поправляться, выходить понемногу и тотчас пришла меня проведать.
     Я изложила ей свое положение, рассказала, как мной  владели  поочередно
то страх, то надежда, сказала, чего я избежала и на каких условиях.  Старуха
присутствовала при моем свидании со священником  и  слышала  высказанное  им
опасение, как бы я, попав в общество ссыльных, снова  не  вступила  на  путь
порока. У меня самой были печальные мысли на этот счет,  так  как  я  знала,
каких отпетых людей отправляют обыкновенно в ссылку. Вот  почему  я  сказала
пестунье, что страхи доброго священника не лишены оснований.
     - Да, да, - отвечала она, - но я твердо надеюсь, что ты не соблазнишься
таким ужасным примером.
     А как только ушел священник, она сказала, что не надо отчаиваться,  так
как ей, может быть удастся  устроить  меня  особенным  образом,  о  чем  она
Подробно поговорит со мной в другой раз.
     Я внимательно посмотрела на нее,  и  мне  показалось,  что  она  глядит
Веселее,  чем  обыкновенно;  и  тотчас  же  у  меня  зародилась  надежда  на
освобождение, но ни за что на  свете  не  могла  бы  я  придумать,  как  его
осуществить. Однако дело это слишком близко касалось меня,  и  я  решила  не
отпускать пестунью, пока не услышу объяснений;  та  долго  отнекивалась,  но
наконец, вняв моим настойчивым просьбам, коротко мне ответила:
     - У тебя ведь есть деньги, правда? А слышала ли ты когда-нибудь,  чтобы
человека с сотней фунтов в кармане отправили в ссылку?
     Я мигом поняла ее, но сказала, что не вижу  возможности  уклониться  от
точного исполнения приговора, и так как эта суровость считается милостью, то
нет сомнения в том, что все будет строго соблюдено.
     В ответ старуха сказала только:
     - Попробуем, может быть, что-нибудь выйдет.
     На этом мы расстались.
     Я сидела в тюрьме еще  около  пятнадцати  недель.  Почему  вышла  такая
задержка, не знаю, но по прошествии этого срока меня  посадили  на  корабль,
стоявший на Темзе, вместе с шайкой  в  тринадцать  самых  отпетых  негодяев,
каких когда-либо порождал Ньюгет. Понадобилась бы книга гораздо длиннее, чем
вся повесть, чтобы описать бесстыдства и подлости, до которых докатились эти
тринадцать человек, а также их поведение  в  пути;  обо  всем  этом  у  меня
сохранился занимательный рассказ нашего капитана,  подробно  записанный  его
помощником.
     Пожалуй, не стоит рассказывать всех мелких происшествий, приключившихся
в промежуток от окончательного постановления о моей  ссылке  до  посадки  на
корабль, да и места нет для этого, так как повесть моя приближается к концу;
однако не могу  не  упомянуть  об  одном  обстоятельстве,  касающемся  моего
ланкаширского мужа.
     Как я уже сказала,  его  перевели  из  общей  тюрьмы  в  отделение  для
привилегированных во внутреннем дворе; с  ним  было  трое  других,  так  как
спустя некоторое время к ним присоединили еще одного;  не  знаю,  почему  их
держали там почти три месяца без суда. Кажется, они ухитрились  дать  взятку
или подкупить свидетелей, которые должны были выступать против них, и, таким
образом, у обвинения  долго  не  было  достаточных  улик.  После  некоторого
замешательства удалось все же собрать против двоих кое-какие  показания,  на
основании которых их и отправили на виселицу; но участь двух других,  в  том
числе и моего ланкаширского мужа, оставалась нерешенной. Правда,  по  одному
свидетелю против каждого из них обвинение имело, но так как закон требует не
менее двух свидетелей, то ничего нельзя было поделать. Все же решено было не
отпускать их, так как следственные власти не сомневались,  что  свидетели  в
конце концов найдутся; с  этой  целью,  была  сделана  публикация  о  поимке
таких-то преступников, и каждый желающий мог явиться в тюрьму посмотреть их.
     Я воспользовалась этим предлогом для удовлетворения своего любопытства,
выдумав, будто меня ограбили в данстеблской карете и  я  хочу  взглянуть  на
этих рыцарей с большой дороги. Входя во внутренний двор, я  так  закуталась,
что почти не видно было моего лица, и  муж  не  узнал  меня.  Вернувшись,  я
заявила, что отлично знаю обоих.
     Тотчас же по всей  тюрьме  разнесся  слух,  что  Молль  Флендерс  будет
выступать свидетелем против одного из разбойников, и  за  это  ей,  дескать,
отменят приговор о ссылке.
     Прослышали об этом и сами  грабители,  и  мой  муж  немедленно  пожелал
видеть миссис Флендерс, которая так хорошо его знает и собирается  выступить
свидетельницей против него; я получила разрешение посетить его. Я оделась  в
лучшее платье, какое взяла с собой в тюрьму, и пошла во внутренний двор,  но
лицо закрыла капюшоном. Сначала он мало говорил со мной  и  только  спросил,
знаю ли я его. Я отвечали: "Да, отлично  знаю";  но  так  как  я  не  только
закрыла лицо, но изменила также голос, он не  догадался,  кто  я  такая.  Он
спросил, где я его видела; я ответила, что между Данстеблом и Брикхиллом,  и
тут, обратившись к тюремщику, спросила, нельзя ли  мне  будет  поговорить  с
заключенным наедине. Тот ответил: "Сделайте одолжение", -  и  очень  любезно
удалился.
     Как  только  тюремщик  ушел,  я  закрыла  дверь,  сбросила  капюшон  и,
разрыдавшись, сказала:
     - Милый, ты не узнаешь меня?
     Он побледнел и не мог произнести ни слова, как громом  пораженный;  вне
себя от удивления, он сказал только: "Разрешите мне сесть", после чего,  сев
за стол  и  подперев  голову  рукой,  тупо  уставился  в  землю.  Я  же  так
разрыдалась, что долгое время тоже не могла говорить, но, дав  выход  своему
чувству, повторила те же слова:
     - Милый, ты не узнаешь меня?
     Тогда он ответила "Да", - и долго не произносил больше ни слова.
     Посидев еще некоторое время в изумлении, он  поднял  на  меня  глаза  и
сказал:
     - Как могла ты быть такой жестокой?
     Я совершенно не поняла, что он хочет сказать, и ответила:
     - Как можешь ты называть меня жестокой?
     - Прийти ко мне, - говорит, - в такое место? Разве это не  оскорбление?
Я тебя не грабил, по крайней мере на большой дороге.
     Из этих слов я поняла, что он  ничего  не  знает  о  моих  невзгодах  и
думает, будто, получив известие о том, что он в Ньюгете, я  пришла  упрекать
его за вероломство. Но мне столько нужно было сказать ему, что  было  не  до
обиды, и, в немногих словах я объяснила, что  пришла  совсем  не  оскорблять
его, а, напротив, утешить и самой искать у него утешения,  и  что  он  легко
убедится в отсутствии у меня дурных намерений, когда я скажу  ему,  что  мое
положение во многих отношениях хуже,  чем  его  собственное.  На  лице  мужа
выразилась тревога, когда он услышал эти слова, но он с улыбкой проговорил:
     - Разве это возможно? Ты видишь меня в кандалах, в Ньюгете, и два  моих
товарища уже казнены. Как же ты можешь говорить, что  твое  положение  хуже,
моего?
     - Ах, - мой милый, - говорю, - слишком долго было бы мне  рассказывать,
тебе слушать мою печальную повесть, но если бы ты ее услышал, ты  бы  тотчас
согласился со мной, что мое положение хуже.
     - Как же это возможно, - говорит,  -  ведь  я  смертного  приговора  на
ближайшей сессии!
     - Очень даже возможно, - отвечаю. - Я  уже  приговорена  к  смерти  три
сессии тому назад,  и  исполнение  приговора  только  отсрочено.  Разве  мое
положение не хуже, чем твое?
     И он снова  замолчал,  словно  лишившись  дара  речи,  потом  порывисто
вскочил с места.
     - Несчастная чета! - воскликнул он. - Возможно ли это?
     Я взяла его за руку.
     - Полно, мой дорогой, садись, и поделимся друг с другом своим горем.  Я
заключена в этой самой тюрьме и нахожусь в гораздо худшем положении, чем ты,
и, когда я расскажу тебе все подробности,  ты  убедишься,  что  у  меня  нет
никакого намерения оскорблять тебя.
     Тут мы уселись рядышком, и я сообщила ему о своих приключениях все, что
сочла удобным, закончив рассказом о том,  как  дошла  до  крайней  бедности;
тогда я будто бы попала в одну шайку, научившую меня облегчать свои невзгоды
непривычным для меня способом, будто вовремя попытки этой шайки ограбить дом
одного купца я была схвачена служанкой за то  лишь,  что  подошла  к  двери;
будто я не взламывала ни одного замка и ничего не  уносила  и,  невзирая  на
это, была признана виновной и приговорена к смерти, но судьи будто  бы  были
тронуты моим тяжелым положением и заменили смертную казнь ссылкой.
     Я сказала далее, будто мне очень  повредило  то,  что  меня  приняли  в
тюрьме за некую Молль Флендерс, знаменитую воровку, о которой  все  слышали,
но которой никто из них не видел; ему-то, однако, известно, что  меня  зовут
совсем иначе. Я отнесла все на счет своей неудачи; приняв меня за означенную
воровку,  судьи  обошлись  со  мною  как  с  рецидивисткой,  хотя  это  было
единственное преступление, которое они знали за мной.  Я  долго  говорила  о
том, что со мной случилось с тех пор, как я рассталась с ним; не скрыла, что
встречала  его  и  позднее,  потому  что  он  сам  мог  это  заподозрить,  и
рассказала, как видела его в Брикхилле, как за ним была устроена  погоня,  -
но после моего  заявления,  что  я  его  знаю  и  он  почтенный  джентльмен,
констебль прекратил погоню и пошел домой.
     Он внимательно выслушал всю мою повесть, снисходительно  улыбаясь  моим
похождениям, казавшимся детскими шалостями по сравнению с  его  собственными
подвигами; но мой рассказ о Брикхилле поразил его.
     - Так это ты, моя милая, - сказал он, - остановила толпу в Брикхилле?
     - Да, я. - И я подробно рассказала все, что там видела.
     - Значит, это ты спасла мне тогда жизнь, - сказал он, - я счастлив, что
обязан тебе жизнью. Позволь же мне отплатить тебе тем же; я освобожу тебя из
тюрьмы, хотя бы даже ценой своей жизни,
     Я наотрез отказалась; слишком велик был риск, и ради чего? Ради  жизни,
которую не стоило спасать.
     - Пусть так, - сказал он; для него эта жизнь, дороже всего на свете;  -
жизнь, которая дала ему новую жизнь, ибо, - сказал он, - до  тех  пор,  пока
меня не схватили, я никогда не подвергался такой опасности, как в тот раз. -
Опасность тогда заключалась в том, что он не ожидал  преследования  на  этой
дороге; они удрали из Хокли совсем другим  путем  и  пробрались  в  Брикхилл
через огороженные поля, в полной уверенности, что их никто не видел.
     Тут он мне рассказал длинную повесть своей жизни, весьма удивительную и
необыкновенно увлекательную. По его словам, вышел он на большую  дорогу  лет
за двенадцать до женитьбы на мне; женщина, называвшая его  братом,  не  была
ему родственницей, но принадлежала к их шайке; поддерживая с ними  сношения,
она жила постоянно в Лондоне, где у нее было обширное знакомство, оттуда она
посылала им точные сведения о лицах, выезжавших из города,  и  на  основании
этих сведений им не раз доставалась большая добыча; женщина  эта  думала,  -
что нашла для него богатую невесту, когда привезла меня к нему, но  попалась
впросак, за что, однако, он ни капельки не сердился на нее. Рассчитывая, что
я принесу ему богатство, он  принял  решение;  покинуть  большую  дорогу,  и
начать новую жизнь, не показываясь на люди, пока не вышло бы общее  прощение
или пока  он  не  добился  бы  за  деньги  прощения  для  себя  лично  и  не
почувствовал бы себя в полной безопасности; но так как вышло иначе, он снова
приняться за старое ремесло.
     Он подробно рассказал мне некоторые  свои  приключения  особенно  одно,
когда он ограбил честерские кареты возле  Личфилда,  хорошо  поживившись  на
этом деле; потом как "он ограбил пятерых прасолов"  ехавших  на  Берфордскую
ярмарку в Уилтшире покупать овец. По его словам, он захватил во  время  этих
двух нападений столько денег,  что,  если,  бы  знал,  где  меня  разыскать,
наверное, принял бы мое предложение поехать в Виргинию  или  в  какую-нибудь
другую английскую колонию в Америке и обзавелся бы там плантацией.
     Он сказал, что написал мне три письма и  отправил  их  по  оставленному
мной адресу, но не получил от меня никаких известий. Это  была  правда;  его
письма пришли, когда был еще жив мой последний муж,  так  что  я  ничего  не
могла поделать и поэтому не ответила, чтобы он  подумал,  будто  письма  эти
пропали.
     Отчаявшись получить от меня ответ, он снова  принялся  за  свое  старое
ремесло,   хотя,   добыв   много   денег,   стал   действовать   с   большей
осмотрительностью, чем раньше. Потом  он  рассказал  о  нескольких  жестоких
схватках с проезжими, которые не желали расставаться со своими кошельками, и
показал мне полученные им раны. Две  из  них  были  очень  опасны,  одна  от
пистолетной пули, раздробившей плечевую кость, и другая, нанесенная  шпагой,
которая проткнула его насквозь, но  не  задела  внутренностей,  так  что  он
вылечился;  один  из  его  товарищей  с  истинно   дружеской   заботливостью
поддерживал его в седле почти  восемьдесят  миль,  потом  разыскал  в  одном
большом городе лекаря и сказал,  что  они  путешественники,  направляются  в
Карлайл и подверглись по  дороге  нападению  грабителей,  простреливших  его
товарищу руку.
     Все это, по словам мужа, его друг обделал так ловко, что на них не пало
никакого  подозрения  и  он  спокойно  пролежал  в  этом  городе,  пока   не
выздоровел. Он рассказал мне еще столько интересного  о  своих  похождениях,
что я с большой неохотой опускаю так как все же рассказываю не о его  жизни,
а о своей.
     Потом я стала расспрашивать мужа о  его  нем  положении  и  на  что  он
рассчитывает, будут судить. Он сказал, что у суда нет против него, так  как,
на свое счастье, он участвовал только в одном из трех  грабежей,  в  которых
обвиняют их всех, и нашелся только один свидетель преступления, а этого,  по
закону, недостаточно; правда, суд надеется, что явятся и другие,  и,  увидев
меня, он сначала подумал, что я пришла именно с этой целью, но если никто не
явится, то он надеется получить оправдание; ему дали  понять,  что  если  он
согласится отправиться в ссылку, то его не станут судить, но он; даже думать
об этом не хочет, предпочитая ссылке виселицу.
     Я пожурила его;  во-первых,  сказала  я,  если  его  coшлют,  то  такой
отважный и предприимчивый человек, как он, наверное, найдет  сотню  способов
вернуться на родину, может быть, даже раньше,  чем  отправится  в  путь.  Он
улыбнулся и сказал, что предпочел бы последнее, потому что  содрогается  при
одной мысли, что ему  придется  работать  на  плантации,  подобно  тому  как
римские рабы трудились в каменоломнях;  он  считает,  что  гораздо  приятнее
отправиться на тот-свет при помощи виселицы,  и  таково  единодушное  мнение
всех джентльменов, выгнанных судьбой на большую дорогу; ведь казнь  положит,
по крайней мере, конец всем его нынешним бедствиям, а что касается  спасения
души, то, по его мнению, человек  может  столь  же  искренно  раскаяться  за
последние две недели своей жизни, среди ужасов тюрьмы, в яме смертников, как
и в  лесах  и  пустынях  Америки;  рабство  и  каторжные  работы  недостойны
джентльмена; это лишь средство заставить человека рано или поздно  сделаться
собственным палачом; что может быть ужаснее? Поэтому он и думать не хочет  о
ссылке.
     Я пустила в ход все средства, чтобы переубедить  его,  в  том  числе  и
испытанное женское красноречие - слезы. Говорила, что позор публичной казни,
наверное, окажет гораздо более гнетущее действие  на  джентльмена,  чем  все
унижения, которым он может подвергнуться за  морем;  что  в  атом  последнем
случае у него, по крайней мере, есть надежда остаться  в  живых,  тогда  как
виселица исключает всякую надежду; ничего  нет  легче,  как  столковаться  с
капитаном корабля, - народ этот, как правило, добродушный и  сговорчивый.  А
по прибытии в Виргинию легко можно будет откупиться, если хорошо себя вести,
а тем более если располагаешь деньгами.
     Он печально посмотрел на меня, и - я подумала было, что у  бедняги  нет
денег; однако я ошиблась, он не то хотел сказать.
     - Ты только что намекнула, моя милая, - сказал он, - что, может быть, я
найду способ вернуться назад прежде, чем уеду, - я это понял так, что  можно
откупиться и здесь. Я  предпочел  бы  дать  двести  фунтов,  чтобы  избежать
высылки, чем сто фунтов за получение свободы по приезде в Америку.
     - Это оттого, дорогой мой, - сказала я, - что ты не знаешь Америку  так
хорошо, как я.
     - Может быть, и все же мне кажется, что и ты поступила бы точно так же,
разве только пожелала бы увидеться с матерью, ведь ты мне говорила, что  она
в Америке.
     Я ответила, что моя мать, наверное, давно уже умерла,  а  что  касается
других родственников, которые там, может быть, есть у меня, то я их не знаю;
с тех вор как мои несчастья довели меня  до  того  положения,  в  котором  я
находилась последние  годы,  я  прекратила  всякую  переписку  с  ними;  ему
нетрудно вообразить, что я встречу самый холодный прием, если появлюсь у них
в качестве ссыльной воровки. Поэтому я решила, в случае если туда поеду,  не
видеться с ними; но у меня все же связаны с этой  ссылкой  большие  надежды,
которые с лихвой возмещают все ее неприятности; и  если  ему  тоже  придется
отправиться туда, то я легко его  научу,  каким  образом  избежать  рабства,
особенно имея деньги, единственного друга в подобном положении.
     Он с улыбкой ответил, что не говорил мне, будто у него есть  деньги!  Я
тотчас же его перебила, сказав, что, надеюсь, он не заключил из  моих  слов,
будто я рассчитываю на его поддержку; напротив, хотя я не могу назвать  себя
богатой, однако же и не нуждаюсь, и так как у меня кое-что есть, то я скорее
поделюсь с ним, чем возьму что-нибудь у него, хорошо  зная,  что  какими  бы
деньгами он ни располагал, они все ему понадобятся в ссылке.
     Тогда он проявил величайшую предупредительность. Он сказал, что денег у
него немного, но он поделится со мною последним, если я  буду  нуждаться,  и
стал уверять, что у него совсем не было таких опасений. Он лишь имел в  виду
то, о чем я ему намекнула; ему хорошо известно, как следует поступать здесь,
там же он будет самым беспомощным и жалким существом на свете.
     Я ответила, что он напрасно боится того, что  не  таит  в  себе  ничего
страшного; если у него есть деньги, как я с удовольствием  сейчас  услышала,
то он  может  не  только  избежать  рабства,  являющегося,  по  его  мнению,
неотвратимым следствием ссылки, но  и  начать  новую  жизнь,  успех  которой
обеспечен при некоторой трудолюбии, столь естественном в подобных  случае  я
напомнила ему, какой совет я ему дала много лет назад,  предлагая  поправить
наши дела. Наконец, чтобы убедить его в правильности моих слов и  в  том,  я
прекрасно знаю, как взяться за дело, и не сомневаясь в  успехе,  я  заявила,
что готова выхлопотать себе отмену приговора о ссылке, а  затем  добровольно
отправиться с ним туда, взяв при этом с собой столько денег, чтобы хватило и
на его долю; я его уверила, что предлагаю это вовсе  не  потому,  что  не  в
состоянии прожить без его помощи, я считаю, что, мы оба довольно натерпелись
здесь всяких невзгод и лучше нам покинуть эту часть света и зажить там,  где
никто ее попрекнул бы нас прошлым, где нам не грозила бы тюрьма и муки,  ямы
смертников, где мы могли бы с бесконечным удовольствием оглянуться  на  наши
прошлые горести, в убеждении, что наши враги совершенно забыли про нас и что
мы будем жить, как новые люди новой земле, и ни нам до людей, ни  людям  до,
нас не будет никакого дела.
     Я говорила ему все это так убедительно и так основательно  разбила  все
его страстные возражения, что он меня обнял, заявив, что моя  искренность  и
забота покорили его; он принимает мой совет и попытается  подчиниться  своей
участи, в надежде на поддержку такой мудрой советницы  и  такого  преданного
друга невзгодах жизни. Но все же он хочет мне напомнить то, о чем я говорила
ему раньше, именно, что, может быть, есть способ получить свободу еще здесь,
так