не  говорили  мне  о  вашем
приданом, так что у меня нет никаких оснований упрекать вас, даже если бы вы
вовсе ничего не имели.
     - Вы - сама справедливость и  благородство!  -  воскликнула  я.  -  Тем
больнее мне сознавать, что у меня так мало денег.
     - Чем меньше их у вас, дорогая, тем хуже для нас обоих, но надеюсь,  вы
не боитесь, что я переменюсь к вам из-за отсутствия приданого. Да, да,  если
у вас нет ничего, признайтесь мне откровенно. Я,  может,  и  вправе  сказать
капитану, что он меня надул, но вас я ни в чем не могу упрекнуть:  разве  вы
не дали мне понять,  что  вы  бедны?  Так  что  для  меня  тут  нет  никакой
неожиданности.
     - Я очень рада, мой друг, что не участвовала до свадьбы в этом  обмане.
Если я обманываю вас теперь, то ничего худого  в  этом  нет.  Верно,  что  я
бедна, но все-таки у меня кое-что  есть,  -  и  с  этими  словами  я  вынула
несколько банковых билетов и вручила ему около ста шестидесяти фунтов. - Вот
вам кое-что, - сказала я, - и это, может быть, не все.
     Он уже до такой степени  отчаялся  получить  что-нибудь  от  меня,  что
деньги, как ни мало их было, показались ему вдвойне приятными. Он признался,
что на них не рассчитывал, заключив из моей речи, что платья, золотые часы и
два-три бриллиантовых кольца - все мое состояние.
     Дав ему наслаждаться несколько дней этими ста шестьюдесятью фунтами,  я
отлучилась из дому, будто бы за деньгами, и принесла ему сто фунтов золотом,
сказав, что вот и еще часть приданого; в общем, к концу  недели  я  принесла
домой еще сто восемьдесят фунтов и фунтов на шестьдесят холста, который  мне
будто бы пришлось взять вместе со ста фунтами золотом  в  покрытие  долга  в
шестьсот фунтов, что не составляло и пяти шиллингов за фунт, и  хорошо,  что
хоть это получила.
     - А теперь, мой друг, - говорю ему, - должна, к  сожалению,  признаться
вам, что это все мое состояние, - добавив, что  если  бы  лицо,  которому  я
одолжила шестьсот фунтов, не обмануло меня, то у меня была бы тысяча фунтов,
но дело не выгорело, и я дала мужу честное слово, что ничего не  припрятала,
а если бы получила больше, то все бы ему отдала.
     Он был так тронут моим  поведением  и  так  рад  деньгам  (ибо  страшно
боялся, что останется  на  бобах),  что  принял  мое  приношение  с  большой
благодарностью. Так выпуталась я из фальшивого  положения,  в  которое  себя
поставила, пустив слух о своем богатстве и поймав  на  эту  удочку  мужа,  -
прием, впрочем, очень опасный  для  женщины,  так  как  она  сильно  рискует
подвергнуться впоследствии дурному обращению со стороны мужа.
     Муж мой,  нужно  отдать  ему  справедливость,  был  человек  бесконечно
добрый, но не дурак; увидя, что  доход  его  недостаточен  для  того  образа
жизни, который он предполагал вести в  расчете  на  мое  приданое,  а  также
разочаровавшись в размерах поступлений с виргинских  плантаций,  он  не  раз
выражал намерение отправиться в Виргинию,  чтобы  жить  там  на  собственной
земле, и часто мне расхваливал тамошнюю жизнь, говорил, что там всего много,
все дешево, хорошо и т. п.
     Я сразу поняла, на что он намекает, и раз утром сказала  ему  напрямик,
что, по-моему, его имения, из-за дальнего расстояния,  дают  очень  мало  по
сравнению с тем, что они давали бы, если бы он жил там, и  я  догадываюсь  о
его желании переехать туда; сказала, что вполне  понимаю,  как  разочаровала
его женитьба, и, чтобы его вознаградить, считаю своим долгом поехать  вместе
с ним в Виргинию и там поселиться.
     Он наговорил  мне  тысячу  любезностей  по  поводу  этого  предложения.
Сказал, что хотя и разочаровался в своих надеждах получить за женой  хорошее
приданое, но не разочаровался в жене; что о лучшей жене он и мечтать не мог,
а  мое  предложение  так  мило,  что  он  даже  не  в  силах  выразить  свое
удовольствие.
     Короче говоря, мы решили уехать. Он сказал, что  него  там  прекрасный,
хорошо обставленный дом, в котором живут его мать и сестра, единственные его
родные на свете, но что тотчас по нашем приезде  они  переберутся  в  другой
дом, который находится в пожизненном владении его матери, а после ее  смерти
перейдет к нему, так что весь первый дом будет в моем  распоряжении,  и  все
оказалось точь-в-точь, как он говорил.
     Мы сели на корабль, взяв с собой много хорошей мебели для нашего  дома,
белья и других необходимых вещей, а также  разного  товара  для  продажи,  и
тронулись в путь.
     Подробный отчет о нашем продолжительном и полном опасностей путешествии
не входит в мою задачу; ни я, ни мой  муж  не  вели  дневника.  Могу  только
сказать, что после ужасающего переезда, дважды напуганные страшными бурями и
один раз еще более страшными пиратами, которые пошли на абордаж, отобрали  у
нас почти весь провиант и, в довершение моего несчастья,  увели  было  моего
мужа, но, внявши моим слезным мольбам, отпустили, - после всех  этих  ужасов
мы вошли в реку Йорк в Виргинии и, прибыв на нашу плантацию, были  встречены
матерью мужа как нельзя более радушно и ласково.
     Мы поселились там все вместе: по моей просьбе свекровь осталась в нашем
доме, потому что я не хотела разлучаться с этой превосходной  женщиной;  муж
тоже был по-прежнему хорош со мной; словом,  я  считала  себя  счастливейшим
существом на свете, как вдруг один поразительный случай мигом положил  конец
всему  нашему  благоденствию  и  поставил  меня  в  невообразимо   тягостное
положение.
     Свекровь моя была необыкновенно  веселая  и  добродушная  старуха  -  я
вправе называть ее так, потому что ее сыну было уже за тридцать; приятная  и
общительная, она постоянно развлекала меня рассказами о стране, в которой мы
жили, и об ее обитателях.
     Между прочим, она часто мне  говорила,  что  большинство  жителей  этой
колонии прибыло из Англии в очень жалком состоянии и что, вообще говоря,  их
можно разделить на два разряда: одни  были  завезены  хозяевами  кораблей  и
проданы в услужение - "так это называют, дорогая, - сказала она, - на  самом
же деле они просто рабы", - другие  после  пребывания  в  Ньюгете  или  иных
тюрьмах и смягчения приговора сосланы за  преступления,  караемые  в  Англии
смертной казнью.
     - Когда они прибывают к нам, - сказала свекровь, - мы не  делаем  между
ними различия: плантаторы покупают их, и они все вместе работают на полях до
окончания срока. По истечении его им предлагают  самим  стать  плантаторами;
правительство отводит каждому  по  нескольку  акров  земли,  и  они  сначала
расчищают и возделывают  свои  участки,  а  потом  сеют  табак  и  хлеб  для
собственного потребления; под будущий урожай купцы  отпускают  им  в  кредит
земледельческие орудия, одежду и другие необходимые предметы, и они ежегодно
расширяют запашку и покупают все, что им нужно. Вот каким образом, дитя мое,
- продолжала старуха, - многие присужденные к виселице  становятся  большими
людьми, и кой у кого из наших  мировых  судей,  офицеров  милиции  и  членов
магистрата руки заклеймены каленым железом.
     Она собиралась продолжать свой рассказ,  но  увлеклась  ролью,  которую
сама в нем играла, и с добродушной доверчивостью призналась  мне,  что  сама
принадлежит ко второму разряду здешних жителей; ее сослали сюда за  то,  что
она хватила через край в одном деле и стала преступницей.
     - А вот и метка,  дитя  мое,  -  проговорила  она,  снимая  перчатку  и
показывая мне красивую белую руку, заклейменную на ладони, как полагается  в
таких случаях.
     Это признание очень взволновало меня, но свекровь сказала с улыбкой:
     - Не считай мою судьбу  какой-то  необыкновенной,  дочь  моя.  Здесь  у
многих лучших людей клейменые руки, и они ничуть этого не стыдятся. Майор***
был знаменитым карманником, а судья Б-р грабил лавки, и у  обоих  заклеймены
руки; я могла бы тебе назвать еще несколько таких же, как они.
     Мы  часто  вели  разговоры  подобного  рода,  и  свекровь   подкрепляла
сказанное множеством  примеров.  Как-то  раз,  когда  она  мне  рассказывала
приключения одного ссыльного, прибывшего сюда несколько недель тому назад, я
стала усердно просить ее поведать мне что-нибудь о своей жизни, и тогда  она
с большой откровенностью и прямотой рассказала, как она в молодости попала в
очень дурное общество в Лондоне, потому что мать часто  посылала  ее  носить
еду одной своей родственнице,  заключенной  в  Ньюгете  и  умиравшей  там  с
голода; женщина эта впоследствии была присуждена к смертной казни,  но,  так
как была беременна, исполнеиие приговора отсрочили, и  она  потом  умерла  в
тюрьме. Тут моя свекровь пустилась  в  длинный  перечень  разных  мерзостей,
совершающихся в этом ужасном месте,  с  котором  молодые  люди  развращаются
больше, чем где бы то ни было во всем городе.
     - Может быть, дитя мое, - сказала она, - ты мало знаешь о  таких  вещах
или даже вовсе о них не слыхивала, но, поверь, нам всем здесь известно,  что
одна Ньюгетская тюрьма плодит больше воров и мошенников, чем все  притоны  и
разбойничьи вертепы Англии. Это  проклятое  место  дает  половину  населения
нашей колонии.
     И она продолжала свою длинную повесть, пускаясь в такие подробности, от
которых мне стало очень неспокойно на душе; когда же  по  ходу  рассказа  ей
пришлось в одном месте назвать свое имя, я чуть было  не  упала  в  обморок.
Заметив мою бледность,  свекровь  спросила,  не  худо  ли  мне  и  что  меня
встревожило. Я ответила, что меня очень расстроила печальная повесть, что  я
не в силах больше слушать и прошу ее не рассказывать дальше.
     - Зачем же ты расстраиваешься, моя милая? - ласково сказала она. -  Все
это происходило задолго до твоего появления  на  свет,  и  меня  это  теперь
ничуть не волнует; напротив, мне приятно вспоминать  о  событиях,  благодаря
которым я очутилась здесь.
     И она рассказала мне, как она попала в хорошую  семью,  прекрасно  вела
себя, так что после смерти хозяйки на ней женился хозяин, от которого у  нее
родились мой теперешний муж и его сестра; рассказала,  как  благодаря  своим
стараниям и умелому управлению она после смерти мужа  улучшила  плантации  и
привела их в то состояние, в котором они находятся сейчас, так  что  большей
частью  своего  богатства  она  обязана  себе,  а  не  мужу,  который   умер
шестнадцать лет тому назад.
     Я прослушала эту часть рассказа очень невнимательно, так как испытывала
большую потребность сосредоточиться и  отдаться  охватившим  меня  чувствам;
можете судить о моем состоянии, если я скажу, что, по  моим  подсчетам,  эта
женщина была не кто иная, как моя мать, что я прижила  двоих  детей  и  была
беременна третьим от родного брата, с которым до сих пор спала каждую ночь.
     Я была теперь несчастнейшей женщиной на свете. Ах, не выслушай  я  этой
повести, все было бы хорошо!
     Не было бы преступлением спать с мужем, если бы я ничего не знала.
     У меня лежала  теперь  такая  тяжесть  на  душе,  что  я  находилась  в
постоянной тревоге; я не видела никакой пользы открывать тайну, что дало  бы
мне кой-какое облегчение, однако и таиться было почти невозможно; я не  была
уверена, что не проговорюсь во сне и вольно или невольно открою  свою  тайну
мужу. А если это случится, то самое меньшее, что меня ждет, это потеря мужа,
потому что он был настолько честен и щепетилен, что  не  мог  бы  оставаться
моим мужем, узнав, что я его сестра; словом, я была в самом  затруднительном
положении.
     Предоставляю судить читателю, каково было это положение.  Я  находилась
за тридевять земель от родины и не имела никакой возможности вернуться туда.
Жилось мне очень хорошо, но душевное состояние было невыносимое. Если  бы  я
открылась матери, было бы, пожалуй, трудновато убедить ее в подробностях,  я
не могла привести никаких доказательств. С другой стороны, если бы она стала
меня расспрашивать или мои слова заронили бы в ней  подозрения,  я  погибла,
ибо простой намек немедленно разлучил бы меня с мужем, не расположив  в  мою
пользу ни моей матери, ни его, который не был бы  мне  тогда  ни  мужем,  ни
братом; таким образом, и изумление их, и  неизвестность  одинаково  означали
для меня верную гибель.
     Так или иначе, я была твердо уверена в правильности  своей  догадки  и,
следовательно, под видом честной жены  предавалась  явному  кровосмешению  и
распутству; и хотя меня мало трогала преступность таковых отношений,  однако
в них было нечто противоестественное, так что муж стал даже гадок  мне.  Тем
не менее по зрелом размышлении я решила ни в коем случае не открываться и не
делать никаких признаний ни матери, ни  мужу;  так  прожила  я  в  состоянии
невообразимой подавленности еще три года, но детей больше не имела.
     В продолжение этого времени моя мать часто  рассказывала  мне  о  своих
прежних приключениях, что не доставляло мне никакого удовольствия, ибо, хотя
она не называла вещи  своими  именами,  все  же,  сопоставляя  ее  слова  со
слышанными мною от первых моих опекунов, я могла заключить, что в дни  своей
молодости она была проституткой и воровкой; но я убедилась, что она искренне
раскаялась и стала потом женщиной очень набожной, скромной и религиозной.
     Однако какова бы ни была жизнь моей матери, моя собственная жизнь стала
мне в тягость, потому что, как я уже  сказала,  мне  приходилось  заниматься
самым худшим видом проституции; я не могла ожидать ничего хорошего от такого
образа жизни, и действительно ничего хорошего из него и не  вышло;  все  мое
кажущееся благополучие  пошло  прахом  и  кончилось  нищетой  и  разорением.
Понадобилось, однако, некоторое время, прежде чем дошло до этого; дела  наши
пошатнулись, и, что еще хуже, с мужем моим произошла странная  перемена:  он
стал  капризен,  ревнив,  нелюбезен,  и  меня  тем  больше  раздражало   его
поведение, чем более око было безрассудно и несправедливо.  В  конце  концов
отношения наши настолько испортились, что я потребовала  у  мужа  исполнения
обещания, которое он мне добровольно дал, когда я согласилась уехать  с  ним
из Англии, именно: если мне здесь не понравится, я могу вернуться в  Англию,
когда мне вздумается, предупредив его за год,  чтобы  он  успел  привести  в
порядок дела.
     Итак, я  потребовала,  чтобы  муж  исполнил  это  обещание,  и,  должна
сознаться, не в очень любезной форме: я жаловалась на то, что он очень дурно
со мной обращается, что  я  нахожусь  вдали  от  друзей  и  некому  за  меня
вступиться, говорила, что он  беспричинно  ревнив,  так  как  мое  поведение
безупречно и он не может ни к чему придраться, и что  наш  отъезд  в  Англию
отнимет у него всякий повод для подозрений.
     Я так решительно настаивала, что мужу осталось только или сдержать свое
слово, или нарушить его; несмотря на то,  что  он  пустил  в  ход  всю  свою
ловкость и пытался при помощи  матери  и  других  посредников  убедить  меня
переменить свое решение, все его старания оказались бесплодными, потому  что
не лежало больше к нему мое сердце. Я с отвращением думала о  брачном  ложе,
изобретала тысячу предлогов, ссылалась на нездоровье и дурное  расположение,
лишь бы он  ко  мне  не  прикасался,  ничего  так  не  опасаясь,  как  новой
беременности, которая неизбежно помешала бы моему отъезду в Англию  или,  во
всяком случае, задержала бы меня.
     В конце концов муж был до такой степени выведен  из  себя,  что  принял
поспешное и роковое решение не пускать меня в  Англию;  хотя  он  и  обещал,
однако заявил, что отъезд этот безрассуден, разорит его, уничтожит  семью  и
может привести его к гибели,  поэтому  я  не  должна  обращаться  к  нему  с
подобной просьбой, недопустимой для жены, которой дорого благополучие  семьи
и мужа.
     Эти доводы обезоружили меня; спокойно все обдумав,  вспомнив,  что  муж
мой в сущности старательный,  терпеливый  человек,  озабоченный  тем,  чтобы
нажить состояние для своих детей, и что ему к тому же ничего не  известно  о
моих ужасных обстоятельствах, я не могла не признать, что моя просьба крайне
безрассудна и что ни одна жена, принимающая близко к сердцу интересы  семьи,
не обратилась бы с ней к мужу.
     Но мое недовольство было иного рода: я видела в нем теперь не мужа,  но
близкого родственника, сына моей  родной  матери,  и  решила  тем  или  иным
способом отделаться от него, но как это выполнить, не знала.
     Злые языки говорят о нашей сестре, что если  мы  что-нибудь  забрали  в
голову, то уж своего добьемся; и правда, я непрестанно размышляла о том, как
осуществить мое путешествие, и дошла наконец до того,  что  предложила  мужу
отпустить меня одну. Это предложение возмутило его до последней степени;  он
назвал меня не только  нелюбезной  женой,  но  и  бесчувственной  матерью  и
спросил, как могу я без ужаса думать о том,  чтобы  навсегда  лишить  матери
двух детей (третий ребенок умер). Конечно, если бы  все  шло  хорошо,  я  бы
этого не сделала, но теперь моим заветным желанием было  никогда  больше  не
видеть ни детей, ни мужа; а что касается обвинения  в  противоестественности
моих  чувств,  то  я  бы  легко  могла  оправдаться   ссылкой   на   крайнюю
противоестественность всей нашей связи.
     Однако не было никакой возможности добиться от  мужа  согласия;  он  не
хотел ни ехать со мной, ни отпустить меня одну, а о том, чтобы  тронуться  в
путь без его согласия, нечего было и думать,  это  хорошо  понимает  всякий,
кому известны порядки той страны.
     У нас часто бывали семейные ссоры  по  этому  поводу,  и  они  начинали
становиться опасными, ибо, совершенно к нему охладев, я  мало  заботилась  о
том, чтобы выбирать выражения, и подчас говорила с мужем вызывающе;  словом,
я изо всех сил старалась побудить его к разрыву: это было  заветнейшим  моим
желанием.
     Мой образ действий возмутил мужа, и он был совершенно прав, потому  что
в заключение я отказалась спать с ним;  а  так  как  я  пользовалась  каждым
случаем, чтобы еще больше усилить размолвку, муж сказал мне однажды, что  я,
должно быть, сошла с ума и если не изменю своего поведения, то он  обратится
к врачам, то есть посадит меня в дом умалишенных.  Я  ему  ответила,  что  я
далеко не сумасшедшая, и в этом он скоро сам убедится,  и  что  ни  ему,  ни
другому негодяю не дано право  убивать  меня.  Признаться,  я  была  страшно
напугана его намерением посадить меня в сумасшедший дом, так как это  лишило
бы меня возможности рассказать правду; ведь тогда никто  бы  не  поверил  ни
одному моему слову.
     Под влиянием этого разговора я решила во что бы о ни стало открыться во
всем; но каким способом и кому открыться, я не могла придумать и ломала себе
над этим голову несколько месяцев. Вот тут и случилась новая ссора с  мужем,
принявшая такой резкий характер, что я чуть было не выложила ему всю правду;
хотя я удержалась от сообщения  подробностей,  все  же  сказала  достаточно,
чтобы повергнуть его  в  крайнее  вмешательство;  в  конце  концов  пришлось
признаться о всем.
     Началось с того, что он спокойным тоном упрекнул меня  в  упрямстве,  в
нежелании отказаться от поездки в Англию. Я стала защищать свое решение,  и,
слово за слово, как это обыкновенно бывает  в  семейных  стычках,  осыпались
резкости; он сказал, что я отношусь к нему, как к чужому, не как к  мужу,  и
говорю о детях, точно не мать  им,  что  поэтому  я  не  заслуживаю  доброго
отношения, что он исчерпал все  мягкие  средства,  что  на  его  любезное  и
спокойное обращение, подобающее мужу и  христианину,  я  ему  отвечаю  самым
низким образом, обращаюсь с ним, как с собакой, как с презреннейшим чужаком,
а не как с мужем, что ему вообще  противно  всякое  насилие,  но  теперь  он
вынужден прибегнуть к нему и примет самые крутые меры, чтобы побудить меня к
исполнению моих обязанностей.
     Вся кровь во мне вскипела, я пришла в  бешенство,  хоть  и  понимала  в
душе,  что  он  говорит  сущую  правду   и   что   поведение   мое   кажется
непростительным. Я сказала, что мне одинаково наплевать и на