотворным влиянием; он боялся, что я  забуду  свои  былые
невзгоды, что попав в общество отпетых каторжников, - в  основном  ведь  они
все отпетый парод! - я снова  вернусь  к  своим  прежним  делам,  разве  что
Господь  Бог,  прибавил  он,  еще   раз   окажет   мне   свое   таинственное
покровительство.
     Давно я уже не упоминала о своей пестунье. Чуть ли не все это время она
была тяжело больна; болезнь эта для нее оказалась тем же, чем для  меня  мой
приговор: каждая из нас побывала на краю  смерти.  Она  сделалась  в  полном
смысле этого слова раскаявшейся грешницей, Я не упоминала о  ней  так  долго
оттого, что за все время ее болезни - мы не встречались. Но  вот  она  стала