я штурман и, не дав времени поблагодарить боцмана за
его любезность, подтвердил  все  Оказанное,  прибавив,  что  капитан  охотно
оказывает внимание пассажирам, особенно тем, кого постигло несчастье; и  тут
он провел меня в пассажирские каюты,  устроенные  частью  в  большой  каюте,
частью возле нее, но тоже выходившие в  большую  каюту,  и  предоставил  мне
выбирать, какую я хочу. Однако я выбрала одну из кают, выходивших на палубу,
в которой можно было очень удобно разместить наш сундук, ящики и стол.
     Штурман сказал мне, что боцман дал капитану  такой  превосходный  отзыв
обо мне и моем муже, что тот приглашает нас, если нам будет угодно,  обедать
вместе с ним в течение всего путешествия, наравне с прочими пассажирами;  мы
можем также, если хотим, закупить свежей провизии; в противном случае  можно
питаться из корабельных запасов, войдя с ним в долю. Это была  необыкновенно
приятная для меня новость после стольких жестоких  испытаний  и  лишений.  Я
поблагодарила штурмана, сказав, что мы согласны  на  все  условия  капитана;
после этого я попросила у него позволения  пойти  сообщить  обо  всем  мужу,
который был не совсем здоров и не выходил из своей каюты. Он все еще не при-
шел в себя от всех унижений,  которым,  как  ему  казалось,  его  подвергли.
Можете себе представить, что с ним сделалось, когда я ему рассказала, как  к
нам отныне будут относиться на корабле! Он  весь  преобразился,  мужество  и
энергия так и засветились в его лице. Недаром  говорят,  что  сильным  душам
больше чем кому-либо свойственно предаваться унынию, впадать  в  отчаяние  и
сгибаться под бременем невзгод.
     Немного оправившись, муж поднялся со мной наверх поблагодарил  штурмана
за любезность и  попросил  также  передать  нашу  признательность  капитану,
предлагая  заплатить  ему  вперед,  сколько  он  пожелает,   за   проезд   и
предоставленные нам удобства.  Штурман  сказал,  что  капитан  сам  прибудет
сегодня на корабль и муж может сговориться прямо с  ним.  К  вечеру  капитан
действительна приехал, и мы  убедились,  что  он  любезный  и  обходительный
человек, как и изобразил его боцман; капитан был так очарован беседой с моим
мужем, что не позволил нам оставаться в выбранной нами каюте,  а  перевел  в
одну из тех, что выходили в большую каюту, как я ужа сказала выше.
     Предложенные им условия оказались вполне приемлемыми; это не был жадный
человек, готовый воспользоваться нашим несчастьем: мы  заплатили  пятнадцать
гиней за проезд с пропитанием, кушали за капитанским столом, и нас прекрасно
обслуживали.
     Сам же капитан занимал помещение по другую сторону большой каюты,  сдав
свою  рубку  (так  у  моряков  называют  каюту  капитана)  одному   богатому
плантатору, который отправлялся в Америку с женой и тремя детьми, и  пожелал
питаться отдельно от всех. Были у него и  другие  свободные  пассажиры,  они
занимали каюты возле кормы; всю же каторжную братию разместили в трюме на то
время, что корабль стоял на якоре, и редко кто из них выползал на палубу.
     Я не могла удержаться от того, чтобы не  рассказать  своей  пестунье  о
нашем изменившемся положении. Да и как же не поделиться с ней своей  удачей,
когда она проявила столько подлинного участия к моей судьбе!  К  тому  же  я
нуждалась в ее помощи, чтобы приобрести кое-какие необходимые предметы быта,
которыми до сих пор не решалась обзаводиться: мне не  хотелось,  чтобы  люди
знали, что они у меня есть. Теперь же, когда у меня  была  своя  каюта,  где
можно было расположиться с вещами, я позаказала много всякой всячины,  чтобы
скрасить наше плавание: запаслась между прочим коньяком, сахаром, лимонами и
всем, что нужно для приготовления пунша, которым я собиралась угощать нашего
доброго капитана; были тут и всякие съестные припасы и напитки  для  дороги;
также кровать пошире и матрас к  ней;  словом,  мы  решили  снарядиться  как
следует.
     Однако у меня не было тех вещей, которые нам понадобились бы по приезде
на место, когда мы будем обзаводиться плантацией; а я прекрасно знала, что в
таких условиях требуются прежде всего земледельческие  орудия  и  плотницкие
инструменты, а также разная домашняя утварь, которая обходится вдвое дороже,
если покупать на месте.
     Я поговорила об этом  с  моей  пестуньей,  и  та  посетила  капитана  и
выразила надежду, что ее несчастным родственникам,  как  она  называла  нас,
удастся получить свободу по приезде на место  назначения;  она  дала  понять
капитану, что хотя несчастные обстоятельства принудили нас к  этой  поездке,
однако мы не лишены некоторых средств на первоначальное обзаведение и решили
сделаться там плантаторами, если для начала  нам  в  этом  помогут.  Капитан
охотно согласился оказать нам содействие,  сказав,  что  трудолюбивым  людям
ничего не стоит поправить таким образом свои дела.
     - Сударыня, - сказал  он,  -  люди  и  в  худшем  положении,  чем  ваши
родственники, приезжают в ту страну, и никто там не думает колоть  им  глаза
их прошлым. Только бы они вели себя благоразумно и работали с прилежанием, и
все будет хорошо.
     Тогда пестунья спросила его, что нам нужно взять  с  собой,  и  по  его
ответу было видно, что он не только честный, но и осведомленный человек.
     - Сударыня, ваши родственники должны позаботиться прежде всего  о  том,
чтобы кто-нибудь купил их как невольников, согласно условиям их  высылки,  а
потом, от имени этого человека, они могут  заниматься  всем,  чем  пожелают;
могут купить уже возделанные плантации или же приобрести целину из  казенных
земель и самостоятельно обрабатывать ее; и то и другое дело выгодное.
     Пестунья прежде всего попросила его содействия  по  первой  статье;  он
обещал и, когда  пришло  время,  сдержал  свое  обещание.  Он  также  взялся
познакомить нас с людьми, к которым можно обратиться за советом,  не  боясь,
что  они  станут  пользоваться  нашим   невежеством.   Словом,   о   большей
внимательности нельзя было и мечтать.
     Потом она спросила, не нужно ли нам захватить с собой орудия  и  другие
вещи для устройства плантации; капитан ответил, что непременно нужно.  Тогда
она попросила его помочь советом, сказав, что купит нам все необходимое,  не
останавливаясь перед расходами. В ответ на ее  просьбу  капитан  дал  список
потребных плантатору вещей, которые, по его подсчетам, должны  'были  стоить
от восьмидесяти до ста фунтов. Пестунья так выгодно все купила,  точно  сама
была опытным виргинским купцом, только, по моим указаниям,  приобрела  всего
вдвое больше, чем стояло в списке капитана.
     Купленные вещи она погрузила от своего имени, а накладные составила  на
имя моего мужа, застраховав при этом груз на собственное  имя,  так  что  мы
обеспечили себя от всяких случайностей и несчастий.
     Должна вам сказать, что мой муж отдал старухе на эти расходы  все  свои
сто восемь фунтов, которые, как я упоминала, были при нем в золотой  монете;
кроме того, и я дала ей кругленькую сумму;  оставленный  же  у  нее  капитал
сохранился в неприкосновенности, да и у нас на руках было еще около  двухсот
фунтов наличными деньгами, более чем достаточно для наших целей.
     Наконец, очень веселые и довольные, что все так  счастливо  устроилось,
мы отплыли из Багбис-Хола в Грейвсенд, где стояли еще около  десяти  дней  и
где капитан окончательно переселился на корабль. Тут он оказал нам еще  одну
любезность, на которую мы совсем не рассчитывали, именно: позволил нам сойти
на берег погулять, взяв  с  нас  слово,  что  мы  не  убежим  и  без  лишних
напоминаний вернемся на корабль. Муж был очень растроган этим свидетельством
доверия и сказал капитану, что ничем не может  отблагодарить  его  за  такую
милость и потому отказывается  принять  ее,  не  желая  подвергать  капитана
риску.  После  этого  обмена  любезностями  я   вручила   мужу   кошелек   с
восьмьюдесятью гинеями, и он отдал его капитану со словами:
     - Вот вам, капитан, залог, что мы вас не подведем. Если мы поступим  по
отношению к вам бесчестно, эти деньги останутся у вас.
     После этого мы сошли на берег. На самом деле  капитан  имел  достаточно
оснований быть уверенным, что мы не сбежим: ведь запасшись таким грузом  для
будущего обзаведения, мы едва ли могли  оказаться  настолько  безрассудными,
чтобы остаться на берегу, где нам в случае поимки  грозила  смертная  казнь.
Словом,  мы  сошли  с  капитаном  в  Грейвсенде,  весело  поужинали  вместе,
переночевали в том же заведении, где ужинали, и утром, как  было  условлено,
вернулись все вместе на корабль.  В  этом  городе  мы  купили  десять  дюжин
хорошего пива, немного вина, птицы и другой провизии, которую приятно  иметь
на корабле.
     Все это время с нами была моя пестунья, которая проводила нас до Даунса
вместе с женой капитана, откуда  они  обе  вернулись  в  Лондон.  Разлука  с
матерью и то не была мне так  тяжела,  как  разлука  с  этой  преданной  мне
женщиной; больше никогда я  ее  не  видела.  На  третий  день  после  нашего
прибытия в Даунс подул попутный восточный ветер, и 10 апреля  мы  снялись  с
якоря. Потом мы нигде не приставали, пока довольно сильная буря не  пригнала
нас к берегам Ирландии, и корабль бросил якорь в небольшой бухточке, в устье
реки, название которой я забыла, но мне говорили, что это самая большая река
в Ирландии и течет она из Лимерика.
     Тут дурная погода задержала нас, и капитан, по-прежнему любезный, снова
взял нас с собой на берег: он хотел оказать  внимание  моему  мужу,  который
очень плохо переносил качку, особенно в такую сильную бурю.  В  Ирландии  мы
снова запаслись свежей провизией, говядиной, свининой, бараниной и птицей, а
капитан засолил пять  или  шесть  бочонков  мяса  в  пополнение  корабельных
запасов. Через  пять  дней  погода  улучшилась,  подул  попутный  ветер,  мы
поставили паруса и через  сорок  два  дня  благополучно  прибыли  к  берегам
Виргинии.
     Когда мы подходили к берегу, капитан позвал меня и сказал, что, как  он
заключил из моих разговоров, у меня есть в Америке родственники и  я  бывала
там раньше; поэтому он предполагает,  что  мне  известно,  как  поступают  с
каторжниками по их прибытии в страну. Я ответила, что ничего не знаю, а  что
касается моих здешних родственников, то я, конечно, никому  из  них  не  дам
знать  о  себе,  пока  нахожусь  на  положении  преступницы,  и  мы  всецело
полагаемся на его содействие, которое ему угодно было обещать  нам.  Капитан
сказал мне, что нужно, чтобы кто-нибудь из местных  жителей  купил  нас  как
невольников и отвечал  за  нас  перед  губернатором  страны,  если  тот  нас
потребует. Я ответила, что мы  поступим  по  его  указаниям;  тогда  капитан
пригласил одного плантатора, как бы  для  переговоров  о  продаже  ему  двух
невольников - моего мужа и меня. Мы  были  формально  проданы  плантатору  и
сошли вместе с ним на берег. Капитан тоже пошел с нами и привел нас  в  один
дом, что-то вроде  гостиницы  или  трактира;  там  нам  подали  чашу  пунша,
приготовленного из рома и т. п., и мы хорошо поужинали.
     Через некоторое время плантатор выдал нам  отпускную  и  удостоверение,
что мы верно ему служили. Таким образом,  уже  на  следующее  утро  мы  были
вольны идти куда вздумается.
     За эту услугу капитан потребовал у меня шесть тысяч тюков табаку - этот
груз он должен был доставить купцу, зафрахтовавшему его судно; мы немедленно
исполнили его требование и, кроме того,  поднесли  ему  в  подарок  двадцать
гиней, чем он был вполне удовлетворен.
     По разным причинам здесь не место подробно рассказывать, в какой  части
Виргинии  мы  поселились;  достаточно  будет  упомянуть,  что  корабль  наш,
согласно условиям фрахта, вошел в большую реку Потомак;  сначала  мы  хотели
там и обосноваться, но потом передумали.
     Как только мы выгрузили свой товар и сложили его в  сарай,  или  склад,
при квартире, которую наняли в небольшом городке, где пристал наш корабль, я
первым делом стала наводить справки о своей матери и брате  (о  том  роковом
человеке, за которого я вышла замуж, как  было  подробно  мной  рассказано).
Вскоре мне удалось узнать, что миссис***, то есть моя мать,  умерла,  а  мой
брат (или муж) жив. Признаюсь, это не доставило мне большой радости, но, что
еще хуже, оказалось, что он покинул плантацию, где мы когда-то жили  вместе,
и поселился с одним из своих сыновей совсем близко от того городка,  где  мы
сняли квартиру и сарай.
     Сначала я несколько растерялась, но, сообразив, что он  не  может  меня
узнать, не  только  совершенно  успокоилась,  но  возымела  большое  желание
взглянуть на него, по возможности так, чтобы он меня не видел. С этой  целью
я расспросила, где находится его плантация, и с одной местной жительницей из
тех, что у нас называются поденщицами, стала бродить возле  владений  брата,
точно с намерением полюбоваться окрестностями. Наконец я подошла так близко,
что увидела дом. Я спросила женщину, чья это плантация; та ответила, что она
принадлежит такому-то, и, указав вправо, добавила:
     - Да вот и сам хозяин со своим отцом.
     - Как их зовут? - спросила я.
     - Не знаю, как звать старого господина, а сына зовут Гемфри. Кажется, и
у отца это же имя.
     Можете себе представить радость и страх, овладевшие мной при виде  этих
людей: взглянув на отца, который был моим родным братом, я мигом сообразила,
что с ним не кто иной, как мой родной сын.  На  мне  не  было  маски,  но  я
надвинула на лицо капюшон и теперь  не  сомневалась,  что  после  более  чем
двадцатилетней разлуки, и притом никак не ожидая встретить меня в этой части
света, брат мой меня не узнает. Но эти предосторожности  были  излишни,  так
как вследствие какой-то болезни глаз зрение у него ослабело и он видел  лишь
настолько, чтобы во время прогулки не наткнуться на дерево или не  упасть  в
канаву. Женщина, сопровождавшая меня, рассказала мне об  этом  случайно,  не
подозревая, как это для меня важно. Когда  мужчины  приблизились  к  нам,  я
спросила:
     - Он знает вас, миссис Оуэн? (Так звали женщину.)
     - Да, - сказала она. - Если он услышит мой голос, то узнает меня. Но он
плохо видит и на таком расстоянии никого не узнает.
     И она рассказала мне, как ослабело его зрение, о чем я  уже  упомянула.
Это меня успокоило, я открыла лицо и подождала, пока те двое  пройдут  мимо.
Ужасно для матери видеть таким образом  своего  сына,  красивого,  цветущего
мужчину, и не сметь привлечь к себе его внимание. Каждая мать, читающая  эти
страницы, поймет, какого труда стоило мне сдержаться, как я  рвалась  обнять
его и плакать у него на груди, как все мое нутро  переворачивалось  и  я  не
знала, что делать, как не умею сейчас найти подходящие слова  для  выражения
этих мук! Когда он удалился, я вся дрожала и не отрываясь смотрела на  него,
пока он не скрылся из виду, потом, опустившись на траву, как бы с намерением
отдохнуть, я отвернулась от своей спутницы и зарыдала,  уткнувшись  лицом  в
землю и целуя то место, по которому ступала его нога.
     Мне не удалось, однако, скрыть свое волнение  от  этой  женщины,  и  та
подумала, что я заболела, а мне пришлось это  подтвердить.  Она  стала  меня
поднимать, говоря, что здесь сыро и лежать на земле опасно; тогда я встала и
пошла прочь.
     На обратном пути я продолжала расспрашивать об  этом  господине  и  его
сыне; тут представился новый повод для печальных мыслей.
     - Среди жителей тех мест, где жил раньше  этот  господин,  -  принялась
рассказывать моя спутница,  желая  развлечь  меня,  -  ходит  один  странный
рассказ.
     - Какой рассказ?
     -  Говорят,  будто  этот  господин,  еще  будучи   молодым   человеком,
отправился в Англию, влюбился там в одну из  самых  красивых  женщин,  каких
когда-либо видели в наших местах, женился на ней  и  привез  сюда,  к  своей
матери, которая тогда еще была жива. Он прожил с ней здесь несколько лет,  -
продолжала моя спутница, - и имел от нее несколько детей; один  из  них  тот
молодой человек, которого мы сейчас с ним видели. Но спустя некоторое  время
старуха, мать мужа, как-то стала рассказывать молодой женщине о своей  жизни
в Англии, довольно печальной, и заметила, что невестка переменилась в лице и
почувствовала себя нехорошо. Ну, словом, выяснилось с полной несомненностью,
что старуха свекровь - родная мать своей невестки и, значит, ее сын  женился
на родной сестре; открытие это повергло всю семью в такое смятение  и  ужас,
что дело едва не кончилось совсем скверно. Молодая женщина не пожелала  жить
с мужем, сам он некоторое время  был  точно  полоумный;  наконец  несчастная
уехала в Англию, и с тех пор о ней больше ничего не слышно.
     Легко  себе  представить,  какое  впечатление  произвел  на  меня  этот
рассказ, но невозможно  описать  охватившие  меня  чувства.  Я  притворилась
пораженной и стала задавать  своей  спутнице  тысячу  вопросов  относительно
подробностей, которые, как оказалось, были ей прекрасно  известны.  Потом  я
начала расспрашивать о семье, при каких обстоятельствах умерла  старуха,  то
есть моя мать, и кому она оставила свое состояние; дело в том,  что  в  свое
время она торжественно пообещала отказать мне что-нибудь после своей  смерти
и устроить так, что если я буду в живых, то  смогу  тем  или  иным  способом
вступить во владение завещанным, причем ее сын, а мой брат и муж, не в силах
будут воспрепятствовать этому. Моя спутница сказала,  что  ей  неизвестно  в
точности, как у них там вышло, но говорят, будто моя мать оставила некоторую
сумму денег и для выплаты ее заложила свою плантацию, с тем чтобы сумма была
вручена дочери, если только она когда-нибудь объявится, будь то в Англии или
в другом месте; доверенность на распоряжение  этими  деньгами  оставлена  ее
внуку, которого мы только что видели с отцом.
     Известие это было слишком важно для меня, чтобы я  пренебрегла  им,  и,
конечно, вызвало у меня тысячу мыслей, что мне предпринять,  когда  и  каким
образом дать знать о себе, да и нужно ли это делать.
     В этом затруднительном положении я, по правде сказать,  не  знала,  как
себя вести и какое принять решение. Ни днем ни ночью эта  забота  не  давала
мне покоя. Я лишилась сна, стала молчаливой, так что муж это заметил  и  все
гадал, что меня тревожит; пробовал развлечь меня, но все было  напрасно.  Он
упрашивал меня признаться, что со мной; я долго  отшучивалась,  но  наконец,
чтобы отвязаться от  него,  сочинила  историю,  подкладка  которой,  однако,
соответствовала действительности. Я сказала, будто расстроена тем,  что  нам
придется покинуть это место и переменить наши планы, так как  я  обнаружила,
что здесь меня могут узнать; дело  в  том,  что  после  смерти  моей  матери
некоторые из моих родственников переселились в эти места и я должна буду или
открыться  им,  что  в  нашем  теперешнем  положении  во  многих  отношениях
неудобно, или уехать отсюда; и вот я не знаю,  как  быть;  от  этого  я  так
задумчива и печальна.
     Муж согласился со мной, что в нашем теперешнем положении мне ни в  коем
случае не следует открываться кому-нибудь,  поэтому  он  готов  переехать  в
другую часть этой страны или даже вовсе  ее  покинуть,  если  я  нахожу  это
нужным. Но тут возникло другое затруднение: если я уеду в другую колонию, то
не сумею заняться розысками имущества, оставленного мне  матерью;  с  другой
стороны, я не могла даже думать о том, чтобы посвятить своего мужа  в  тайну
того брака; о  таких  вещах  не  рассказывают,  и  к  тому  же  я  опасалась
последствий; но опять-таки, чтобы добраться до своего наследства,  я  должна
была публично открыть, кто я такая и кем стала теперь.
     Эта неопределенность длилась немало времени и начала  сильно  тревожить
моего супруга; ему казалось, что  я  недостаточно  откровенна  с  ним  и  не
посвящаю его во все свои тревоги, и он часто спрашивал, чем  он  провинился,
что я не хочу поделиться с  ним  своими  горестями  и  заботами.  По  правде
говоря, мне