своим собственным судьей, закон решит за меня;  и
так как меня должны были вести к судье, то там он и услышит, что я собираюсь
сказать. Он сказал, что теперь  нет  никакой  надобности  идти  к  судье,  я
свободна, и, обратившись к констеблю, сказал, что он может  меня  отпустить,
так как я оправдана. Констебль спокойно ответил ему:
     - Сударь, вы только что спрашивали  меня,  знаю  ли  я,  кто  я  такой:
полицейский или судья. Вы велели мне исполнять мои  обязанности  и  поручили
сторожить эту даму как  арестантку.  Теперь,  сударь,  я  вижу,  что  вы  не
понимаете, в чем заключаются мои обязанности, так как на самом  деле  хотите
превратить меня в судью. Но должен заявить вам, что я не имею на это  права;
мое дело стеречь порученного мне арестанта,  и  лишь  закон  и  судья  могут
оправдать его. Таким образом, вы ошибаетесь, сударь, я должен  теперь  вести
ее к судье, нравится вам это или не нравится.
     Лавочник сначала держал себя с констеблем очень высокомерно; но так как
этот констебль оказался не наемным чиновником,  а  добросовестным,  солидным
человеком (кажется, он торговал зерном), и притом очень  здравомыслящим,  то
он твердо стоял на своем и не пожелал отпустить меня  без  приказа  мирового
судьи; я тоже на этом настаивала.
     - Ладно, - говорит лавочник, увидя это, - ведите ее, куда  вам  угодно:
мне с ней не о чем разговаривать.
     - Позвольте, сударь, - возражает констебль, -  надеюсь,  вы  пойдете  с
нами, ведь вы мне поручили ее.
     - Нет, не поручал, - говорит лавочник, - повторяю, мне не о чем  с  ней
разговаривать.
     - Извините меня, сударь, - настаивает констебль, - но вам  надо  пойти;
прошу вас об этом в ваших собственных интересах, ибо судья ничего  не  может
сделать без вас.
     - Пожалуйста, дружище, - говорит лавочник, - делайте свое дело. Еще раз
повторяю, мне  нечего  сказать  этой  даме.  Именем  короля  приказываю  вам
отпустить ее.
     - Сударь, - говорит  констебль,  я  вижу,  вы  не  знаете  обязанностей
полицейского. Прошу вас, не заставляйте меня быть грубым с вами.
     - Думаю, что в этом нет надобности, вы и без того достаточно грубы.
     - Нет, сударь, - возражает констебль, - я ничуть не груб.  Вы  нарушили
общественное спокойствие, схватив женщину на улице,  где  она  не  совершала
ничего противозаконного, заперев ее в своей лавке и  позволив  своим  слугам
грубо обращаться с ней, и теперь говорите, что я груб с вами!  Мне  кажется,
напротив, я слишком учтив с вами, потому что не приказываю вам именем короля
следовать за мной, не приказываю первому прохожему помочь мне силой  отвести
вас к судье. Вы знаете, что я вправе сделать это и все  же  воздерживаюсь  и
еще раз покорнейше прошу вас пойти со мной. Но, несмотря на  эти  убеждения,
лавочник отказался  и  наговорил  констеблю  дерзостей.  Последний,  однако,
остался невозмутимым. Тогда вмешалась я.
     - Бог с ним, господин констебль, оставьте его в покое.  Не  бойтесь,  я
сумею привести его к судье. Но вот этот парень, - говорю,  -  схватил  меня,
когда я мирно шла по улице, и вы свидетель его  насильственных  действий  по
отношению ко мне, уже когда я была здесь. Разрешите мне поручить его  вам  и
отвести к судье.
     - Слушаю, сударыня, - говорит констебль и обращается  к  приказчику:  -
Что ж, молодой человек, придется  вам  пойти  вместе  с  нами.  Надеюсь,  вы
подлежите власти констебля, не то что ваш хозяин.
     У парня был вид пойманного вора, он попятился назад, потом взглянул  на
хозяина, словно бы тот мог помочь ему;  хозяин,  как  дурак,  стал  поощрять
приказчика к неповиновению, и тот действительно  оказал  сопротивление,  изо
всех сил оттолкнув констебля, когда тот подошел его взять; в  ответ  на  это
констебль сшиб его с ног и позвал на  помощь.  Лавка  мгновенно  наполнилась
народом, и констебль арестовал хозяина, приказчика и всех подручных.
     Первым худым следствием этой суматохи было то,  что  настоящая  воровка
скрылась, замешавшись в толпе; ее примеру последовали  две  другие  женщины,
которые были задержаны приказчиками; были ли эти последние виновны или  нет,
не могу сказать.
     Тем временем в лавку зашли соседи и, увидя, какой оборот приняло  дело,
пытались образумить хозяина, и тот начал сознавать, что совершил оплошность.
Поэтому в конце концов все  мы  спокойно  отправились  к  судье,  окруженные
толпой человек в  пятьсот;  и  всю  дорогу  я  слышала,  как  в  толпе  одни
спрашивали, в чем дело, а другие отвечали: лавочник задержал  какую-то  даму
вместо воровки, а  потом  поймали  настоящую  воровку,  и  вот  дама  велела
задержать лавочника и ведет его  к  судье.  Толпа  в  восторге,  народу  все
прибывало, и то и дело раздавались голоса: "Где он, мерзавец, где лавочник?"
Особенно неистовствовали  женщины.  Когда  им  удавалось  увидеть  его,  они
кричали: "Вот он, вот он, глядите" - и  поминутно  угощали  беднягу  комьями
грязи. Так шли мы довольно долго,  пока  наконец  лавочник  не  взмолился  к
констеблю, чтобы тот позвал карету, в которой он мог бы укрыться  от  ярости
черни; поэтому остаток пути мы сделали в карете: констебль,  я,  лавочник  и
его приказчик.
     Когда мы явились к судье, старому джентльмену из  Блумсбери,  констебль
вкратце изложил, как было дело, после чего судья предложил мне  высказаться,
но сначала спросил мое имя, которое мне очень не хотелось  называть.  Однако
выхода не было, и я сказала, что мое имя Мэри Флендерс, что я  вдова  и  мой
муж,  капитан  корабля,  умер  на  пути  в  Виргинию;  сообщила   и   другие
обстоятельства, которые он никак не мог проверить, а также то,  что  я  живу
теперь в Лондоне, с такой-то женщиной, назвав свою пестунью; сказала  далее,
что собираюсь в Америку, где находится имущество  покойного  мужа,  и  вышла
сегодня купить полутраурное платье, но не успела еще  побывать  ни  в  одной
лавке, как вдруг этот парень - я указала на приказчика - набросился на  меня
с такой яростью, что до смерти  напугал  меня,  и  потащил  в  лавку  своего
хозяина, где этот последний, хоть и признал, что я не та женщина, за которой
гнались, не пожелал отпустить меня и приставил ко мне констебля.
     Потом я рассказала, как грубо обращались со мной приказчики, как они не
разрешили мне послать за кем-нибудь из моих друзей, как  потом  они  поймали
настоящую воровку, у которой нашли похищенные товары,  и  другие  изложенные
выше подробности.
     Потом взял слово констебль.  Он  изложил  свой  разговор  с  лавочником
насчет моего освобождения, сообщил об отказе  приказчика  сопровождать  его,
когда я поручила ему взять парня под стражу, и о  том,  как  хозяин  поощрял
приказчика к сопротивлению, как парень ударил его, и так далее, как уже было
мной изложено.
     Потом  судья  выслушал  лавочника  и  приказчика.   Лавочник   произнес
пространную речь о больших убытках,  которые  торговцы  несут  ежедневно  от
мазуриков и воров; сказал, что им легко ошибиться, и когда он обнаружил свою
ошибку, то хотел выпустить меня и т. д., как  выше  изложено.  Что  касается
приказчика, то он мало что мог сказать  и  заявил  лишь,  что  другие  слуги
сказали ему, будто я и есть настоящая воровка.
     Выслушав все эти показания, судья первым  делом  очень  любезно  сказал
мне, что я свободна; он очень сожалеет, что приказчик в  пылу  преследования
принял ни в чем не повинную особу за преступницу; он убежден, что я простила
бы эту обиду, если бы после этого лавочник противозаконно не задержал  меня,
однако все удовлетворение, какое в его власти дать мне, это подвергнуть моих
преследователей публичному порицанию, что он и сделает, но он полагает,  что
я сама прибегну к тем средствам, какие указывает закон, а  тем  временем  он
возьмет с моего обидчика обязательство явиться в суд.
     Что  же  касается  нарушения  общественного   спокойствия,   учиненного
приказчиком, то судья сказал, что он доставит  мне  удовлетворение,  посадив
парня в Ньюгет за нападение на констебля, а также и на меня.
     Итак, он отправил парня в Ньюгет за самоуправство, но хозяин  взял  его
на  поруки,  и  на  этом  суд  кончился;  я  с  удовольствием  увидела,  как
поджидавшая  толпа  встретила  лавочника  и  его  приказчика  улюлюканьем  и
забросала карету, в которую они сели, камнями и грязью.
     Вернувшись домой после всей этой передряги, я рассказала все по порядку
моей пестунье. Та весело расхохоталась.
     - Что это вам так весело? - спрашиваю. - Мне было совсем не  до  смеху;
могу вас уверить. Я немало  переволновалась  и  натерпелась  страху  с  этой
бандой негодяев.
     - Почему я смеюсь? - отвечала пестунья. - Я смеюсь, деточка,  что  тебе
так везет. Да ведь это дело принесет  барыш,  какого  ты  во  всю  жизнь  не
получала, нужно только умело взяться. Ручаюсь, что  ты  заставишь  лавочника
заплатить пятьсот фунтов за бесчестье, не считая того,  что  ты  вытянешь  с
приказчика.
     Я смотрела на вещи иначе, чем пестунья,  главным  образом  потому,  что
назвала мировому судье свое имя; я знала, что мое имя  так  хорошо  известно
среди господ, заседающих в Хикс-Холле, Олд Бейли и других  подобных  местах,
что, если дойдет до публичного разбирательства и обо мне наведут справки, ни
один суд не присудит большего возмещения  за  бесчестье  женщине,  стяжавшей
себе такую славу, как я. Все же мне пришлось предъявить иск, и моя  пестунья
разыскала мне весьма  почтенного  стряпчего,  делавшего  прекрасные  дела  и
пользовавшегося хорошей репутацией, и поступила совершенно правильно, потому
что, возьми она мелкого кляузника или человека  неопытного,  я  выиграла  бы
какие-нибудь пустяки.
     Встретившись с этим стряпчим, я  подробно  изложила  ему  вышеописанное
происшествие, и он мне сказал, что присяжные, несомненно, поставят  взыскать
с купца крупное возмещение за мое бесчестье. Получив  необходимые  сведения,
стряпчий  подал  жалобу,  и  во  избежание  ареста  купцу  пришлось   внести
обеспечение.  Через  несколько  дней  после  этого  он  является  со   своим
поверенным к моему поверенному,  чтобы  заявить,  что  желает  кончить  дело
полюбовным соглашением, что все это прискорбное происшествие объясняется его
вспыльчивым характером, что у клиентки моего поверенного, то  есть  у  меня,
слишком острый язычок, что я была с ними дерзкой, издевалась и глумилась над
ними, вела себя вызывающе и тому подобное.
     Мой поверенный искусно отстаивал мои  интересы;  убедил  купца,  что  я
богатая вдова, что я способна добиться удовлетворения и имею  могущественных
друзей, что друзья эти взяли  с  меня  слово  не  оставлять  моего  обидчика
безнаказанным, хотя бы  процесс  обошелся  мне  в  тысячу  фунтов,  так  как
подобные оскорбления простить невозможно.
     В  конце  концов  ответчику  удалось  добиться  от  моего   поверенного
обещания, что он не будет подливать  масла  в  огонь,  что  если  я  проявлю
склонность к полюбовному соглашению, он не станет удерживать  меня  и  будет
побуждать меня скорее к миру, чем к войне, от чего, как ему было сказано, он
не окажется в проигрыше. Весь этот разговор он  добросовестно  передал  мне,
прибавив, что, если они предложат ему взятку, я  тотчас  об  этом  узнаю,  и
честно заявил мне, что если мне угодно выслушать его мнение, то он  советует
мне помириться с ответчиком, ибо тот сейчас очень напуган и больше всего  на
свете желает кончить дело полюбовно, зная,  что,  какой  бы  оборот  оно  не
приняло, все равно ему придется платить; поэтому мой поверенный думает,  что
купец даст мне добровольно больше, чем может взыскать с него суд. Я спросила
поверенного, сколько жег по его  мнению,  купец  согласится  заплатить;  тот
ответил, что он этого не может сказать,  но  при  следующем  нашем  свидании
сообщит более точные сведения.
     Через некоторое время купец снова пришел к  нему  со  своим  поверенным
узнать, говорил ли он со мной. Тот ответил утвердительно, сказав, что сама я
пошла бы на примирение, если бы этому не противились мои  друзья,  принявшие
очень близко к сердцу бесчестье, которому я подверглась, и требующие,  чтобы
я не  оставляла  этого  дела:  они  подстрекают  меня,  настаивая,  чтобы  я
отомстила, или, как они выражаются, постояла за себя; таким образом,  он  не
может сказать  ничего  определенного,  обещает  только  по  мере  своих  сил
повлиять на меня, но для этого ему  нужно  знать,  что  мне  предлагает  мой
обидчик. Купец и его поверенный стали говорить, что  они  не  могут  сделать
никакого предложения, так как оно  ведь  пойдет  им  во  вред;  на  это  мой
поверенный заявил, что по той же самой причине и он не может  предъявить  им
никаких требований, так как они могут оказаться ниже той суммы, которую  суд
будет склонен взыскать в  мою  пользу  с  ответчика.  Однако  после  долгого
обсуждения и взаимных обещаний, что ни одна сторона не  использует  во  вред
другой того, о чем они договорятся на этом или последующих  совещаниях,  они
пришли  к  некоторому  соглашению,  но   настолько   неопределенному   ввиду
несоответствия между предложениями сторон, что невозможно  было  ожидать  от
него большой пользы, а именно: мой  поверенный  требовал  пятьсот  фунтов  и
покрытия  издержек,  ответчик  же  предлагал  всего   пятьдесят   фунтов   и
отказывался платить издержки; на этом они расстались. Купец изъявил  желание
встретиться со мной лично, и мой поверенный с большой  готовностью  пообещал
содействовать  этой  встрече.  Мой  поверенный   посоветовал   мне   одеться
понаряднее и явиться на свидание  с  некоторой  помпой,  чтобы  купец  сразу
увидел, что я совсем не та, за кого он меня принял  во  время  нашей  первой
встречи. Поэтому я пришла в новеньком  полутраурном  платье,  соответственно
моим показаниям у судьи. Надела я также украшения, какие допускал мой вдовий
наряд: моя  пестунья  дала  мне  хорошее  жемчужное  колье  с  бриллиантовым
фермуаром, которое находилось у нее  в  закладе;  на  поясе  у  меня  висели
прекрасные золотые часы; словом, казалась я важной барыней.  И  я  заставила
подождать себя, чтобы купец видел, как я  приехала  в  карете  с  горничной.
Когда я вошла в комнату, купец был весьма удивлен. Он  встал  и  почтительно
поклонился, а я, едва ответив ему, прошла мимо  и  села  на  указанное  моим
поверенным кресло, так как мы находились в его доме.  Немного  погодя  купец
сказал, что он меня  не  признал,  и  стал  рассыпаться  в  комплиментах.  Я
ответила, что он, видно, с самого начала не признал меня, иначе не  стал  бы
обращаться со мной так невежливо.
     Он заявил, что очень жалеет о случившемся и что назначил это  свидание,
желая засвидетельствовать свою готовность дать мне всяческое удовлетворение;
он выразил надежду, что я не стану доводить дела до суда,  так  как  это  не
только причинит ему большие убытки, но может погубить все его предприятие  и
совсем разорить его, а в таком случае я отвечу  на  его  несправедливость  в
десять раз большей несправедливостью и вдобавок ничего не добьюсь, тогда как
он готов дать  мне  какое  угодно  посильное  для  него  удовлетворение,  не
подвергая ни себя, ни меня неприятностям и судебным издержкам.
     Я сказала, что очень рада слышать из его уст такие речи, гораздо  более
рассудительные, чем раньше, что хотя признание вины  в  большинстве  случаев
считается достаточным, но выданном случае  его  мало,  так  как  дело  зашло
слишком далеко, что я не мстительна и не ищу его разорения, но что  все  мои
друзья в один голос требуют, чтобы я защищала свое доброе имя  и  непременно
добилась удовлетворения, что порочить честную  женщину,  как  воровку,  есть
оскорбление, которое снести  невозможно,  что  мое  доброе  имя  вне  всяких
подозрений для людей, которые меня знают, и он мог принять меня  за  воровку
только потому, что, будучи вдовой, я мало заботилась о своей  внешности,  но
его дальнейшее поведение со мной - и я  пересказала  всю  происшедшую  между
нами сцену - было настолько  вызывающим,  что  я  не  могу  без  негодования
вспомнить об этом.
     Он признал  всю  свою  вину  и  почтительно  просил  прощения;  изъявил
согласие заплатить сто фунтов и все  судебные  издержки  и  поднести  мне  в
подарок хорошее  платье.  Я  сбавила  свои  требования  до  трехсот  фунтов,
оставляя за собой право  напечатать  в  газетах  подробный  отчет  обо  всем
случившемся.
     С этой оговоркой купец ни за что не желал согласиться. Однако благодаря
ловкости моего поверенного согласился  на  сто  пятьдесят  фунтов  и  черное
шелковое платье. Тогда, как бы по настоянию своего поверенного, я  уступила,
но с условием, чтобы он оплатил счет моего поверенного и судебные  издержки,
да в придачу угостил нас хорошим ужином.
     Когда я явилась за деньгами, со мной была  моя  пестунья,  разряженная,
как герцогиня и хорошо одетый господин, будто бы ухаживающий за мной; хотя я
называла его  кузеном,  однако  стряпчий  тонко  намекнул  купцу,  что  этот
господин ухаживает за вдовой.
     Купец принял нас с большим почетом и аккуратно;  заплатил  деньги;  вся
эта история обошлась ему в двести фунтов, если не больше. На нашем последнем
свидании, когда все было улажено; возник вопрос о приказчике, и  купец  стал
очень меня просить за него; сказал, что у бедняги была  раньше  своя  лавка,
что у него жена и несколько детей, что он  очень  беден  и  не  в  состоянии
чем-нибудь вознаградить меня, но будет на коленях умолять о прощении.  Я  не
питала злобы к наглецу, и его извинения мало интересовали меня,  раз  нечего
было, рассчитывать на какое-нибудь  возмещение  с  его  стороны,  поэтому  я
решила, что лучше всего будет благородно отказаться от всяких требований.  Я
сказала купцу, что не желаю пускать его приказчика по миру и прощаю его,  по
просьбе хозяина, считая месть ниже своего достоинства.
     За ужином  купец  привел  беднягу,  чтобы  тот  принес  мне  извинения;
подобострастие приказчика равнялось при  этом  его  прежней  заносчивости  -
живой пример  душевной  низости:  будучи  господами  положения,  такие  люди
высокомерны, жестоки и безжалостны, а  в  роли  подчиненных  пресмыкаются  и
раболепствуют. Я резко его оборвала, сказав, что прощаю, и  попросила  уйти,
точно мне был противен самый его вид, хоть я его и простила.
     Я могла теперь считать  себя  вполне  обеспеченной,  и  пора  было  мне
бросить свое ремесло: моя пестунья  часто  говорила,  что  я  самая  богатая
воровка в Англии, - я думаю, что так оно и было, ибо я имела семьсот  фунтов
наличными, не считая платьев, колец, серебряной посуды и двух золотых  часов
- все краденое, так как я совершила не одно дельце,  помимо  описанных.  Ах,
если бы я тогда раскаялась и еще могла бы поразмышлять на досуге над  своими
безумствами и немного загладить их; но мой час еще не пробил; я в  такой  же
мере не могла удержаться от своих похождений, как и в тот день, когда  нужда
гнала меня на улицу за куском хлеба.
     Вскоре после окончания дела с лавочником я облачилась в  наряд,  совсем
непохожий на те, в каких я щеголяла до сих пор.  Я  оделась,  как  нищая,  в
самые грубые и грязные лохмотья, какие только могла достать,  и  побрела  по
улицам, заглядывая в каждую дверь и каждое окно, мимо которых проходила.  Но
в таком виде я положительно не умела шагу ступить. Я чувствовала непобедимое
отвращение к грязи и лохмотьям; с детства я привыкла к опрятности и  чистоте
и сохраняла эту привычку во всех положениях, в какие мне случалось попадать,
так что наряд нищенки был для меня самым  стеснительным  из  всех.  Я  скоро
пришла к убеждению, что ничем не поживлюсь  в  таком  виде,  ибо  все  будут
сторониться меня; все будут бояться, как бы я не подошла  и  чего-нибудь  не
стибрила или как бы от меня не получить  какого-нибудь  гостинца.  Пробродив
весь вечер без всякого  толку,  я  вернулась  домой,  промокшая,  грязная  и
усталая. Однако на следующий вечер вышла вновь, и на этот раз  у  меня  было
маленькое приключение, которое чуть