но  в  то  же  время
заявила, что не могу открыться никому на свете.
     Она продолжала пытать меня несколько дней, но я сказала, что никому  не
могу доверить свою тайну. Вместо того чтобы  удовлетвориться  таким  ответом
пестунья стала приставать ко мне еще назойливее; говорила, что  ей  доверяли
величайшие тайны этого рода и что в ее собственных интересах  не  разглашать
их, так как как разглашение было бы для нее гибельным. Она спросила: разве я
когда слышала, чтобы она болтала о чужих делах, и как я могу подозревать ее?
Довериться ей, сказала она, все равно что  могиле;  она  будет  молчать  как
мертвая; нужен очень уж  необыкновенный  случай,  чтобы  она  не  могла  мне
помочь; а хранить тайну - значит лишать себя всякой надежды на помощь  и  ее
лишать возможности услужить мне. Словом, красноречие ее было так  неотразимо
и сила убеждения так велика, что не было никакой возможности таиться от нее.
     И вот решила я открыть  ей  свою  душу.  Я  рассказала  историю  своего
ланкаширского брака  и  какое  разочарование  постигло  нас  обоих;  как  мы
обвенчались и как расстались; как муж освободил меня от всяких обязательств,
насколько это было в его власти, и  предоставил  мне  полную  свободу  вновь
выйти замуж, поклявшись никогда не привлекать  меня  к  ответственности,  не
тревожить и не изобличать, если ему станет об этом известно. Я сказала,  что
считаю себя свободной, но все же опасаюсь последствий, которые может повлечь
за собой огласка.
     Потом  я  сказала  пестунье,  какое  хорошее  предложение  я  получила;
показала ей письма моего друга, с такой настойчивостью приглашавшего меня  в
Лондон, но утаила его имя, а также историю  самоубийства  его  жены,  сказав
лишь, что она умерла.
     Пестунья посмеялась над  моими  сомнениями  насчет  нового  замужества,
сказав, что то был не брак, а сплошной обман и  что  раз  мы  расстались  по
взаимному соглашению, то договор между  нами  уничтожен  и  мы  свободны  от
всяких обязательств друг перед другом. Доводы так и сыпались у нее  один  за
другим; в  конце  концов  она  совсем  убедила  меня,  чему  немало  помогло
соответствие ее доводов с моими тайными желаниями.
     Но главным и важнейшим препятствием к  их  осуществлению  был  ребенок.
Надо, сказала мне пестунья, от него отделаться, и притом так, чтобы никто на
свете не мог разыскать его. Я понимала, что не может быть и  речи  о  браке,
если я не скрою, что у меня есть ребенок, ибо мой муж  вскоре  понял  бы  по
возрасту младенца,  что  он  родился  больше  того,  был  зачат  после  моих
переговоров с ним, и все дело было бы погублено.
     Но мысль, что я расстаюсь со своим дитятей  навсегда,  что  его,  может
быть, умертвят или что, лишенный заботливого  ухода,  он  захиреет  и  умрет
(признаться, большой разницы я тут не вижу), мысль эта заставляла  сжиматься
мое  сердце  и  наполняла  меня  ужасом.  Пусть  все  женщины  знают,   что,
"пристраивая",  как  это  принято  называть,  своих  детей,  они   совершают
предумышленное убийство, что это просто-напросто способ безнаказанно убивать
своих детей.
     Для всякого, кто сколько-нибудь смыслит в детях, ясно, что мы рождаемся
на  свет  беспомощными  и  не  только  не  способными   удовлетворять   свои
потребности, но даже заявлять о них, и что, лишенные  помощи,  мы  неизбежно
погибли бы; необходима помощь, будь то помощь матери или чья-либо  иная,  но
главное, чтобы она была оказана заботливо  и  искусно;  без  этого  половина
новорожденных будет умирать, хотя бы им и не отказывали в пище,  а  половина
выживших будет расти калеками или идиотами, безрукими и безногими, а  иногда
умалишенными. Для того, я думаю, природа и вложила в сердце матери любовь  к
детям; ведь одно это чувство и заставляет мать так беззаветно  отдавать  всю
себя неусыпным трудам и попечениям, без которых нельзя вырастить ребенка.
     А раз дети не могут жить без ухода, то, лишая их наших  забот,  мы  все
равно что убиваем их. В самом деле, отдать ребенка в руки тех, кому  природа
не вложила в сердце этого необходимейшего чувства любви, значит оставить его
на произвол судьбы. Да что там, иная ведь и бросает-то ребенка в надежде  на
то, что он умрет! И все равно, даже если  ребенок  остается  жив,  его  мать
убийца, потому что она хотела его смерти.

     Все это предстало моему воображению в самом мрачном и ужасном свете;  а
так как я была очень откровенна со своей  пестуньей,  которую  привыкла  уже
называть матушкой, то и выложила ей все эти опасения, не дававшие мне покоя,
и рассказала о своем отчаянии. Это мое признание,  по-видимому,  смутило  ее
гораздо больше, чем прежнее; но  если  сердце  ее  настолько  очерствело  от
подобных вещей, что ни соображения религии, ни убийстве уже не способны были
вызвать в ней угрызений совести, то  она  была  столь  же  глуха  ко  всяким
проявлениям чувства. Она спросила: разве не заботилась она и не ухаживала за
мной во время родов, как за родной дочерью. Я сказала, что это верно.
     А когда вы уйдете от меня, голубушка, сказала  она,  что  мне  за  дело
будет до вас? Какая мне печаль, если вас повесят? Неужели  вы  думаете,  что
нет на свете женщин, которые ухаживают за детьми не хуже родной матери, даже
искуснее, хоть и зарабатывают этим на пропитание? Полно, дитя, не бойтесь! А
как нянчили нас самих? Разве вы уверены, что  вас  вынянчила  ваша  матушка?
Между тем вы пухленькая и пригоженькая,  деточка,  говорила  старая  ведьма,
поглаживая меня по щеке. Успокойтесь,  деточка,  продолжала  она  в  том  же
шутливом тоне, я не держу наемных убийц; у меня служат лучшие няни на свете,
у которых гибнет не больше детей, чем если бы их нянчили матери;  нет,  дети
здесь не страдают от недостатка забот и ухода.
     Она задела меня за живое, спросив, уверена ли  я,  что  меня  вынянчила
мать; я была уверена как раз в обратном и вздрогнула и побледнела  при  этих
словах. Уж не колдунья ли эта старуха, подумала я, и не сносится  ли  она  с
чертом, который ей открыл, кем я была, еще прежде чем я сама стала сознавать
это. И я с ужасом на нее посмотрела. Но, рассудив, что она  никаким  образом
не могла получить обо  мне  сведений,  успокоилась  и  мало-помалу  овладела
собой.
     Старуха заметила мое смущение, но не поняла его причины и  пустилась  в
длинные рассуждения о вздорности моих страхов, будто дети гибнут, если их не
вынянчивают матери; она всячески  мне  доказывала,  что  дети,  которых  она
отдает на сторону, окружены такими же заботами, как если бы каждого  из  них
нянчила родная мать.
     - Возможно, что это правда, матушка, - сказала я, - но все  же  у  меня
есть причины сомневаться.
     - Хорошо, выкладывайте мне ваши причины.
     - Вот вам первое, - говорю. - Вы платите вашим людям  за  то,  что  они
берут ребенка у родителей и ухаживают за ним,  покуда  он  жив.  А  мы  ведь
знаем, что это бедняки и им выгодно развязаться со своей  обузой  как  можно
скорее. Если для них выгодно, чтобы ребенок умер, то можно  ли  сомневаться,
что они не станут слишком заботиться о нем?
     - Бредни и выдумки! - отвечала старуха. - Говорю вам, что все доверие к
этим людям зависит от того, в каком состоянии дети, и они за ними ухаживают,
как ни одна мать.
     - Ах, матушка, - воскликнула я, - если бы только я была уверена, что за
моим ребеночком будут заботливо и добросовестно  присматривать,  я  была  бы
счастлива. Но поверю я в это, только  если  увижу  собственными  глазами;  а
навещать моего ребенка значило бы в моем теперешнем положении погубить себя;
и вот я не знаю, как мне быть.
     - Милое дело! - сказала пестунья. - Вы хотели бы и видеть ребенка, и не
видеть его;  хотели  бы  и  скрываться,  и  выдать  себя,  все  вместе.  Это
невозможно,  голубушка,  и  вам  придется  поступить   по   примеру   других
совестливых матерей и удовольствоваться тем, что  всегда  делается  в  таких
случаях, хотя это вам и не нравится.
     Я поняла, кого она разумела под "совестливыми матерями": старуха хотела
сказать "совестливые потаскухи", но не решилась обидеть меня, а я, право,  в
этом случае была не  потаскухой,  а  законной  женой,  если  только  считать
законным мой последний брак.
     Но кем бы я ни была, я еще не очерствела, как то  свойственно  женщинам
этого рода, то есть не  стала  безразличной  к  участи  моего  ребенка;  мое
материнское чувство было настолько сильно, что я  готова  была  пожертвовать
своим другом из банка, который так настойчиво  упрашивал  меня  вернуться  и
выйти за него замуж, что почти невозможно было отказать ему.
     Наконец моя старая пестунья пришла ко мне и с присущей ей  уверенностью
сказала:
     - Ну вот, голубушка, я придумала  способ,  который  позволит  вам  быть
спокойной насчет хорошего ухода за вашим ребенком, и в  то  же  время  люди,
приставленные к нему, никогда не узнают, что вы его мать.
     - Ах, матушка, если вы это устроите, я буду вам обязана по гроб жизни.
     - Ладно, - говорит. - Согласны вы пойти на маленький  ежегодный  расход
сверх той суммы, которую мы обыкновенно платим по таким уговорам?
     - Ну, разумеется, от всего сердца, только бы никто не знал об этом.
     - Насчет этого, - говорит, - можете  быть  спокойны.  Няня  никогда  не
посмеет расспрашивать о вас, и раз или два в год вы будете навещать со  мной
вашего ребенка и сами увидите, как  за  ним  ухаживают;  таким  образом,  вы
убедитесь, что он в хороших руках, и никто не узнает, кто вы такая.
     - И вы думаете, что, навещая своего ребенка, я сумею скрыть, что я  его
мать? Думаете, что это возможно?
     - Даже если вы откроетесь, няня никогда не подаст  виду;  ей  запрещено
будет о вас расспрашивать  и  обращать  на  вас  внимание,  и  если  она  не
послушается, то лишится денег, которые идут ей  от  вас,  и  у  нее  отнимут
ребенка.
     Я была в восторге от этого  предложения.  И  вот  через  неделю  к  нам
привели крестьянку из Хартфорда  или  окрестных  мест,  которая  согласилась
взять ребенка на полное свое попечение за десять фунтов. При условии же, что
я буду ей давать еще пять фунтов в год, она обязывалась  по  каждому  нашему
требованию приносить ребенка к моей пестунье  или  же  разрешать  нам  самим
навещать его и смотреть, хорошо ли она за ним ухаживает.
     С виду это была  здоровая  и  привлекательная  женщина,  жена  простого
землепашца, но хорошо одетая, в чистом белье и  очень  опрятная;  с  тяжелым
сердцем и горькими слезами позволила я ей взять ребенка. Я сама  съездила  в
Хартфорд посмотреть, как она живет,  и  все  мне  очень  понравилось;  я  ей
посулила много подарков,  если  она  будет  ласкова  с  ребенком,  и,  таким
образом, она с первого же слова поняла, что я его мать. Но она жила в  такой
глуши и так скромно воздержалась от расспросов, что я сочла  себя  в  полной
безопасности. Словом, я согласилась оставить ей ребенка  и  дала  ей  десять
фунтов, вернее, не ей, а моей пестунье,  которая  и  вручила  деньги  бедной
женщине в моем присутствии, и та обязалась никогда не возвращать мне ребенка
и не требовать прибавки за его содержание и воспитание; я лишь обещала, если
она будет очень заботлива, дарить ей еще кое-что во  время  моих  посещений;
таким образом, я не связала себя условием платить ей еще по пяти  фунтов,  а
только пообещала это моей  пестунье.  Так  избавилась  я  от  своей  тяжелой
заботы, и хотя на душе у меня было  по-прежнему  неспокойно,  однако  ничего
более удобного я при тогдашнем положении моих дел не могла бы придумать.
     После этого я стала писать моему другу из банка в более  ласковом  тоне
и, между прочим, в начале июля известила его, что собираюсь быть в Лондоне в
середине августа. Он ответил мне в самых пылких выражениях, умоляя дать  ему
знать об этом  своевременно,  и  он  выедет  мне  навстречу  на  двухдневный
перегон. Это привело меня в жестокое замешательство, и я не знала, какой мне
дать ответ. И вот я решила поехать в почтовой карете в Честер с единственной
целью иметь удовольствие вернуться обратно,  чтобы  он  мог  видеть,  что  я
действительно еду с  севера,  ибо  у  меня,  правда  без  всяких  оснований,
возникла тревожная мысль, как бы он не усомнился в моем пребывании на севере
Англии. Вы скоро увидите, что это было не так уж глупо.
     Я пробовала прогнать эту мысль, но все было напрасно; она так завладела
мною, что невозможно было с нею  бороться.  Наконец,  в  подкрепление  моему
новому намерению уехать из Лондона,  мне  пришло  на  ум,  что  эта  поездка
великолепно скроет от моей старой пестуньи все мои другие дела, ибо  она  не
имела ни малейшего  представления,  где  живет  мой  новый  возлюбленный,  в
Лондоне или в Ланкашире,  и  когда  я  сообщила  ей  о  своем  решении,  она
прониклась полной уверенностью, что он в Ланкашире.
     Подготовившись к этой поездке, я дала знать старухе и послала  девушку,
прислуживавшую мне с самого начала, взять для меня место в почтовой  карете.
Моя пестунья выразила желание, чтобы служанка сопровождала меня до последней
станции и вернулась в Лондон в той же карете, но я убедила ее, что это будет
неудобно. Когда я уезжала, она сказала, что не будет  пытаться  поддерживать
со мною связь, так как убеждена, что любовь к  ребенку  побудит  меня  самое
писать ей и даже навещать по возвращении в Лондон. Я уверила ее, что она  не
ошибается, и распростилась,  страшно  довольная,  что  покидаю  наконец  это
заведение, несмотря на весь его комфорт.
     Я не доехала до той станции, куда у меня был  взят  билет,  а  сошла  в
местечке Сгон, кажется, в Чешире, где у меня  не  только  не  было  никакого
дела, но не было также ни одной знакомой души. Но я знала, что с деньгами мы
везде дома; я провела там два или три дня, пока не получила места  в  другой
карете, и поехала обратно в Лондон, уведомив моего любезного письмом, что  в
такой-то день буду в Стони Стретфорде, где кучер должен был остановиться.
     Карета, в которой я ехала, оказалась в этих местах случайно;  она  была
нанята до Честера какими-то господами, направлявшимися в Ирландию, и теперь,
на обратном пути, не была в такой степени связана расписанием, как  почтовые
кареты; так мы простояли на месте все воскресенье, и поэтому мой  поверенный
успел приготовиться к поездке, что в противном случае ему бы не удалось.
     В его распоряжении было, однако, так мало  времени,  что  он  не  успел
доехать до Стони Стретфорда, чтобы  встретиться  там  со  мной  к  ночи,  но
встретил меня на следующее утро  в  местечке  Брикхилл,  как  раз  когда  мы
въезжали туда.
     Признаюсь, я была очень рада видеть его, потому  что  накануне  вечером
чувствовала себя немного разочарованной, тем более что  так  далеко  заехала
ради этой встречи. Еще больше порадовал он меня блеском своего появления: он
ехал в прекрасной барской карете четверней, с лакеем на запятках.
     Мой друг тотчас же предложил мне выйти из кареты, которая  остановилась
перед гостиницей; заехав в эту же гостиницу, он велел  отпрягать  и  заказал
обед. Я спросила, зачем это, ведь я  собираюсь  продолжать  путешествие.  Он
сказал: нет, мне нужно немного отдохнуть, а это прекрасная гостиница,  даром
что городок маленький; словом, мы не поедем дальше сегодня, что  бы  там  ни
случилось.
     Я не очень настаивала; ведь раз он выехал  так  далеко  мне  навстречу,
пошел на такие издержки, было бы неучтиво с моей стороны не  сделать  и  ему
маленького одолжения; и я не стала долго противиться.
     После обеда мы пошли осматривать  город  и  церковь  и  прогуляться  по
окрестностям, как обыкновенно делают приезжие,  и  хозяин  гостиницы  взялся
быть нашим проводником при осмотре церкви.  Я  заметила,  что  мой  любезный
подробно осведомляется о священнике, и тотчас смекнула,  что  он,  наверное,
хочет предложить мне обвенчаться; и, конечно, я бы не отказала, потому  что,
говоря откровенно, положение мое было не таково, чтобы я могла сказать  нет;
у меня теперь не было оснований идти на подобный риск.
     Но в то время, как эти мысли мелькали в моей  голове,  что  было  делом
нескольких мгновений, я заметила, что хозяин отводит моего друга в сторону и
шепчет ему,  впрочем,  не  очень  тихо:  Сударь,  если  вам  понадобится...?
Остального я не расслышала, но, по-видимому, это  было  что-нибудь  в  таком
роде: Сударь, если вам понадобится священник,  то  у  меня  есть  поблизости
друг, который всегда к вашим услугам и, если вы  пожелаете,  будет  нем  как
рыба.  Мой  спутник  ответил  довольно  громко:  Отлично,   я   думаю,   что
понадобится.
     Едва мы вернулись в гостиницу, как он накинулся на меня со словами, что
раз  ему  посчастливилось  встретиться  со  мной   и   все   сложилось   так
благоприятно, то он молит меня ускорить его счастье, сразу покончив со всеми
церемониями.
     - Что вы хотите сказать? спросила я,  слегка  краснея.  Слыхано  ли?  В
гостинице, на большой  дороге!  Боже  милостивый,  как  вы  можете  говорить
подобные вещи?
     - Очень даже могу, говорит, с этой целью я и приехал сюда; сейчас я вам
это докажу, - и с этими словами вынимает большую связку бумаг.
     - Вы меня пугаете, - сказала я, что это такое?
     - Не бойтесь, дорогая, - проговорил он в  ответ  и  поцеловал  меня.  В
первый раз он позволил себе такую вольность. Потом, повторяя: - Не  бойтесь,
сейчас все увидите, - разложил передо мной все эти бумаги.
     Там был, во-первых, акт, или постановление, о разводе с женой и при нем
ряд свидетельских показаний о ее распутном поведении; потом свидетельство  о
ее похоронах, выданное священником и церковным старостой того  прихода,  где
она  жила,  с  указанием,  какой  смертью  она  умерла;  копия  распоряжения
следователя  о  созыве  суда  присяжных  для  разбора  ее  дела  и  приговор
присяжных, выраженный словами:  non  compos  mentis.  Все  это,  несомненно,
относилось к делу и должно было меня порадовать, хотя, замечу  мимоходом,  я
не была настолько щепетильна, чтобы отказаться выйти  за  него  и  без  этих
документов. Однако я внимательно их пересмотрела и  сказала,  что  все  это,
конечно, совершенно бесспорно, но что не было надобности привозить сюда  эти
бумаги, так как у нас еще довольно времени. - Нет, - сказал он, - может быть
довольно времени для меня, но совсем не довольно для него,  так  как  он  не
хочет знать никакого времени, кроме настоящего.
     Была у него еще свернутая бумага, и я спросила, что это такое.
     - Вот-вот, - сказал он, - я больше всего желал,  чтобы  вы  мне  задали
этот вопрос.
     И с этими словами он достает шкатулочку из шагреневой кожи,  раскрывает
ее и преподносит мне красивое кольцо с бриллиантом. Я не могла бы отказаться
от него, даже если бы хотела, потому что  он  надел  мне  кольцо  на  палец;
оставалось только сделать реверанс и поблагодарить. Потом он вынимает другое
кольцо. А это, говорит, для другого случая. И кладет кольцо в карман.
     - Все же покажите мне его, - говорю я и улыбаюсь, - я догадываюсь,  что
это такое: вы с ума сошли!
     - Я был бы сумасшедшим, если бы не сделал этого, - сказал он и  все  не
показывал мне кольца, а мне страшно хотелось увидеть его, и я говорю:
     - Дайте же мне посмотреть!
     - Постойте, - говорит, - посмотрите сначала вот это. Тут он снова берет
свиток, читает его, и оказывается, что это разрешение на брак.
     - Да вы и правда не в своем  уме!  Вы,  значит,  были  уверены,  что  я
соглашусь с первого же слова, или решили не принимать отказа?
     - Последнее ваше предположение правильно, - ответил он.
     - Но, может быть, вы ошибаетесь, - говорю.
     - Нет, нет, - говорит, - не должно быть отказа, не может быть отказа. И
с этими словами он принялся так страстно целовать меня, что я  не  могла  от
него вырваться.
     В комнате была кровать, и  мы  расхаживали  взад  и  вперед,  увлекшись
разговором. Вдруг он неожиданно схватил меня в объятия, бросил на кровать  и
сам  упал  со  мной;  крепко  обняв