нице и, увидя меня за работой, подходит прямо ко мне; тут  он  начал  то
же, что и прежде: обнял меня и целовал чуть ли не четверть часа подряд.
     Я находилась в комнате его младшей сестры, и так как в доме  никого  не
было, кроме служанок в нижнем этаже, то он вел себя посмелее; словом, был со
мной очень пылок. Может быть, он счел меня слишком покладистой, потому что я
не оказывала сопротивления, когда он держал меня в  объятиях  и  целовал;  и
правда, мне это было так приятно, что где уж было сопротивляться.
     Утомившись от этой  возни,  мы  уселись  рядом,  и  он  долго  со  мной
разговаривал: сказал, что он в восторге от меня и что не знал покоя, пока не
признался мне в любви, и если я тоже полюблю его и захочу осчастливить,  то,
спасу его жизнь, и много других прекрасных вещей. Я почти не  отвечала  ему,
но достаточно показала свою наивность и полное непонимание его намерений.
     Потом он взял меня за руку и стал ходить со мной по комнате,  а  улучив
минуту, повалил меня на кровать и неистово стал целовать,  но,  надо  отдать
ему справедливость,  не  допускал  никакой  грубости,  ограничиваясь  одними
поцелуями. Тут ему послышалось, будто кто-то  поднимается  по  лестнице;  он
вскочил с кровати, поднял меня и поклялся, что очень, очень меня  любит,  но
что чувства его самые честные и он не желает  причинить  мне  никакого  зла;
сунул мне в руку пять гиней и сошел вниз.
     От денег я пришла в еще большее замешательство, чем прежде от любви,  и
так возгордилась, что себя не  помнила.  Говорю  об  этом  для  того,  чтобы
молодые неопытные девушки, которым попадутся на  глаза  эти  строки,  знали,
какие  их  ожидают  невзгоды,  если  они  слишком  рано  возомнят  о   своей
наружности. Стоит только девушке вообразить себя хорошенькой, и  она  ни  за
что не усомнится в правдивости мужчины, который клянется ей  в  любви;  ведь
если она считает себя настолько привлекательной, чтобы пленить его, то  чего
же естественнее, что он поддается ее чарам.
     Мой кавалер теперь в такой же мере распалился сам, как и  подогрел  мое
тщеславие; найдя, вероятно, что случай очень  удобный  "и  жалко  пропустить
его, он через полчаса снова входит ко мне и принимается за прежнее, на  этот
раз без особых предисловий.
     Начал он с того, что, войдя в комнату, запер за собой дверь.
     - Мисс Бетти, - сказал он, - мне послышалось, будто кто-то  поднимается
по лестнице, но я ошибся; теперь же если кто и придет, то не застанут нас за
поцелуями.
     Я сказала, что не знаю, кто может подняться к нам, так как, по-моему, в
доме нет никого, кроме кухарки и еще одной служанки, а они никогда, не ходят
по этой лестнице.
     -  Прекрасно,  милая,  -   ответил   он,   -   однако   лучше   принять
Предосторожности.
     С этими словами он сел, и мы начали разговаривать. Хоть я была еще  вся
в огне после его первого посещения и больше молчала, он  словно  говорил  за
двоих, повторяя, как страстно меня любит и что пока  он,  правда,  не  может
распоряжаться своим состоянием, но зато потом твердо решил сделать нас обоих
счастливыми, иными словами, жениться на мне, и кучу  подобных  вещей;  а  я,
глупенькая, не понимала, к чему он клонит, и поступала так, точно  бы  и  не
было другой любви, кроме той,  что  ведет  к  браку;  если  бы,  однако,  он
заговорил о ней, у меня не было бы ни основания, ни сил сказать ему нет;  но
до этого у нас еще не дошло.
     Посидели мы немного, вдруг он поднялся и, чуть  не  задушив  поцелуями,
снова повалил меня на кровать; но при  этом  позволил  себе  такие  вещи;  о
которых неприлично рассказывать, а я в ту минуту не в  силах  была  отказать
ему в чем-либо, даже если бы он зашел гораздо дальше.
     Но хоть он и допустил эти вольности,  все  же  дело  не  дошло  до  так
называемой высшей благосклонности, которой, нужно отдать ему справедливость,
он и не добивался; эта сдержанность послужила оправданием  всех  вольностей,
которые он впоследствии допускал со мной. В этот раз он  очень  скоро  ушел,
отсыпав мне чуть ли не целую горсть золота и  рассыпаясь  в  уверениях,  что
любит меня безумно, больше всех женщин на свете.
     Не  удивительно,  что  после  этого  я  начала  размышлять,  но,   увы!
размышления мои были не очень основательны. Тщеславия и гордости у меня было
хоть отбавляй, о  добродетели  же  я  почти  не  думала.  Правда,  иногда  я
спрашивала себя, чего, собственно, хочет  молодой  барин,  но  на  уме  были
только ласковые слова да золото; есть ли у него намерение жениться или  нет,
казалось мне делом маловажным;  не  думала  я  также,  какие  ему  поставить
условия, пока он не сделал мне определенного предложения,  о  чем  вы  скоро
услышите.
     Так шла я к падению, не испытывая ни малейшего беспокойства; пусть  моя
участь  послужит  уроком  девушкам,  у  которых  тщеславие  торжествует  над
добродетелью.  Оба  мы  натворили  кучу  глупостей.  Если  бы  я  вела  себя
благопристойно  и  оказала  сопротивление,  как  того  требовала   честь   и
добродетель, он или отказался бы от  своих  приставаний,  видя,  что  нечего
рассчитывать на успех, или честно предложил бы мне руку; за это  его,  может
быть, кто-нибудь, и порицал бы, зато мне никто не сделал бы упрека.  Словом,
если бы он знал меня, знал, как легко добиться пустяка, которого  он  желал,
то, долго не задумываясь, сунул бы мне четыре или пять гиней  и  овладел  бы
мною в следующую же нашу  встречу.  С  другой  стороны,  если  бы  мне  были
известны его мысли, если бы я знала,  какой,  кажусь  ему  неприступной,  то
поставила бы условия,  потребовав  от  него  или  немедленно  жениться,  или
содержать меня до женитьбы,  и  получила  бы  все,  чего  хотела:  ведь  мой
обожатель был очень богат, да еще ожидал наследства. Но мне и  в  голову  не
приходило подумать об этом, я только гордилась своей красотой  да  тем,  что
меня любит такой барин. По целым часам любовалась я  золотом,  пересчитывала
гинеи тысячу раз в день. Никогда еще бедная тщеславная девушка не  пребывала
в таком заблуждении, как я; мне не было никакого  дела  до  того,  что  ждет
меня; не помышляя о гибели, я стояла на краю пропасти; мне даже кажется, что
я скорее бы бросилась в нее, чем постаралась обойти.
     Все же я проявила в это время довольно ловкости, чтобы не дать никому в
семье ни малейшего повода  для  подозрений,  будто  я  в  стачке  с  молодым
барином. Я едва глядела на него при посторонних и небрежно отвечала  на  его
вопросы; несмотря на все это,  нам  удавалось  время  от  времени  видеться,
перекинуться словом и даже обменяться  поцелуями,  но  удобного  случая  для
дурного дела не представлялось, тем более что он шел гораздо более окольными
путями, чем было нужно; дело казалось ему трудным, и он  сам  создавал  себе
затруднения.
     Но дьявол-искуситель не знает покоя и всегда найдет случай толкнуть нас
на дурное дело. Однажды вечером, когда я с молодым барином и с его  сестрами
гуляла в саду, он улучил минуту и  сунул  мне  в  руку  записку,  в  которой
сообщал, что завтра при всех пошлет меня в город  с  поручением  и  встретит
меня где-нибудь на дороге.
     Действительно, после обеда он, деловито обращается ко мне в присутствии
сестер:
     - Мисс Бетти, хочу просить вас об одном одолжении.
     - Каком одолжении? - спросила младшая сестра.
     - Что ж, сестра, если ты не можешь сегодня  обойтись  без  мисс  Бетти,
отложим до другого раза, - сказал он с самым равнодушным видом.
     Тогда обе сестры  в  один  голос  стали  уверять,  что  свободно  могут
обойтись без меня, а та, что задала вопрос, извинилась перед ним. -
     - Но ведь тебе нужно сказать мисс Бетти,  чего  ты  от  нее  хочешь,  -
проговорила старшая. - Если это твое частное  дело,  о  котором  нам  нельзя
слышать, отзови ее в сторону. Вот она.
     - Помилуй, сестра, - так же равнодушно ответил он, - какое у меня может
быть частное дело! Просто! я хотел просить мисс Бетти сходить  на  Хай-стрит
(тут он вынул из кармана брыжи), в такую-то лавку, - и пустился рассказывать
длинную историю о двух красивых шейных платках, которые приторговал и теперь
хочет, чтобы я купила воротник для  брыжей,  и  если  не  согласятся  отдать
платки по условленной цене, мне следует поторговаться  и  набавить  шиллинг;
потом выдумал еще  поручения  и  надавал  их  столько,  что  я  должна  была
отлучиться надолго.
     Покончив с этим, он стал  сочинять  новую  историю  о  предстоящем  ему
визите в хорошо знакомое сестрам семейство, где должны быть господа такие-то
и такие-то и будет очень весело, и церемонно предложил сестрам  сопровождать
его, а те столь же церемонно отказались, объяснив, что ждут к  себе  сегодня
гостей, чье посещение он, кстати сказать, сам подстроил.
     Только что он кончил, как вошел его  лакей  и  доложил,  что  подъехала
карета сэра В. Г.; при этих словах он выбежал из комнаты и тотчас вернулся.
     - Увы, - воскликнул он, - все мои планы приятно  провести  время  разом
рушатся: сэр В. прислал за мной карету и просит заехать к нему поговорить  о
каком-то важном деле.
     Этот сэр В. был помещиком, жившим в трех милях от нас,  у  которого  он
накануне выпросил карету, назначив ей приехать к трем часам.
     И BOJI мой поклонник велит подать себе лучший парик,  шляпу,  шпагу  и,
приказав лакею отправиться с извинениями в тот дом, куда он собирался, иными
словами, выдумав благовидный предлог  услать  лакея,  спешит  к  карете.  По
дороге, однако, останавливается и  деловитейшим  образом  напоминает  мне  о
своих поручениях, шепнув при этом: "Идите поскорей за мной, милая". Я ничего
не ответила, а только сделала реверанс, как бы подтверждая, что исполню  то,
о чем он мне сказал при сестрах. Через четверть часа ушла и я, не  переменив
платья, а только положив в карман чепчик,  маску,  веер  и  перчатки;  таким
образом, ни у кого в доме не возникло никаких подозрений. Он поджидал меня в
переулке, по которому я должна была пройти;  кучер  знал,  куда  ехать  -  в
местечко Майл Энд, где жил один его доверенный человек;  войдя  к  нему,  мы
нашли все, что нужно, чтобы предаться пороку.
     Когда мы остались одни, спутник мой торжественно заявил, что он  привез
меня сюда не с  целью  обмануть,  что  его  страстная  любовь  не  допускает
вероломства, что он решил жениться на мне, лишь только вступит  во  владенье
своим имуществом, а до тех пор, если я соглашусь уступить его желанию,  даст
мне  весьма  приличное  содержание  и  принялся  всячески  меня  уверять   в
искренности своих чувств, говоря,  что  никогда  меня  не  покинет;  словом,
предпринял в тысячу раз больше предварительных шагов, чем было нужно.
     Так как он добивался от меня ответа, то я сказала, что  после  стольких
уверений не могу сомневаться в искренности его любви, но... И  я  замолчала,
как бы предоставляя ему догадаться, что я хочу сказать.
     - Но что, милая? Догадываюсь, что вы хотите сказать: что будет, если вы
забеременеете? Не правда ли? Будьте покойны, я позабочусь о вас, обеспечу, и
вас и ребенка. А в доказательство того, что я не шучу, - продолжал он, - вот
вам залог. - С этими словами он вынул шелковый  кошелек  с  сотней  гиней  и
вручил его мне, сказав: - Такой подарок я буду вам делать ежегодно до  нашей
свадьбы.
     Я то краснела, то бледнела при виде кошелька; от его  предложения  меня
бросило в жар, я не в силах была вымолвить слова, и он прекрасно это  видел;
сунув кошелек за пазуху, я больше ему не сопротивлялась и позволила делать с
собой что угодно и сколько угодно. Так совершилось мое падение; с этого  дня
покинули меня добродетель и скромность, и нечем  мне  было  больше  снискать
благословение Божие и поддержку от людей.
     Но этим дело не кончилось. Я вернулась в город, исполнила его поручения
и пришла домой прежде, чем кто-нибудь заметил мое долгое отсутствие. Что  же
касается моего любовника, то он приехал только поздно] вечером, и ни у  кого
в семье не возникло ни малейших подозрений на наш счет.
     После этого мы по его почину не раз повторяли наши преступные свидания,
обычно дома, когда мать и сестры молодого барина уходили  в  гости;  он  так
внимательно сторожил их, что никогда не упускал подобных случаев  и  являлся
ко мне, зная заранее, что застанет меня одну и никто нам не помешает.  Таким
образом, почти полгода мы спокойно предавались  нашим  порочным  утехам,  и,
несмотря на это, я, к великому своему удовольствию, не забеременела.
     Но не прошли еще эти  полгода,  как  младший  брат,  О  котором  я  уже
упоминала, тоже принялся за меня. Встретив меня раз вечером в саду, он завел
ту же песню, признался в любви, заявив о честности своих намерении;  словом,
безо всяких обиняков предложил мне руку и сердце.
     Представьте себе мое замешательство: никогда еще не случалось мне  быть
в таком затруднении. Я стала упорно отказываться от его предложения, приводя
разные доводы: что это был бы неравный брак и его семья никогда бы  меня  не
простила, что это было бы неблагодарностью по  отношению  к  его  батюшке  и
матушке,  так  великодушно  принявшим  меня,  когда  я  находилась  в  самом
беспомощном положении; словом, чего только  не  говорила,  чтобы  разубедить
его,  утаила  одну  лишь  правду,  которая  положила  бы  конец   всем   его
домогательствам, но я не смела даже заикнуться о ней,
     Но тут случилось такое, чего я не ожидала и что еще более меня смутило.
Молодой  человек,  от  природы  прямой  и  честный,  был  одушевлен   самыми
благородными намерениями и, сознавая  свою  правоту,  не  старался,  подобно
старшему брату, держать в тайне от домашних нежные чувства к мисс  Бетти.  И
хотя он никому не сообщил о сделанном мне предложении, все же  из  его  слов
мать и сестры поняли, что он меня любит; правда, мне они не  подавали  вида,
но от него не  скрывали  своих  подозрений,  и  вскоре  я  обнаружила  в  их
обращении со мной еще большую перемену, чем раньше.
     Я заметила тучи, но не предвидела бури.  Перемену  в  их  обращении  со
мной, повторяю, нетрудно было заметить; с каждым днем они относились ко  мне
все хуже и хуже, пока наконец я не узнала от прислуги, что в скором  времени
меня попросят уйти.
     Известие это не испугало меня, так как я была в полной уверенности, что
обо мне позаботятся, тем более что каждый день я могла забеременеть и  тогда
мне все равно не пришлось бы здесь остаться.
     Спустя некоторое время младший брат, улучив минуту, сказал мне,  что  о
его чувствах стало известно всей семье.  Меня  он  не  обвинял,  потому  что
прекрасно знал, каким способом об этом  проведали.  Он  признался  мне,  что
причиной огласки были его собственные слова, ибо он не держал  своих  чувств
ко мне  в  должной  тайне  по  той  причине,  что,  если  бы  я  согласилась
принадлежать ему, он открыл бы родным, что  любит  меня  и  намерен  на  мне
жениться; правда, отец и  мать,  может  быть,  разгневались  бы  на  него  и
проявили суровость, но он теперь способен зарабатывать  самостоятельно,  так
как изучил право и уверен,  что  может  содержать  меня  в  достатке;  одним
словом, полагая, что я не буду его стыдиться, он решил и  сам  не  стыдиться
меня и бесстрашно признаться в своих чувствах к  той,  кого  избрал  себе  в
жены; таким образом, мне не остается ничего другого,  как  отдать  ему  свою
руку, а за остальное он берет ответственность на себя.
     Положение мое  было  ужасно;  я  горько  раскаивалась  теперь  в  своей
уступчивости старшему брату, не потому чтоб чувствовала угрызения совести, а
при мысли о том, какое  счастье  я  упустила.  Ибо  хотя  совесть,  как  уже
сказано, не особенно меня мучила, все же я и подумать не могла о том,  чтобы
быть любовницей одного брата и женой другого. Тут я вспомнила,  что  старший
брат обещал жениться на мне, когда вступит во владение своим имуществом;  но
меня поразило теперь то, о чем я и раньше часто думала, - а именно,  что  он
не обмолвился ни одним словом об этом обещании с тех пор, как  я  стала  его
любовницей; однако до сих пор, хотя, повторяю, я часто думала об этом,  меня
это нимало не беспокоило, потому что ни его страсть, ни  щедрость  нисколько
не уменьшались, из осторожности он только просил меня не тратить ни  копейки
на платья и не наряжаться, так как это непременно  возбудило  бы  подозрение
его  родных,  поскольку  все  знают,  что  я  не  могу  достать  такие  вещи
обыкновенным путем, а только при помощи чьей-либо  благосклонности,  и  меня
немедленно заподозрили бы в том, что я ею пользуюсь.
     Итак, я была в большом затруднении и не знала, что делать; больше всего
меня смущало то, что младший брат не только за мной ухаживал, но и нисколько
не скрывался. Он входил в комнату сестры или матери, садился и расточал  мне
любезности в их присутствии; в результате весь дом  говорил  об  этом,  мать
осыпала его упреками, и обращение со мной совсем  изменилось.  Словом,  мать
обронила несколько замечаний, из которых легко было понять,  что  она  хочет
заставить меня покинуть семью, иными словами - выгнать вон. Я  уверена,  что
это не оставалось тайной для старшего брата, однако он, как  и  все  другие,
едва ли догадывался, что младший брат сделал мне предложение;  но  мне  ясно
было, что дело этим не кончится, и потому я считала  совершенно  необходимым
признаться старшему во всем или заставить его самого заговорить об этом,  но
не знала мне ли ему открыться- первой или предоставить первое слово ему.
     После серьезного размышления (а надо  сказать,  что  теперь  я  наконец
стала серьезно смотреть на вещи) и решила заговорить первой; скоро и  случай
представился: на следующий день младший брат уехал по делам в Лондон, семья,
как и раньше бывало, ушла в гости, а мой любовник,  по  обыкновению,  явился
провести, часок-другой с мисс Бетти.
     Посидев немного, он без труда заметил во мне перемену: пропала вся  моя
непринужденность и веселость, и, главное, лицо было заплаканное; увидя  это,
он тотчас же участливо меня спросил, в чем дело и не случилось  ли  чего  со
мной. Я охотно бы отложила признание, но долее скрываться было невозможно; и
вот, позволяя ему с великим трудом вытянуть  из  меня  то,  в  чем  мне  так
хотелось открыться, я сказала ему,  что  действительно  одна  вещь  тревожит
меня, но это тайна, хотя мне и трудно таиться от него, а как признаться -  я
не знаю: это явилось для меня неожиданностью, но  привело  также  в  большое
замешательство, и я не знаю,  на  что  решиться,  если  он  не  поможет  мне
советом. Он  ласково  попросил  меня  не  тревожиться,  обещая,  что  бы  ни
случилось, защитить меня от целого света.
     Тогда я начала издалека и сказала, что боюсь, не  донес  ли  кто-нибудь
госпожам о нашей связи. Ведь сразу видна резкая перемена в их  обращении  со
мной: дошло до того, что они часто придираются ко мне и  подчас  бранят  без
малейшего повода с моей стороны. Раньше я всегда спала в  одной  постели  со
старшей сестрой, но с недавних пор меня стали класть одну или  с  кем-нибудь
из служанок, и не раз до меня  долетали  очень  нелюбезные  слова  по  моему
адресу. В довершение всего, как передавала мне  одна  из  служанок,  господа
говорили, что меня нужно выгнать вон и что мое дальнейшее пребывание в  доме
небезопасно для семьи.
     Выслушав меня, он улыбнулся; тогда я спросила,  как  можно  быть  таким
легкомысленным. Ведь должен  же  он  понимать,  что,  если  нас  накроют,  я
погибла, и ему это повредит, хотя он и не пострадает так сильно,  как  я.  Я
стала его упрекать, говоря, что он похож на всех мужчин: в их руках - доброе
имя женщины, и часто оно для них  игрушка,  безделица;  для  мужчины  гибель
несчастной, подчинившейся его воле, - пустяк, не стоящий никакого внимания.
     Видя, что я разгорячилась и говорю серьезно, он  сразу  переменил  тон;
сказал, что ему обидно слышать такое мнение о себе, что он никогда не  давал
мне для этого ни малейшего повода, а, напротив, о