берегал мое доброе имя  как
свое собственное, что о нашей связи, он уверен, не подозревает ни одна  душа
в доме, так осторожно мы себя вели, а улыбнулся он моим мыслям лишь  потому,
что совсем недавно убедился как раз в обратном, то есть что о нашем  сговоре
никто даже не догадывается, и когда он  мне  расскажет,  почему  он  в  этом
уверен, я тоже улыбнусь, так как его рассказ безусловно меня удовлетворит.
     - Тут какая-то непостижимая для меня тайна, - говорю, - как могу я быть
удовлетворена тем, что меня выгонят вон? Ведь если наша связь  не  раскрыта,
то не знаю, чем еще я  провинилась  перед  вашими  родными,  которые  теперь
отворачиваются от меня, а раньше обращались ласково, как с родной дочерью.
     - Видишь ли,  дитя  мое,  -  говорит,  -  это  верно,  что  мои  родные
недовольны тобой, но у них  нет  ни  малейших  подозрений  на  наш  счет,  а
подозревают они моего братца Робина и  вполне  убеждены,  что  он  за  тобой
ухаживает. И неудивительно: этот дурак сам навел их на такую мысль, так  как
вечно болтает о своих чувствах, ставя себя в самое  смешное  положение.  Мне
кажется, что это очень нехорошо с его  стороны;  ведь  не  может  же  он  не
видеть, что его болтовня раздражает родных и восстанавливает их против тебя;
но я и доволен, ведь меня-то они ни в чем не подозревают. Надеюсь, что и  ты
останешься довольна этим.
     - Конечно, довольна, - говорю, - но не  вполне;  меня  больше  тревожит
другое, хотя и это причиняло порядочное беспокойство.
     - Что же тебя тревожит? - спросил он.
     В ответ я только расплакалась, не в силах вымолвить слова. Он  всячески
старался успокоить меня, но очень настойчиво просил объясниться.  Наконец  я
сказала, что считаю своим долгом сделать ему и это признание; во-первых, оно
касается его, во-вторых, я нуждаюсь в его совете, так как нахожусь в большом
замешательстве, из которого не знаю, как выйти. Тут я изложила все; сказала,
как неосторожно поступил его брат, предав дело  огласке:  ведь  если  бы  он
держал все в тайне, я могла бы наотрез отказать ему, не вступая ни  в  какие
объяснения, и со временем он  прекратил  бы  свои  домогательства,  но,  он,
во-первых, тщеславно возомнил будто я ему не откажу, а  во-вторых,  взял  на
себя смелость разболтать о своих намерениях всему дому.
     Я рассказала своему любовнику, как упорно я сопротивлялась его брату  и
как благородны и искренне были его предложения.
     - Однако, - закончила я, - положение мое станет еще более трудным; ведь
если ваши родные сердятся на меня теперь за то, что ваш брат  хочет  на  мне
жениться, они еще пуще рассердятся, когда узнают,  что  я  отказала  ему,  и
тотчас же скажут: тут что-то неладно, девчонка, наверное, уже за  кем-нибудь
замужем, иначе никогда бы не отказалась от такой блестящей партии.
     Речь  моя  сильно  его  поразила.  Он  ответил,   что   положение   мое
действительно очень  щекотливое  и  он  не  видит,  каким  образом  из  него
выпутаться, но обещал подумать и на  ближайшем  свидании  сообщить  о  своем
решении, попросив, чтобы до тех пор я не давала согласия его брату, но и  не
отказывала ему наотрез, а держала его в неопределенности.
     При словах "не давала согласия" я так и  подпрыгнула.  Ведь  он  хорошо
знает, сказала я ему, что я не могу дать  согласия,  так  как  сам  пообещал
жениться на мне и связал меня словом; постоянно говорил, что я его  жена,  я
искренно считала себя его женой, точно мы были повенчаны; он дал мне на  это
право, постоянно убеждая меня называться его женой.
     - Послушай, милая, - сказал он мне в ответ, - не думай сейчас об  этом:
хотя я не муж тебе, но буду вести себя, как муж. Перестань же тревожиться  и
позволь мне хорошенько все обдумать;  в  следующий  раз  я  дам  тебе  более
обстоятельный ответ.
     Так он меня успокаивал всеми средствами, но я  заметил,  что  он  очень
озабочен, и хотя он был очень мил со мной, целовал несчетное число раз  и  к
тому же дал денег, однако больше ничего  не  предпринимал  во  время  нашего
более чем двухчасового свидания, чем я была очень  поражена,  настолько  это
непохоже было на него, никогда не пропускавшего подобных случаев. -
     Брат его вернулся из Лондона только через пять или шесть дней, и прошло
еще два дня, прежде чем старшему представился  случай  поговорить  с  ним  с
глазу на глаз о нашем деле; в  тот  же  вечер  он  нашел  способ  (мы  долго
оставались вместе) передать мне весь разговор, который, насколько  помнится,
был такой.
     Старший сказал, что дошли до него после отъезда брата  странные  слухи,
будто Робин ухаживает за мисс Бетти.
     - Ну и что ж? - с некоторым раздражением отвечал младший. - Кому  какое
до этого дело?
     - Успокойся,  Робин,  я  на  тебя  вовсе  не  сержусь  и  не  собираюсь
вмешиваться в твои дела, но мне кажется, что они из-за этого встревожились и
стали дурно обращаться с бедной девушкой, а на всякую обиду, причиненную ей,
я смотрю как на личное оскорбление.
     - Кто такие они? - спрашивает Робин.
     - Мать и сестры, - отвечает  старший.  -  Но  разве  это  серьезно?  Ты
действительно любишь девушку?
     - Изволь, скажу тебе откровенно: я  люблю  ее  больше  всех  женщин  на
свете, и она будет моей, что бы ни говорили и ни делали мать и сестры. Думаю
что девушка мне не откажет.
     Эти  слова  кольнули  меня  в  самое  сердце;  хотя  было   естественно
предположить, что я ему не откажу, однако совесть говорила  мне,  что  нужно
отказать, и я видела в этом отказе свою гибель;  но  я  сознавала,  что  мои
интересы заставляют меня сейчас говорить иное, почему и перебила рассказчика
такими словами:
     - Вот как! Он воображает, что я ему не  откажу?  Ну,  так  увидит,  что
откажу наотрез.
     - Хорошо, милая. Но дай мне досказать все, что между нами произошло,  а
потом говори что хочешь.
     Он так ответил брату:
     - Но ты ведь знаешь, Робин, что у нее нет ни гроша за душой, между  тем
как тебе могут представиться выгодные партии.
     - Что за беда, что у нее ничего нет, - сказал Робин, - я люблю Бетти  и
никогда не пожертвую ради кошелька влечением сердца.
     - На эти слова, милая, - прибавил мой любовник, обращаясь ко мне, - мне
нечего было возразить.
     - Ну, а я сумею возразить. Теперь я научилась говорить нет, хотя раньше
и не умела. Если бы теперь предложил мне руку первый вельможа в королевстве,
я бы самым решительным образом ответила ему нет.
     - Но что же, милая, ты можешь  сказать  Робину?  Ты  же  сама  говорила
давеча, что он задаст тебе кучу вопросов  и  весь  дом  будет  с  удивлением
спрашивать, что все это значит.
     - А разве я не могу заткнуть всем рты, сказав, что я уже замужем за его
старшим братом? - с улыбкой ответила я.
     При этих словах мой собеседник тоже улыбнулся,  но  я  видела,  что  он
встревожен и не в силах скрыть свое замешательство.
     - Конечно, - сказал он, - это до известной степени справедливо. Все  же
я убежден, что ты шутишь, так как отлично понимаешь  все  неудобство  такого
ответа по многим причинам.
     - Нет, нет, не беспокойтесь, -  весело  говорю  я,  -  я  не  собираюсь
разглашать нашу тайну без вашего согласия.
     - Но чем же тогда объяснишь ты им свой решительный отказ от такой  явно
выгодной для тебя партии?
     - Мало ли чем. Во-первых, я вообще не  обязана  приводить  какие-нибудь
причины, а во-вторых, могу заявить, что я уже замужем,  не  говоря,  за  кем
именно: думаю, что такой ответ отобьет у него охоту к дальнейшим расспросам.
     - Да, но тогда к тебе будет приставать весь дом,  и,  если  ты  наотрез
откажешься от всяких объяснений, будет обида и возникнут подозрения.
     - Так что же мне делать? - спрашиваю. - Как  прикажете  мне  поступить?
Как я уже вам сказала, я в большом затруднении и посвятила вас в  это  дело,
чтобы услышать от вас совет.
     - Поверь мне, милая, я много об этом думал,  и  хотя  то,  что  я  тебе
посоветую, очень мне неприятно и может  сначала  показаться  тебе  странным,
однако, взвесив все, скажу: не препятствуй ему  изъявлять  свои  чувства  и,
если находишь его намерения искренними и серьезными, выходи за него замуж.
     Услышав такие слова, я с ужасом  на  него  посмотрела,  побледнела  как
смерть и чуть не упала без чувств с кресла,  на  котором  сидела;  он  тогда
испуганно вскочил и, закричав: "Милая, что с тобой? Что  ты?"  -  стал  меня
встряхивать и называть по имени, пока не  привел  в  себя,  хотя  для  этого
понадобилось немало времени; в течение нескольких минут я не могла вымолвить
ни слова.
     Когда я совсем оправилась, он сказал:
     - Милая, нужно подумать над этим серьезно. Ты видишь, как  неприязненно
стала относиться к тебе семья после речей моего брата.  Представь  же  себе,
как все озлобятся, когда узнают  о  нашей  связи.  Мне  кажется,  это  будет
гибельным и для меня, и для тебя.
     - Вот как! - гневно воскликнула я. - Все ваши обещания и  клятвы  пошли
насмарку при первых признаках недовольства семьи? Разве я  не  предсказывала
этого, хоть вы и относились легкомысленно к моим замечаниям  и  делали  вид,
что стоите выше таких пустяков?
     А теперь до чего вы дошли? Где ваша верность и  честь,  ваша  любовь  и
святость ваших обещаний?
     Он невозмутимо выслушал мои упреки, на которые я не скупилась.
     - Милая, - сказал он наконец, когда я замолчала, - я еще не нарушил  ни
одного своего обещания.
     Я  сказал,  что  женюсь  на  тебе,  когда  вступлю  во  владение  своим
имуществом, но ты видишь, что мой отец здоров и крепок. Он может прожить еще
тридцать лет и будет ничуть не дряхлее многих наших горожан. Ты сама никогда
не торопила меня с женитьбой, зная, что это может погубить меня; То же можно
сказать и об остальном: ни в чем я не обманул тебя.
     Я не могла отрицать ни одного сказанного им слова:
     - Как же тогда, - сказала я, - вы убеждаете меня сделать такой  ужасный
шаг: покинуть вас, хоть сами меня  не  покинули?  Почему  вы  не  допускаете
никакой привязанности, никакой любви с моей  стороны,  если  сами  так  меня
любите? Разве я вам не платила  взаимностью?  Ничем  не  засвидетельствовала
своей искренности и своей страсти? Разве, пожертвовав честью и  скромностью;
я не доказала, что узы, связывающие меня с вами, слишком  прочны,  чтобы  их
разорвать?
     - Но, моя милая, ведь, выйдя замуж,  ты  приобретешь  положение,  честь
твоя будет спасена, и все  происшедшее  между  нами  будет  предано  вечному
забвению, как если бы ничего и  не  случилось.  Ты  навсегда  сохранишь  мою
искреннюю привязанность, но она будет честной и безупречной по  отношению  к
моему брату: ты станешь моей милой сестрой, как теперь ты моя милая...  -  И
он запнулся.
     - Ваша милая потаскушка, - договорила я, - вот что вы хотели  и  вправе
были бы сказать; я понимаю вас. Все же прошу вас вспомнить,  сколь  часто  и
подолгу вы убеждали меня смотреть на себя как на честную  женщину;  уверяли,
что если не в глазах света, то в мыслях я ваша жена и что брак .наш  так  же
действителен, как если бы мы были повенчаны приходским священником. Ведь это
были ваши собственные слова.
     Найдя свой тон чересчур резким, я решила немного смягчить его. Он стоял
в остолбенении, не отвечая ни слова, а я продолжала так:
     - Ведь не думаете же вы, - я не считаю вас настолько несправедливым,  -
что я уступила всем вашим уговорам без любви, - которой не могут  поколебать
никакие превратности судьбы. Разве я  дала  когда-нибудь  повод  для  такого
низкого мнения обо мне? Если в то время я уступила своей любви, вняла  вашим
убеждениям и стала смотреть на себя как на вашу жену, то  неужели  прикажете
теперь считать ложью все ваши доводы  и  называться  вашей  потаскушкой  или
любовницей, что одно и то же? И вы собираетесь передать меня  вашему  брату?
Разве вы можете передать мою любовь? Можете приказать мне  разлюбить  вас  и
полюбить его? Неужели вы думаете, что я в силах совершить  такую  замену  по
заказу? Нет,  сударь,  поверьте,  что  это  невозможно,  и,  как  бы  вы  ни
переменились,  я  останусь  навсегда  верной;  скорее  соглашусь  даже,  раз
стряслось такое несчастье, быть вашей потаскушкой, чем женой вашего брата.
     Речь  моя,  по-видимому,  произвела  на  него  впечатление,  и  он  был
растроган и сказал, что любит  меня  по-прежнему,  что  никогда  не  нарушал
данных мне обещаний, но что это дело грозит мне, как  ему  кажется,  многими
Неприятностями,  и  то,  что  он   мне   посоветовал,   представляется   ему
единственным выходом; однако он уверен, что это не повлечет полного  разрыва
между нами и мы останемся друзьями  на  всю  жизнь,  любя  друг  друга  даже
сильнее, чем в настоящем нашем положении; и  он  ручается,  что  мне  нечего
опасаться с его стороны разглашения  тайны,  гибельного  для  нас  обоих;  в
заключение он хочет спросить меня об одной вещи, которая может оказаться тут
помехой, и если получит удовлетворительный ответ, то  у  него  не  останется
никаких сомнений, что это единственный для меня выход.
     Я сразу догадалась, какой это вопрос, именно - не беременна ли  я.  Что
до этого, сказала я ему, то пусть он не беспокоится, я не беременна.
     - Прости  меня,  милая,  -  сказал  он  тогда,  -  мне  больше  некогда
разговаривать. Подумай хорошенько. Я твердо убежден, что это  наилучший  для
тебя выход.
     И с этими словами  он  простился,  тем  более  поспешно,  что  у  ворот
позвонили мать и сестры как раз в ту  минуту,  когда  он  встал  и  собрался
уходить.
     Он покинул меня в самом крайнем смятении мыслей; и он ясно видел это на
другой день и всю неделю, но все не мог найти случая заговорить со  мной  от
того вторника до самого  воскресенья,  когда  я,  чувствуя  себя  не  совсем
здоровой, не пошла в церковь, а он, выдумав какой-то предлог, остался дома.
     И этот раз он пробыл у меня целых полтора часа,  и  мы  снова  спорили,
выставляя друг другу те же доводы, так что повторять здесь этот разговор нет
смысла; наконец я, разгорячившись, спросила, какого  же  он  мнения  о  моей
стыдливости, если способен предположить, что я  соглашусь  быть  в  связи  с
двумя братьями, и заверила его, что это невозможно. Если даже он скажет мне,
добавила я, что никогда меня больше не увидит - страшнее чего для меня могла
быть одна только смерть, - то и  тогда  я  ни  за  что  не  пойду  на  такую
бесчестную для меня и низкую для него сделку; поэтому, если у него  осталась
хоть капля уважения или любви ко мне, умоляла я, пусть он мне больше об этом
не говорит или же пусть обнажит шпагу и убьет  меня.  Он  был  поражен  моим
упрямством, как он выразился; сказал, что я жестока и к нему, и к себе,  что
беда стряслась неожиданно для нас обоих, но  он  не  видит  другого  способа
спастись от гибели, почему мое поведение кажется  ему  еще  более  жестоким.
Однако,  если  я  запрещаю  говорить  об  этом,  прибавил  он  с   необычной
холодностью, то нам вообще не о чем разговаривать - и с этими словами встал,
чтобы проститься. Я тоже встала с напускным равнодушием, но когда он подошел
ко мне, - как бы для прощального поцелуя,  я  так  исступленно  разрыдалась,
что, даже если бы хотела, не могла сказать ни слова и только сжала ему руку,
точно прощаясь, а слезы ручьем текли из глаз.
     Сцена эта сильно взволновала его, он снова сел и принялся нежно утешать
меня, настаивая, однако, на необходимости принять его предложение;  впрочем,
уверял, что, если даже я откажусь, он по-прежнему будет содержать  меня,  но
ясно давал понять, что будет отказывать мне в главном - даже как  любовнице,
ибо считал бесчестным поддерживать связь с женщиной, которая рано или поздно
может стать женой его брата.
     То, что я теряла в нем любовника, не было для  меня  таким  огорчением,
как потеря его самого, ибо я действительно любила его до  безумия,  а  также
гибель моих заветных надежд стать со временем его женой. Все  это  так  меня
удручало, что я слегла, у меня началась жесточайшая горячка, и долго никто в
семье не чаял видеть меня в живых.
     И правда, было мне очень плохо и я часто бредила, но ничто так меня  не
угнетало, как боязнь  сказать  в  бреду  что-нибудь  такое,  что  могло  ему
повредить. При этом я сильно мучилась желанием видеть его, и он  тоже  очень
хотел  меня  видеть,  потому  что  любил  меня   страстно;   но   это   было
неосуществимо; ни у него, ни у меня не было ни малейшей возможности устроить
свидание.
     Уже около пяти недель я лежала в  постели;  и  хотя  через  три  недели
горячка моя начала спадать,  но  по  временам  приступы  ее  возобновлялись.
Несколько раз доктора говорили, что они больше ничего не в состоянии сделать
для меня и борьбу с болезнью нужно предоставить природе, лишь  помогая  этой
последней укрепляющими средствами. Через пять недель мне стало лучше,  но  я
была так слаба, так изменилась и  поправлялась  так  медленно,  что  доктора
боялись, как бы у меня не началась чахотка;  больше  всего  раздражало  меня
высказанное ими мнение, что  я  чем-то  угнетена,  что  что-то  меня  мучит,
словом, что  я  влюблена.  Весь  дом  принялся  осаждать  меня  расспросами,
действительно ли я влюблена и в него, но я всячески это отрицала.
     Однажды за столом по этому поводу произошла стычка, которая  чуть  было
не привела к ссоре. Вся семья, за исключением отца, сидела в столовой, а  я,
больная, находилась у себя в комнате. Началось с того, что старуха  хозяйка,
пославшая мне какое-то кушанье, велела служанке подняться наверх и спросить,
не хочу ли я еще, но служанка,  вернувшись,  доложила,  что  я  не  съела  и
половины посланного мне.
     -  Бедная  девушка!  -  сказала  старая  дама.  -  Боюсь,  что  она  не
поправится.
     - Как же мисс Бетти  поправиться?  -  заметил  старший  брат.  -  Ведь,
говорят, она влюблена.
     - Никогда не поверю этому, - возразила ему мать.
     - Не знаю, что и сказать, - вмешалась  старшая  сестра.  -  Все  кругом
твердят, какая она красавица, какая прелесть и не знаю, что еще; твердят  ей
прямо в лицо, так что, я думаю, у дурочки голова закружилась и  она  невесть
что о себе возомнила! Право, не знаю, что и подумать.
     - Однако, сестра, нужно признать, что она в самом деле очень хороша,  -
сказал старший брат.
     - Конечно, и гораздо красивее тебя, сестра, - отозвался Робин,  -  тебя
это и злит.
     - Ладно, ладно, не в этом дело,  -  перебила  его  сестра,  -  девчонка
недурна, и она знает это; незачем ей об этом твердить  и  возбуждать  в  ней
тщеславие
     - Речь идет не о тщеславии, - возразил старший брат, - а о том, что она
влюблена. Сестры, по-видимому, думают, что она влюблена в собственную особу.
     - Я так хотел бы, чтобы она была влюблена в меня, - сказал Робин,  -  я
мигом бы успокоил ее страдания.
     - Что ты этим хочешь сказать, сынок? -  встревожилась  старуха.  -  Как
можешь ты говорить такие вещи?
     - Неужели вы думаете, матушка, - чистосердечно заявил Робин,  -  что  я
позволю бедной девушке умирать от любви ко мне, находясь от нее так близко?
     - Фи, брат, - вмешалась младшая сестра, - как можешь ты  говорить  это?
Неужели ты возьмешь девчонку, у которой нет ни гроша за душой?
     - Помилуй, сестрица, ведь красота то  же  приданое,  а  добрый  нрав  и
подавно. Желал бы я, чтобы у тебя была половина такого приданого,  -  сказал
Робин, сразу заставив ее замолчать.
     - Мне кажется, - проговорила старшая сестра, - что не Бетти влюблена, а
мой братец. Удивляюсь, как он не открыл своих чувств Бетти; ручаюсь, что она
не скажет нет.
     - Женщины, которые уступают, когда их просят, - сказал Робин, - головой
выше тех, которые уступают прежде, чем их  попросят.  Вот  тебе  мой  ответ,
сестрица.
     Сестра была задета и с гневом заявила, что терпеть  дольше  невозможно:
пора разделаться с девкой, - она  подразумевала  меня;  правда,  болезнь  не
позволяет выгнать меня вон сейчас же, но  она  надеется,  что  отец  и