чтобы вовсе не пришлось ехать за море, - это было бы  гораздо  лучше.  Я
отвечала,  что  он  может  быть  спокоен:  я  сделаю  все,  чтобы   добиться
чего-нибудь и этом направлении тоже; если же меня тут постигнет неудача,  я,
во всяком случае, исполню другое свое обещание.
     После этой длительной беседы  мы  расстались  если  не  более  нежно  и
любовно, чем некогда в Дайстебле. Только тут я поняла, почему  он  отказался
тогда ехать со мной дальше Данстебла  и  почему  расставаясь  со  мной  там,
сказал, что обстоятельства  не  дозволяют:  ему  проводить  меня  до  самого
Лондона, как ему того хотелось. Я обмолвилась где-то  на  этих  страницах  о
том, что история его жизни еще занимательней, чем моя. Самое же удивительное
в ней было то, что своим отчаянным ремеслом он занимался целых двадцать пять
лет и ни разу за это время не попадался; успехи же его были так велики,  что
время от времени ему удавалось устраивать себе передышки на год, а то  и  на
два; во время этих передышек он ничем не занимался, жил на  широкую  ногу  и
даже держал лакея. Сколько раз, сидя в какой-нибудь кофейне, ему  доводилось
слышать, как люди, которых он ограбил, рассказывали о своем  несчастье!  При
этом они часто, называли местность, где произошло ограбление, и так подробно
описывали все обстоятельства дела, что у него не могло быть сомнений в  том,
что перед ним сидят его жертвы.
     В ту пору, когда он так неудачно женился  на  мне  ради  моего  мнимого
приданого,  он,  оказывается,  как  раз  наслаждался  такой  передышкой  под
Ливерпулем. Кабы, он не обманулся в своих надеждах, говорил он (и  я  думаю,
что он не лгал), он порвал бы с прошлым и зажил бы по-честному.
     Как ни печально было  его  нынешнее  положение,  в  одном  ему  все  же
повезло: дело в том, что ограбление, в котором его обвиняли, было  совершено
без его личного участия и никто из потерпевших не мог присягнуть в том,  что
видел его, так что некому было против него показать.  Однако,  так  как  его
забрали вместе со всей шайкой, нашелся  лжесвидетель,  какой-то  деревенский
парень, который присягнул в том, что видел его; ждали, что появятся и другие
в ответ на разосланные объявления; в ожидании дальнейших улик его и  держали
под стражей.
     Ему предлагали согласиться на добровольную ссылку;  насколько  я  могла
понять, за него  хлопотал  один  влиятельный  человек,  его  друг,  который,
понимая, что в любой момент могут явиться свидетели и дать показания  против
него, всячески убеждал его принять это предложение, - не дожидаясь  суда.  #
была вполне согласна с его другом и не оставляла его  в  покое  ни  днем  ни
ночью, уговаривая не медлить.
     Наконец скрепя сердце он дал свое согласие. Его положение отличалось от
моего; я направлялась в ссылку решением суда, он - как  бы  по  собственному
желанию. Поэтому ему уже нельзя было отказаться  ехать,  и  ссылка,  вопреки
тому, что я говорила ему прежде, была для него неизбежной.  К  тому  же  тот
самый влиятельный друг, который выхлопотал ему это снисхождение,  поручился,
что он действительно уедет и не вернется раньше определенного ему срока.
     При таком повороте дела средства, которые я намеревалась пустить в ход,
становились излишними; те шаги, которые  я  начала  было  предпринимать  для
собственного спасения, тоже оказались не нужны,  разве  что  я  решилась  бы
покинуть его и предоставить ему ехать в Америку одному.  Но  он  об  этом  и
слышать не хотел, говоря, что в таком случае предпочитает  дожидаться  суда,
хотя бы это грозило ему верной виселицей.
     Возвращаюсь к своим делам. Скоро мне предстояло отправиться  в  ссылку.
Моя пестунья, которая все это время оставалась моим верным другом,  пыталась
выхлопотать мне прощение, но его можно было купить лишь  очень  тяжелой  для
моего кошелька ценой; остаться же  с  пустым  кошельком,  не  возвращаясь  к
старому своему промыслу, было бы хуже ссылки, ибо там я могла прожить, здесь
же нет. Мой добрый священник,  со  своей  стороны,  изо  всех  сил  старался
добиться отмены ссылки для меня. Но ему отвечали, что и так по  его  просьбе
мне была дарована жизнь и что поэтому он  не  должен  просить  большего.  Он
очень огорчался моим предстоящим отъездом: ожидание близкой смерти,  говорил
он, произвело благотворное влияние на мою душу, беседы с ним  закрепили  это
влияние; но он опасался, как бы я не растеряла все, если  уеду.  По  этой-то
причине ревностный служитель Бога и скорбел обо мне.
     Ну, а я, правду сказать, уже не так этим огорчалась, как прежде, однако
старательно скрывала от священника причину такой перемены и оставила  его  в
убеждении, что уезжаю с большим неудовольствием и горечью.
     Только в феврале меня, вместе с тринадцатью другими каторжниками, сдали
одному купцу, торговавшему с Виргинией, на корабль, стоявший на якоре в Дет-
форде. Тюремщик доставил нас на борт, а хозяин судна выдал расписку  в  том,
что нас принял.
     На ночь нас заперли в трюм, где было так тесно, что я чуть не задохлась
от недостатка воздуха. Утром корабль снялся с якоря и пустился по  Темзе  до
местечка Багбис-Хол; это было сделано, как нам сказали, по уговору с купцом,
чтобы лишить нас всякой возможности побега.  Однако,  когда  корабль  прибыл
туда и бросил якорь, нам было разрешено выйти на нижнюю  палубу,  но  не  на
шканцы, где могли находиться только капитан и пассажиры.
     Когда по шагам матросов над головой и движению корабля я поняла, что мы
снялись с якоря, то сначала очень  испугалась,  как  бы  мы  не  уехали,  не
повидавшись с друзьями; но скоро успокоилась, убедившись, что корабль  снова
стал на якорь,  и  услышав  от  матросов,  что  завтра  утром  нам  разрешат
подняться на палубу и проститься с друзьями, которые придут к нам.
     Всю эту ночь я лежала прямо на полу, как и другие заключенные, но потом
нам отвели маленькие каюты - по крайней мере, тем, у кого была  какая-нибудь
постель, - а также уголок, куда можно было поставить  сундуки  или  ящики  с
платьем и бельем, у кого оно было: это нужно оговорить, так как некоторые не
имели ни одной лишней рубашки, ни полотняной, ни  шерстяной,  и  ни  полушки
денег; однако я увидела, что и такие устроились на корабле недурно, особенно
женщины, которым матросы платили за стирку  и  т.  п.,  так  что  они  могли
доставать себе все необходимое.
     Когда на следующее утро нам разрешили подняться на палубу,  я  спросила
одного из моряков, нельзя ли мне послать письмо на  берег,  чтобы  известить
своих друзей, где мы находимся, и получить от них необходимые мне  вещи.  То
был боцман, оказавшийся очень учтивым и любезным; он мне сказал, что я  могу
делать все, что пожелаю, в пределах  дозволенного.  Я  заявила,  что  ничего
больше не желаю, и он ответил, что с ближайшим приливом в Лондон  отправится
корабельная шлюпка и он распорядится, чтобы мое письмо было послано.
     И вот когда шлюпка была готова, боцман пришел сказать мне, что  он  сам
едет в город и,  если  мое  письмо  написано,  он  отвезет  его.  Я  заранее
приготовила перо, чернила и бумагу и написала моей пестунье письмо, вложив в
него другое, к своему товарищу по заключению; однако я ей не  сообщила,  что
он мой муж, и скрывала это от нее до самого конца. Пестунье я написала,  где
стоит корабль, и просила  прислать  вещи,  которые  она  мне  приготовила  в
дорогу.
     Вручая боцману письмо,  я  дала  ему  шиллинг  и  попросила  немедленно
отправить письмо с рассыльным, как только шлюпка причалит к берегу, чтобы  я
успела получить ответ и узнать, что с моими  вещами,  "так  как,  сударь,  -
сказала я, - если корабль уйдет раньше, чем я их получу, я погибла".
     Мне хотелось, давая боцману шиллинг, показать  ему,  что  я  обеспечена
немного лучше других ссыльных, что у меня есть кошелек, и  кошелек  этот  не
пустой; и я убедилась, что один только вид кошелька изменил его обращение со
мной; правда, боцман был любезен и раньше,  но  то  было  лишь  естественное
сострадание к женщине, попавшей в беду, тогда как теперь, узнав, что у  меня
есть деньги, он выказал исключительную  предупредительность  и  позаботился,
чтобы ко мне относились внимательнее, чем к другим, как это будет  видно  из
дальнейшего.
     Он добросовестно передал письмо в собственные руки  пестунье  и  привез
мне ее ответ; вручая его мне, он вернул шиллинг со словами:
     - Вот вам ваш шиллинг, я передал письмо сам. От удивления я  не  знала,
что сказать, но после некоторой паузы ответила:
     - Сударь, вы очень добры; но ведь вам пришлось потратиться на карету.
     - Нет, нет, это пустяки, - отвечает. - Кто эта дама? Ваша сестра?
     - Нет, сударь, она мне не родственница, но мой преданный и единственный
на свете друг.
     - Нынче такие друзья большая редкость. Представьте, она плачет по  вас,
как ребенок.
     - Да, - говорю, - она, наверное, дала бы сто фунтов,  чтобы  освободить
меня из этого ужасного положения.
     - Неужели? Но я бы и за половину этой суммы помог вам  освободиться,  -
сказал он, впрочем так тихо, что никто не мог услышать.
     - Но, сударь, если после такого освобождения меня  поймают,  оно  будет
стоить мне жизни.
     - Да,  уж  если  вы  сойдете  на  берег,  вам  придется  самой  о  себе
заботиться, там я бессилен.
     На этом мы прервали разговор.
     Тем временем моя пестунья,  верная  до  последней  минуты,  снесла  мое
письмо в тюрьму к мужу, получила от него ответ и на следующий день  приехала
сама и привезла мне прежде всего морскую койку и постельные  принадлежности,
очень хорошие, но такие, чтобы не слишком бросались в глаза, потом  привезла
также корабельный сундук со всем добром, какое мне было нужно;  в  одном  из
уголков этого сундука, в потайном ящичке, находился мой банк,  то  есть  все
деньги, которые я решила взять с собой; часть их я  оставила  у  пестуньи  с
тем, чтобы она послала мне потом товаров, какие будут  мне  нужны,  когда  я
начну устраиваться; дело в том, что деньги в тех  местах  почти  бесполезны,
там их обменивают на табак, и запасаться отсюда деньгами очень убыточно.
     Но положение мое было особенное; ехать без товаров и  без  денег  я  не
хотела, везти же с собой товар несчастной  каторжнице,  которую  продадут  в
рабство, как только она ступит на берег, значило привлекать к себе  внимание
и, может быть, поставить все мое добро под угрозу конфискации; вот почему  я
взяла с собой только часть своих денег, а остальные оставила у пестуньи.
     Пестунья привезла мне еще и другие вещи, но мне негоже было  обставлять
себя слишком большими удобствами, по крайней мере, до тех  пор,  пока  я  не
узнала, каков наш капитан. Когда старуха поднялась на корабль,  я  думала  -
она сейчас умрет; сердце ее сжалось при виде меня от  одной  мысли,  что  мы
расстаемся в таких условиях, и она так  горько  разрыдалась,  что  долго  не
могла выговорить ни слова.
     Я воспользовалась этим, чтобы прочитать письмо  от  моего  товарища  по
тюрьме, которое привело меня в большое замешательство. Он мне  сообщал,  что
отнюдь не раздумал ехать, но не успеет  так  быстро  получить  освобождение,
чтобы ехать на одном корабле со мной; больше того: он  не  уверен,  что  ему
позволят выбрать корабль, хотя он и  согласился  добровольно  отправиться  в
ссылку; ему сдается, что его посадят  на  корабль  насильно  и  отдадут  под
надзор капитана так же, как и других каторжников,  поэтому  он  не  надеется
увидеть меня до приезда в Виргинию, и это приводит его в отчаяние; с  другой
стороны, он боится, что не найдет меня там, ведь может же случиться,  что  я
умру или погибну в море, и тогда он будет несчастнейшим человеком на свете.
     Все это очень неприятно, и я не знала, что  предпринять.  Я  рассказала
пестунье историю с боцманом, и та горячо советовала мне столковаться с  ним,
но я не хотела делать этого, пока не выясню, будет ли позволено моему  мужу,
или товарищу по тюрьме, как называла его пестунья, ехать со  мной.  В  конце
концов мне пришлось посвятить ее во все это дело, скрыв только, что  он  мой
муж. Я ей сказала, что мы твердо условились ехать вместе, если ему  разрешат
плыть на этом корабле, и я знаю, что у него есть деньги.
     Потом я рассказала ей, что я предполагаю делать по приезде  в  Америку,
как мы заведем плантацию, будем устраиваться и богатеть, не пускаясь  больше
ни в какие приключения; и под большим секретом я сообщила  старухе,  что  мы
обвенчаемся, как только он прибудет на корабль.
     Услышав это, пестунья охотно примирилась  с  моим  отъездом  и  с  этой
минуты приняла все меры, чтобы мой муж был освобожден вовремя и  мог  уехать
на одном корабле со мной; в конце концов все это было  устроено,  хотя  и  с
большим трудом, причем ему так и не удалось освободиться от всех  стеснений,
которым подвергаются ссыльные каторжники, хотя в действительности он  им  не
был, ибо дело его так и не разбиралось в суде; понятно, это  очень  задевало
его самолюбие.
     Поскольку судьба наша  теперь  решилась  и  мы  оба  были  на  корабле,
направлявшемся в Виргинию, в унизительном  положении  ссыльных  каторжников,
обреченных на продажу в рабство, я - на пять лет, а он  -  с  обязательством
никогда не возвращаться в Англию, то муж мой находился в очень подавленном и
удрученном состоянии; гордость его сильно страдала от того,  что  его  везли
как заключенного, тем более что ему сначала  пообещали  дать  разрешение  на
свободный отъезд. Правда, ему не грозила, как  нам,  продажа  в  рабство  по
прибытии в Америку, почему он должен был заплатить капитану за проезд,  чего
от нас не требовалось; но он был растерян и беспомощен, как ребенок, шагу не
мог ступить самостоятельно.
     Первой нашей заботой было  подсчитать  наши  капиталы.  Муж  с  большой
откровенностью сказал мне, что у него была порядочная сумма денег, когда  он
вошел в тюрьму, но барский образ жизни,  который  он  там  вел,  и  особенно
друзья и хлопоты по делу вовлекли его в большие расходы; так у него осталось
всего сто восемь фунтов, которые он обратил в золото и взял с собой.
     Я дала ему такой же добросовестный отчет о  своих  капиталах,  то  есть
тех, что я взяла с собой, ибо я решила на всякий случай умолчать о том,  что
оставила про запас; если я умру, думала я,  то  ему  хватит  этих  денег,  а
оставшиеся у пестуньи перейдут к ней: она их вполне заслужила.
     Взятый мною капитал равнялся двумстам сорока шести фунтам и  нескольким
шиллингам; таким образом, мы имели вместе  триста  пятьдесят  четыре  фунта;
вероятно, еще никто не начинал новую жизнь на деньги, добытые более нечистым
путем.
     К несчастью, весь наш  капитал  состоял  из  наличных  денег  -  самого
невыгодного груза, какой только можно было везти на плантации. У мужа моего,
очевидно, осталось не больше денег, чем он мне сказал; но у меня, когда надо
мной  стряслась  беда,  было  более  семисот  фунтов  в  банке,  и  я  имела
преданнейшего на свете  друга,  чтобы  распорядиться  этим  капиталом,  хотя
вообще эта женщина не отличалась праведностью; у нее оставалось  еще  триста
фунтов моих денег, которые, как уже сказано, я  решила  держать  про  запас;
кроме того, у меня было с собой несколько ценных  вещей,  в  частности  двое
золотых часов, немного серебряной посуды и несколько колец - все краденое. С
этим капиталом я на шестьдесят первом году жизни пускалась, можно сказать, в
Новый Свет несчастной каторжницей, едва избежавшей петли. Одета я была бедно
и скромно, хотя чисто и опрятно, и на всем корабле никто не подозревал,  что
у меня есть деньги и ценности.
     Но так как у меня было много прекрасных платьев и  груда  белья,  то  я
велела уложить все это в два больших ящика и погрузить на корабль под  видом
чужого багажа, адресованного, однако,  на  мое  настоящее  имя  в  Виргинию;
накладные на эти ящики лежали у меня в кармане; там были мои часы, серебро и
все ценности, за исключением денег, которые  я  держала  в  потайном  ящичке
своего корабельного сундука; ящичек этот невозможно было найти,  а  найдя  -
открыть, не изломав сундук в щепки.
     Я находилась а неопределенности целых три недели, не  зная,  поедет  со
мной муж или нет, поэтому  все  не  решалась  принять  предложение  честного
боцмана, что казалось тому немного странным.
     По прошествии этого срока вижу - муж мой приехал на корабль. Смотрел он
сердито и угрюмо; сердце его было полно бешенства и  негодования:  ведь  его
привезли три ньюгетских тюремщика и  посадили  на  корабль  как  каторжника,
тогда как никакого суда над ним не было. Он  во  всеуслышание  жаловался  на
это, обратился за помощью  к  друзьям,  так  как,  по-видимому,  пользовался
чьей-то могущественной поддержкой, но хлопоты друзей не увенчались  успехом;
им было заявлено, что преступнику и без того оказана большая милость, потому
что едва ему разрешили свободный  выезд,  как  о  нем  были  получены  такие
сведения, что пусть благодарит Бога, что его снова не привлекли к суду. Этот
ответ сразу его успокоил, так как он прекрасно знал, что могло  случиться  и
чего ему следовало ожидать; теперь  он  понял,  насколько  благоразумен  был
совет согласиться на высылку, и когда его раздражение на этих дьяволов,  как
он называл их, немного улеглось, он пришел в себя, повеселел и, увидя, как я
рада, что он еще раз благополучно ускользнул  от  грозившей  ему  опасности,
заключил меня в объятия и с  большой  нежностью  признал,  что  я  дала  ему
превосходный и мудрый совет.
     - Милая, - сказал он, - ты  дважды  спасла  мне  жизнь,  -  отныне  она
принадлежит тебе, и я всегда буду тебя слушаться.
     На корабль стали прибывать пассажиры; появилось несколько  человек,  не
принадлежавших к числу ссыльных преступников; их разместили с  удобствами  в
большой каюте и других  помещениях  корабля,  тогда  как  нас,  каторжников,
загнали вниз, бог знает куда. Но когда  приехал  мой  муж,  я  поговорила  с
боцманом, который с самого начала был ко мне так внимателен. Он столько  для
меня сделал, сказала я, а я еще  ничем  не  отблагодарила  его,  и  с  этими
словами я положила ему в руку гинею; я сказала, что сейчас прибыл на корабль
мой муж, и что хотя нас постигло несчастье,  однако  мы  люди  совсем  иного
склада, чем та жалкая шайка, с которой нас посадили, и мы хотели  бы  знать,
нельзя ли выхлопотать у капитана  кое-какие  удобства,  за  которые  мы  его
отблагодарим, как он пожелает; мы охотно вознаградим его за все, что он  для
нас сделает. Боцман, как я заметила, взял гинею с  большим  удовольствием  и
обещал оказать нам содействие.
     Он не сомневался, что капитан, благодушнейший человек на свете,  охотно
согласится предоставить нам все удобства, каких мы пожелаем, и,  чтобы  меня
успокоить, обещал первым же приливом съездить в Лондон и поговорить с ним об
этом. На следующее утро я встала немного позже обыкновенного  и,  поднявшись
на  палубу,  застала  боцмана   среди   матросов,   за   исполнением   своих
обязанностей. Увидев его здесь,  я  немного  огорчилась;  он,  однако,  меня
заметил и подошел ко мне, но, не дав ему времени открыть рот,  я  сказала  с
улыбкой:
     - Боюсь, сударь, вы позабыли о нас,  так  как  и  вижу,  что  вы  очень
заняты.
     Он тотчас ответил:
     - Пойдемте со мной, и вы увидите.
     И боцман провел меня в  большую  каюту.  Там  за  столом  писал  что-то
представительный мужчина, перед которым лежала груда бумаг.
     - Вот та дама, о которой вам говорил капитан, - сказал боцман писавшему
и, обратившись ко мне, добавил: - Я не только не  забыл  о  вашем  деле,  но
успел уже съездить к  капитану  и  в  точности  передать  ему  ваше  желание
получить для себя и для мужа некоторые удобства, и капитан прислал  со  мной
вот этого господина - штурмана нашего корабля, чтобы он предоставил вам  все
необходимое; капитан велел также передать вам, что с вами  будут  обращаться
столь же почтительно, как с другими пассажирами.
     Тут ко мне обратилс