о  мне
помнится, было пятнадцать миль. Так он пролежал в сильной горячке целых пять
недель, и все это время я так заботливо за ним ухаживала,  словно  была  его
женой; в самом деле, если бы я была  его  женой,  я  бы  не  смогла  сделать
больше. Я так часто и подолгу сидела возле него, что в конце концов  он  мне
это запретил; тогда я велела принести койку и ложилась на ней  в  ногах  его
кровати.
     Я и в самом  деле  сильно  тревожилась  о  его  здоровье,  очень  боясь
потерять такого друга, каким он был для меня и,  несомненно,  остался  бы  и
впредь, и по целым часам плакала. Наконец ему стало лучше, появилась надежда
на  выздоровление,  и  действительно  он  стал  поправляться,  однако  очень
медленно.
     Если бы дело обстояло иначе, а не так, как я собираюсь рассказывать,  я
не побоялась бы открыть правду, как  делала  это  в  других  случаях;  но  я
утверждаю, что в течение всего этого времени мы не позволили себе ни  одного
неприличного слова или поступка, если не считать, что я заходила  к  нему  в
комнату, когда он лежал в постели, и исполняла ночью и днем все  обязанности
сиделки, когда он был болен. О, если бы так продолжалось до самого конца!
     Через несколько времени он окреп и стал быстро поправляться;  я  хотела
было убрать свою койку, но он просил меня подождать, пока сможет  обходиться
без посторонней помощи, после чего я перебралась в свою комнату.
     Он пользовался каждым случаем, чтобы выразить  признательность  за  мое
внимание, а когда поправился, преподнес мне в подарок пятьдесят гиней за мои
заботы и за то, что ради его спасения я, как он выражался,  рисковала  своей
жизнью.
     И тут он торжественно заявил об искренней и ненарушимой любви  ко  мне,
добавив, что превыше всего печется о моей добродетели и своей собственной. Я
ему выразила за это глубокую благодарность. Тогда он стал уверять меня,  что
если бы даже он лежал со мной голый в постели, то и  тогда  столь  же  свято
охранял бы мою добродетель, как стал бы защищать ее в случае  посягательства
на меня какого-нибудь насильника. Я нисколько в этом не сомневалась, о чем и
сказала ему; но ему было еще  мало;  он  сказал,  что  будет  ждать  случая,
который позволил бы дать самое несомненное доказательство его искренности.
     Много времени спустя мне понадобилось съездить по делам в Бристоль; мой
поклонник нанял карету  и  пожелал  сопровождать  меня,  тут  наша  близость
действительно возросла. Из Бристоля он повез меня в  Глостер,  просто  чтобы
прокатиться и подышать воздухом; в тамошней гостинице  нашлось  только  одно
свободное помещение - большая комната с двумя кроватями.  Хозяин  гостиницы,
показывавший нам комнаты, сказал напрямик моему спутнику:
     - Сударь, не мое дело спрашивать, супруга ли вам эта дама или нет; если
нет, вы можете так же прилично спать на этих двух кроватях, как если  бы  вы
помещались в двух комнатах. И с этими словами он задернул  большой  занавес,
разделив таким образом комнату на две отдельные спальни.
     - Отлично, - поспешно проговорил мой друг, - кровати подходят.  Что  же
касается остального, то мы слишком близкие родственники, чтобы спать вместе,
хотя нам будет удобно поместиться рядом.
     Таким образом, внешне  все  было  благопристойно.  Когда  пришло  время
ложиться спать, мой спутник предупредительно вышел из  комнаты  и  подождал,
пока я разденусь, потом лег на другой кровати и долго разговаривал со мной.
     Наконец, повторяя свое прежнее уверение, что он способен лежать со мной
голый, не причиняя мне ни малейшей обиды, соскакивает с кровати со словами:
     - Теперь, милая, вы убедитесь, как я буду с вами благороден и как  умею
держать свое слово, - и подходит к моей постели.
     Я оказала небольшое сопротивление, но, должна признаться, не  стала  бы
сильно сопротивляться ему, даже если бы он не давал никаких обещаний;  итак,
после  небольшой  борьбы  я  затихла  и  пустила  его  к  себе  в   постель.
Расположившись рядышком, он заключил меня в объятия и так пролежал  со  мной
всю ночь, но он ничего мне не сделал и не пытался сделать,  кроме  того  что
обнял меня, как я уже сказала, так и прошла вся ночь; а наутро  он  встал  и
оделся, оставив меня такой же невинной по отношению к нему, как в тот  день,
когда я родилась на свет.
     Я была очень поражена этим,  как,  наверное,  поражены  и  другие,  кто
знает, как могущественны законы природы,  ибо  он  был  мужчина  здоровый  и
пылкий. Поступил он так не из  религиозных  соображений,  а  единственно  из
любви ко мне, уверяя, что хотя я для него  самая  милая  женщина  на  свете,
однако он так меня любит, что неспособен меня обидеть.
     Конечно, это был благородный поступок, но так как ничего подобного  мне
еще не случалось видеть, то я была  совершенно  озадачена.  Остальную  часть
путешествия мы совершили таким же образом и вернулись в Бат, где,  пользуясь
правом заходить ко мне когда угодно, он часто проявлял ту же умеренность,  и
я не  раз  спала  с  ним;  и  хотя  мы  привыкли  держаться  друг  с  другом
непринужденно, как муж и жена, однако он ни разу не покусился на  что-нибудь
большее и очень этим тщеславился. Не скажу, чтобы мне это слишком нравилось,
потому что, признаться, я была гораздо более порочна, чем он.
     Мы прожили так около двух  лет,  и  за  это  время  он  лишь  три  раза
отлучался в Лондон, где пробыл один раз четыре месяца, но, нужно отдать  ему
справедливость, исправно присылал мне деньги, так что я  могла  жить  весьма
прилично.
     Если бы у нас так и продолжалось,  то,  несомненно,  нам  было  бы  чем
похвастать; но правду говорят  мудрые  люди  -  не  следует  слишком  близко
подходить к краю пропасти. Мы в этом убедились  на  опыте;  и  тут  я  снова
должна отдать ему справедливость - не он нарушил данное  им  слово.  Однажды
ночью мы лежали в постели, разгоряченные и  навеселе,  выпив,  мне  кажется,
немножко больше обычного, хотя вовсе не столько, чтобы не  помнить  себя,  и
вот после нескольких дурачеств, которых я не могу назвать, я сказала, лежа в
его объятиях (мне стыдно и противно писать об этом), что не  прочь  была  бы
освободить его от принятого им на  себя  зарока  на  одну  только  ночь,  не
больше.
     Он тотчас же поймал меня на слове, и после этого мне  было  уже  не  до
сопротивления, да, по  правде  говоря,  я  не  испытывала  большого  желания
сопротивляться.
     Так  совершилось  наше  грехопадение,  и  я  променяла  роль  друга  на
негармоничное  и  неблагозвучное  звание  любовницы.  Наутро  мы  оба  стали
каяться; я горько рыдала, он бранил себя за слабость, но это было  все,  что
мы могли сделать; когда путь был расчищен и преграды добродетели  и  совести
опрокинуты, нам почти не с чем было бороться.
     Весь остаток этой недели мы провели в большом унынии, я  не  могла  без
краски на лице смотреть на него и  то  и  дело  сокрушалась:  "Что,  если  я
забеременею? Что будет со мной тогда?" Он меня ободрял, говоря, что,  покуда
я ему верна, он тоже останется мне верен; и раз у нас дошло до этого (к чему
он,  собственно,  никогда  не  стремился),  то,  если  я   забеременею,   он
позаботится и обо мне, и о  ребенке.  После  этого  мы  успокоились.  Я  ему
поклялась, что если я забеременею, то скорее умру, не обратившись за помощью
к повивальной бабке, чем выдам, кто отец ребенка; но он меня уверил,  что  я
ни в чем не буду терпеть недостатка, если забеременею. Эти взаимные уверения
заглушили в нас упреки совести, и мы  стали  предаваться  греху,  когда  нам
хотелось, пока наконец мои опасения не  оправдались  и  я  действительно  не
забеременела.
     Убедившись в этом, я поделилась открытием со  своим  любовником,  и  мы
стали обсуждать, какие нам  принять  меры  по  этому  случаю;  я  предложила
доверить тайну нашей хозяйке  и  спросить  у  нее  совета,  на  что  он  дал
согласие. Хозяйка, женщина (как я убедилась), привыкшая к подобным вещам, не
придала большого значения событию, сказав, что давно его предвидела, и стала
весело подшучивать над нами. Как я сказала, это была женщина весьма  опытная
в таких делах; она взяла на себя все хлопоты,  обещала  достать  повитуху  и
мамку, замять дело и спасти  нашу  репутацию,  что  и  исполнила  с  большой
ловкостью.
     Когда подошло время родов,  она  попросила  моего  любезного  уехать  в
Лондон или для виду изобразить, будто уезжает.  После  этого  она  известила
приходские власти, что в ее доме находится дама, у  которой  скоро  начнутся
роды, но она хорошо знает ее мужа и даже сообщила властям его имя - он будто
бы звался сэр Уолтер Клив, - сказав, что это почтенный джентльмен,  что  она
готова ответить на все расспросы, и тому подобное. Приходские власти  вполне
удовлетворились этими сведениями, и я преспокойно родила, как если  бы  была
самой настоящей миледи  Клив,  при  содействии  трех  или  четырех  именитых
гражданок Бата, что, однако, потребовало некоторых  дополнительных  расходов
от моего любовника. Я часто выражала ему свое огорчение по этому поводу,  но
он просил меня не беспокоиться.
     Получив достаточно денег на экстренные расходы по случаю родов, я имела
в избытке  все  необходимое,  хотя  не  позволяла  себе  никакой  роскоши  и
сумасбродств; кроме того, зная свет и зная,  что  подобное  положение  редко
бывает прочным, я предусмотрительно отложила побольше денег про черный день,
уверив своего покровителя, что все ушло на непредвиденные расходы  во  время
родов.
     Благодаря этому, встав с постели, я имела в своем распоряжении вместе с
деньгами, которые он подарил  мне  раньше,  двести  гиней,  включая  сюда  и
остаток собственных сбережений.  Я  родила  прелестного  ребенка,  красивого
мальчика, и когда любовник мой узнал об этом, он написал мне очень  любезное
и обязательное письмо, а потом сказал что, по его мнению,  мне  лучше  будет
переехать в Лондон, как скоро я  встану  с  постели  и  поправлюсь,  что  он
приготовил для меня квартиру в Хаммерсмите, как будто я  переезжаю  туда  из
Лондона, и что через некоторое время я могу вернуться в Бат, и он поедет  со
мной. Его предложение мне очень понравилось, я наняла карету и,  захватив  с
собой ребенка и кормилицу, а также горничную, отправилась в Лондон.
     Он встретил меня в Рединге, в собственной коляске, куда пригласил  меня
перейти, оставив служанок и ребенка в наемной карете, и  так  я  приехала  в
свою новую  квартиру  в  Хаммерсмите,  которой  осталась  как  нельзя  более
довольна, потому что она действительно была прекрасно обставлена.
     Теперь я достигла, можно сказать, вершины благополучия и ничего  больше
не желала, как стать законной женой, что, однако, было неосуществимо в нашем
положении; поэтому я при всяком  удобном  случае  старалась  приберечь,  что
можно, на более суровые времена, прекрасно зная,  что  такое  блаженство  не
вечно и что мужчины, которые обзаводятся любовницами,  часто  меняют  их  от
пресыщения, ревности и по иным причинам; иногда сами дамы, попавшие в  столь
хорошие условия, мало заботятся о том, чтобы скромным поведением сохранить к
себе уважение, а также блюсти  верность  своим  покровителям,  отчего  те  с
заслуженным презрением их бросают.
     Но мне эта  опасность  не  грозила,  потому  что  я  не  имела  никакой
склонности к переменам;  у  меня  вовсе  не  было  знакомств,  а  значит,  и
искушения искать чего-нибудь новенького.  Я  водилась  только  с  семьей,  у
которой жила, и с женой одного священника из соседнего дома; таким  образом,
в отсутствие моего любовника я никуда не ходила в гости, и когда  бы  он  ни
пришел ко мне, сидела у  себя  в  спальне  или  гостиной,  а  если  выходила
прогуляться, то всегда вместе с ним.
     Этот образ жизни и наши отношения установились как-то  сами  собой;  он
часто заявлял, что вплоть до той ночи, когда мы впервые нарушили наш уговор,
у него никогда и в мыслях не было вступать со мной в связь,  что  он  всегда
питал искреннюю привязанность ко мне, но не чувствовал ни малейшего  желания
делать то, что он сделал. Я стала уверять, что никогда не подозревала его  в
этом, и если бы у меня были такие подозрения, я бы не пошла  так  далеко  на
вольности, кончившиеся нашим грехопадением;  оно  совершилось  неожиданно  и
объясняется тем, что мы слишком поддались в ту ночь  взаимному  влечению.  И
действительно,  я  часто  замечала  с  тех  пор  -  и   пусть   это   служит
предостережением читателям этой повести, - что мы не  должны  потворствовать
распутным и порочным наклонностям, иначе  все  наши  благие  решения  пойдут
прахом как раз тогда, когда нам больше всего необходима их поддержка.
     Правда, с первой же нашей встречи я решила  позволить  ему  вступить  в
связь со мной, если бы он пожелал, но объяснялось это тем, что я нуждалась в
его помощи и не знала другого способа удержать его. Однако в ту ночь,  когда
у нас зашло так далеко, я обнаружила слабость  и  неспособность  противиться
влечению: я пошла на все уступки прежде даже, чем он попросил меня.
     Впрочем, мой любовник был настолько благороден, что никогда  не  укорял
меня за это и вообще никогда  не  выражал  ни  малейшего  недовольства  моим
поведением, а, напротив, заявлял, что он в  таком  же  восхищении  от  моего
общества, как и в первый час нашего знакомства.
     Правда, у него не было жены,  или,  вернее,  его  жена  перестала  быть
женой,  но  угрызения  совести  часто  вырывают  мужчину,  особенно  мужчину
благоразумного, из объятий любовницы, что в конце концов случилось и с  моим
любовником, хотя много позднее.
     С другой стороны, хотя и у меня  бывали  тайные  угрызения  совести  по
поводу моего образа жизни, даже когда я находилась на вершине  благополучия,
однако  грозная  картина  нищеты  и  голода  стояла  передо  мной   страшным
призраком, не позволяя оглядываться назад; но если бедность привела меня  на
этот путь, то ужас перед бедностью  удерживал  на  нем,  и  я  часто  решала
бросить все,  как  только  мне  удастся  накопить  достаточно  денег,  чтобы
содержать себя  самостоятельно.  Все  это  были,  однако,  пустые  мечтания,
исчезавшие при первой встрече с любовником; общество его было  так  приятно,
что в его присутствии я не могла оставаться печальной, грустные  размышления
овладевали мной лишь в те часы, когда я бывала одна.
     Я прожила шесть лет в этом счастливом и несчастном положении, родив ему
за это время троих детей, из которых только первый мальчик остался  жив;  за
эти шесть лет я дважды переезжала, но на шестой год вернулась на свою первую
квартиру в Хаммерсмите. Там я однажды утром неожиданно  получила  от  своего
друга нежное, но печальное письмо, в котором он  извещал  меня,  что  тяжело
захворал и боится осложнения болезни, и так как с ним живут родные его жены,
то мне невозможно будет приходить к нему; он выражал свое крайнее  огорчение
по этому поводу, так как ему хотелось, чтобы я ухаживала и присматривала  за
ним, как во время первой болезни.
     Я очень встревожилась и горела нетерпением узнать, что  с  ним.  Прошло
две недели, а я все не получала никаких известий, чем была очень поражена, и
тревога моя возросла еще больше. Право, мне кажется, что в течение следующих
двух недель я была близка к сумасшествию. Больше всего меня смущало то,  что
я не знала в точности его местопребывания; сперва я поняла, что он находится
у своей тещи; однако, приехав в Лондон и справившись по адресу, по  которому
отправляла ему письма, я скоро выяснила, что он со своей семьей  переехал  в
Блумсбери и что в том же доме живут его жена и теща, хотя от жены  скрывают,
что она находится под одной кровлей со своим мужем.
     Там я скоро узнала также, что он в крайне тяжелом положении,  и  решила
во что  бы  то  ни  стало  добиться  правды.  Однажды  вечером  я  придумала
перерядиться  горничной,  надела  круглый  чепчик  и  соломенную  шляпку   и
направилась к его дому как бы от одной дамы,  жившей  с  ним  по  соседству;
засвидетельствовав почтение хозяевам, я сказала,  что  послана  узнать,  как
здоровье господина и как он почивал сегодня ночью. Передавая это  поручение,
я разузнала все, что  мне  было  нужно;  разговорилась  с  одной  служанкой,
которая подробно рассказала мне  про  болезнь  своего  барина;  у  него  был
плеврит с кашлем и лихорадкой. Она мне сообщила также, кто живет в этом доме
и как здоровье барыни, которой, по словам горничной,  теперь  лучше  и  есть
надежда, что к ней вернется рассудок; но  что  касается  самого  барина,  то
доктора признали его положение почти безнадежным; утром все думали,  что  он
при смерти, и с тех пор не заметно почти  никакого  улучшения;  вряд  ли  он
доживет до утра.
     Тяжелые это были для меня вести; я видела, что приближается конец моего
благополучия; хорошо, что я так экономно тратила деньги и припасла  кое-что,
пока он был жив и здоров, ибо теперь я положительно не представляла,  откуда
мне дальше добывать средства к существованию.
     Тяжелым бременем лежал у меня на сердце мой сын, красивый милый мальчик
пяти лет, ничем не  обеспеченный,  насколько  мне  было  известно.  С  этими
грустными мыслями вернулась я домой и стала прикидывать, что  мне  делать  и
как теперь доживать свою жизнь.
     Само собой разумеется, я не могла успокоиться, не разузнав, что сталось
с моим любовником; не решаясь пойти  к  нему  вторично,  я  посылала  других
осведомляться о его здоровье  и  недели  через  две  узнала,  что  появилась
надежда на выздоровление, хотя был он еще  очень  плох;  тогда  я  перестала
посылать за известиями и через некоторое время услышала от соседей,  что  он
уже встает с постели, а вскоре после этого - что он выходит из дома.
     Тогда я исполнилась уверенности, что вот-вот получу от него весточку, и
начала бодрее смотреть на свое положение, думая, что он поправится. Ждала  я
неделю, две; прождала, к своему великому удивлению,  почти  два  месяца,  но
услышала лишь, что, поправившись, он уехал в деревню подышать после  болезни
свежим воздухом. Прошло еще два месяца, и я узнала, что он вернулся в город,
но по-прежнему не получала от него никаких известий.
     Я написала ему несколько писем, адресовав их, как  обычно,  но  узнала,
что только два или три были востребованы, а за остальными никто не приходил.
Я написала снова, в более резких словах, предупреждая,  что  вынуждена  буду
явиться к нему сама; я изобразила свое положение в  самых  мрачных  красках:
нужно платить за квартиру, ребенок  не  обеспечен,  да  и  я  лишена  всякой
поддержки после его торжественного обещания заботиться обо мне  и  содержать
меня. Я сняла копию с этого письма и, узнав, что уже целый  месяц  никто  за
ним не является, устроила так, чтобы ему вручили эту копию в одной  кофейне,
где, как я выяснила, он часто бывал.
     Это письмо вынудило у него  ответ,  из  которого  я  поняла,  что  буду
брошена, но узнала также, что он послал мне  несколько  времени  тому  назад
письмо с просьбой вернуться в Бат. Содержание этого письма я изложу ниже.
     Нужно сказать, что  на  одре  болезни  такие  отношения,  как  те,  что
установились между нами, расцениваются иначе;  мы  смотрим  на  них  другими
глазами, чем раньте.
     Мой любовник стоял  на  пороге  смерти,  на  самом  краю  вечности,  и,
по-видимому, в нем заговорила совесть, зашевелились мрачные мысли по  поводу
прошлой, беспутной и ветреной жизни; в частности, преступная связь со  мной,
которая была  не  чем  иным,  как  тянувшимся  долгие  годы  прелюбодеянием,
представилась ему в истинном свете, а не так, как рисовалась  прежде,  и  он
смотрел теперь на нее со справедливым и набожным отвращением.
     Не могу здесь  не  заметить  в  назидание  моему  полу,  что  искреннее
раскаяние  в  таком  преступлении   всегда   сопровождается   ненавистью   к
соучастнице, и эта ненависть тем сильнее, чем более пылкой была любовь.  Так
всегда будет; иначе и быть не может; искреннее отвращение к преступлению