бряной бахромой, шпагу и драгоценную табакерку и, тихонько открыв дверцу
кареты, приготовилась выскочить на ходу; но так как в узенькой  улице  возле
Темпл-Бара  карета  остановилась,  чтобы  пропустить  другую  карету,  то  я
спокойно сошла, захлопнула дверцу и ускользнула и от своего кавалера,  и  от
кареты.
     Это было поистине неожиданное  приключение,  свалившееся  как  снег  на
голову, хотя я не так уж далеко ушла от веселой поры моей  жизни  и  еще  не
позабыла, как следует себя вести, когда какой-нибудь слепленный похотью хлыщ
не в состоянии отличить старухи от молодой женщины. Правда,  я  казалась  на
десять или двенадцать лет моложе, однако не была семнадцатилетней девчонкой,
и не так уж трудно было заметить это. Нет ничего  нелепее,  гаже  и  смешнее
нализавшегося  мужчины,  разгоряченного   винными   парами   и   похотливыми
желаниями; им владеют два дьявола сразу, и он так  же  неспособен  управлять
собой при помощи разума, как мельница не может молоть без воды; порок топчет
в грязь все, что в нем было доброго, даже сознание его помрачено похотью,  и
он творит одну глупость за другой; продолжает пить, когда уже  совсем  пьян,
подхватывает первую встречную женщину, не заботясь о том, кто она и что она,
здоровая или прогнившая, опрятная или  замарашка,  дурнушка  или  красавица,
старая или молодая; в своем ослеплении он ничего не разбирает. Такой человек
хуже сумасшедшего; мозг его затуманен, он совершенно не помнит, что  делает,
как ничего помнил и мой жалкий кавалер, когда я очищала его карманы от часов
и кошелька с золотом.
     О таких мужчинах Соломон говорит: "Идут, как вол идет на  убой,  доколе
стрела  не  пронзит  печени  его".  Великолепное  описание  дурной  болезни,
являющейся ядовитой, смертельной заразой, проникающей в  кровь,  начало  или
источник которой есть печень; вследствие быстрого обращения всей массы крови
эта ужасная, отвратительная язва немедленно поражает печень, отравляет ум  и
пронзает внутренности, как стрела.
     Правда, жалкий беззащитный сластолюбец не подвергался  с  моей  стороны
опасности, тогда как я  сначала  очень  и  очень  подумывала  об  опасности,
которой подвергалась с его стороны; но  он  поистине  достоин  был  жалости,
потому что был, по-видимому, хорошим  человеком,  чуждым  каких-либо  дурных
намерений,   рассудительным,   отменного   поведения   мужчиной,   милым   и
обходительным, сдержанного и  твердого  нрава,  привлекательной  и  красивой
наружности; словом, он был  бы  приятен  во  всех  отношениях,  если  бы,  к
несчастью, не подвыпил  накануне,  не  провел  прошлой  ночи  без  сна,  как
признавался мне, когда мы были вместе, если бы кровь его не была разгорячена
вином и в этом состоянии разум, как бы уснув, не покинул его.
     Что же касается меня, то я интересовалась только его  деньгами  и  тем,
какая  мне  может  быть  от  него  пожива;  а  после  этого,  если  бы   мне
представилась  какая-нибудь  возможность,  я  бы  его  отправила   целым   и
невредимым домой, к семье, ибо я не сомневалась, что у  него  есть  честная,
добродетельная жена и невинные дети, которые очень о нем беспокоятся и  были
бы рады поскорее его увидеть и ухаживать за ним, пока он не придет в себя. И
с каким сокрушением и стыдом будет он  вспоминать  о  своем  поведении!  Как
будет упрекать себя за то, что связался с уличной девкой, которую подцепил в
самой худшей трущобе, на ярмарке, среди грязи и подонков города!  Как  будет
он дрожать от страха, не схватил ли сифилиса, от страха, что стрела  пронзит
его печень; как будет мерзок себе при воспоминании о своем диком и  скотском
распутстве! И если только есть у него какое-нибудь понятие о чести,  то  как
ужасна для него будет мысль, не заразил ли он дурной болезнью - разве уверен
он, что не схватил чего-нибудь? - свою скромную и добродетельную жену  и  не
отравил ли таким образом кровь своего потомства!
     Если бы такие господа знали, какое презрение питают к  ним  женщины,  с
которыми они имеют дело в подобных случаях, это отбило  бы  у  них  охоту  к
таким похождениям. Как я сказала выше, эти женщины не ценят удовольствия, не
одушевлены никаким влечением к мужчине; бесчувственная шлюха думает только о
деньгах, и когда мужчина опьянен  порочными  своими  восторгами,  руки  этой
твари обшаривают его карманы в поисках поживы, а простак в своем упоении  не
замечает этого, как не предвидел такой возможности заранее.
     Я знала женщину, которая обошлась так ловко с одним мужчиной, правда не
заслуживавшим лучшего обращения, что, покуда он был с ней занят,  ухитрилась
вытащить у него кошелек с двадцатью гинеями из кармашка для часов,  куда  он
из предосторожности спрятал его, и положила на его место другой  кошелек,  с
золочеными бляшками. Кончив, он спросил:
     - Признайся, ты не очистила мой карман?
     Она стала над ним подтрунивать, говоря, что едва ли  у  него  есть  что
терять. Он сунул пальцы в кармашек и, нащупав кошелек, успокоился, а она так
и ушла с его деньгами. Это было  специальностью  моей  знакомой;  для  таких
случаев у нее всегда были наготове поддельные золотые часы из  позолоченного
серебра и кошелек с бляшками, и я  не  сомневаюсь,  что  действовала  она  с
успехом.
     Я вернулась со своей добычей к  пестунье,  и,  когда  рассказала  ей  о
приключении, у старухи даже слезы на глазах выступили при мысли,  что  такой
большой  барин  ежедневно  подвергается  опасности  быть  ограбленным  из-за
несчастной своей слабости к вину.
     Но что касается моей наживы и ловкости, с какой я  его  обчистила,  тут
пестунья была в полном восторге.
     - Да, детка, - сказала она, - эта неприятность,  наверное,  подействует
на него сильнее, чем все проповеди, которые он когда-либо слышал.
     Продолжение этой истории показало, что она была права.
     На другой день старуха стала подробнейшим образом расспрашивать о  моем
вчерашнем знакомом. Мое описание платья, фигуры, наружности  этого  человека
напомнило ей одного господина, которого она знавала. Старуха  сосредоточенно
думала во время моего рассказа, потом заявила:
     - Ставлю сто фунтов, что я знаю этого человека.
     - Досадно, - заметила я, - потому  что  ни  за  что  на  свете  мне  не
хотелось бы разоблачать его. Он уже довольно пострадал из-за меня, и мне  не
хотелось бы причинить ему еще большие неприятности.
     - Нет, нет, - успокоила меня пестунья, - я не собираюсь делать ему зло,
но прошу тебя, удовлетвори еще немножко мое любопытство,  потому  что,  если
это он, я об этом все равно дознаюсь.
     Меня это немного  встревожило,  и,  выразив  на  лице  беспокойство,  я
сказала старухе, что в таком случае и он может обо мне дознаться, и тогда  я
пропала. Пестунья поспешно возразила!
     - Неужели ты думаешь, что я способна выдать тебя, детка? Нет, нет ни за
какие богатства! Я хранила твои  тайны  в  делах  и  похуже.  Можешь  вполне
положиться на меня.
     Тогда я не стала больше прекословить.
     Пестунья составила себе иной план, не посвятив меня в него,  но  твердо
решив  все  разведать.  С  этой  целью  она  направилась   к   одной   своей
приятельнице, которая была вхожа в интересовавшую ее семью, и сказала, что у
нее есть важное дело к господину такому-то (который, кстати сказать, был  не
более не менее как баронет и очень знатного рода) и она  не  знает,  как  до
него добраться, не имея знакомых, которые ввели бы ее к  нему.  Приятельница
тотчас же пообещала помочь ей и пошла справиться, в городе ли баронет.
     На следующий день она приходит к моей пестунье и говорит, что сэр***  у
себя дома, но его постигло несчастье, он сильно болен и никого не принимает.
     - Какое несчастье? - поспешно  спрашивает  моя  пестунья  с  выражением
крайнего изумления.
     - Представьте, - отвечает приятельница, - ездил в  Хемпстед,  к  одному
приятелю, и на обратном пути подвергся нападению и был ограблен. А  так  как
он, по-видимому, хватил лишнего, то негодяи еще и разукрасили его, и  сейчас
он очень нездоров.
     - Ограблен! - воскликнула пестунья. - Что же у него взяли?
     - Взяли золотые часы и золотую табакерку, парадный парик и все  деньги,
какие при нем были, наверное, немало, потому что сэр*** никогда  не  выходит
из дому кошелька, туго набитого гинеями.
     - Полноте! - насмешливо заметила моя старуха. - бьюсь об заклад, что он
наклюкался, взял  девку,  и  та  обчистила;  и  вот,  вернувшись  домой,  он
рассказывает жене небылицу, будто его ограбили. Старая штука!  Тысячи  таких
небылиц преподносят ежедневно бедным женам.
     - Фу! Как можно говорить подобные вещи!  -  обиделась  приятельница.  -
Вижу, что вы совсем не знаете  сэра***.  Это  благороднейший  джентльмен,  в
целом городе вы не сыщете такого скромного, почтенного, достойного человека.
Он питает отвращение к таким гадостям, никто из его знакомых не возвел бы на
него такой напраслины.
     - Ладно, ладно, - говорит пестунья, - это меня касается, иначе,  уверяю
вас,  я  докопалась  бы  до  правды.  Все  эти  скромники  подчас  не  лучше
прославленных шутников, только  искуснее  притворяются,  или,  если  хотите,
лучше лицемерят.
     - Нет, нет, бог с вами, - перебила приятельница. -  Могу  вас  уверить,
сэр*** не лицемер; он, право во всех отношениях  порядочный  джентльмен,  и,
без всякого сомнения, его ограбили.
     - Ладно, пусть себе будет порядочный. Повторяю, нет до  этого  дела,  я
хочу только поговорить с ним, совсем по другому поводу.
     - По тому ли или по другому, а видеть его вам сейчас нельзя, он  никого
не принимает, лежит в постели! его сильно избили.
     - Вот как? - удивилась пестунья. - Побывал, значит, в переделке! Что же
ему повредили? - осведомила она.
     - Голову, - отвечает приятельница, - одну руку и лицо. Негодяи обошлись
с ним просто варварски.
     - Бедный баронет, - сокрушенно проговорила пестунья.  -  Придется  мне,
значит, подождать, пока поправится. Надеюсь,  долго  ждать  не  придется,  -
прибавила она, - мне с ним очень нужно поговорить.
     И старуха тотчас же идет ко мне и передает весь рассказ.
     - Разыскала твоего красавчика, - говорит, - правда, красавец, только  в
очень уж плачевном виде, моги ему боже. Какого черта ты его так разукрасила?
Ведь ты чуть дух из него не вышибла.
     Я так и уставилась на нее.
     - Дух вышибла? - говорю. -  Напрасно  вы  меня  вините.  Право,  я  его
пальцем не тронула. Он был в добром здравии, когда я  его  покинула,  только
что пьян и спал как убитый.
     - Я уж там не знаю, - говорит, - только теперь  он  в  очень  плачевном
виде. - И передает мне все, сказала ей приятельница.
     - Ну, тогда, - говорю, - он попал в переделку уже после того, как я его
покинула, потому что я оставила его целым и невредимым.
     Дней через десять моя пестунья снова  идет  к  приятельнице,  чтобы  та
провела ее к нашему барину; тем временем она навела справки другим  путем  и
узнала, что еще не выезжает  из  дому,  но  встал  с  постели,  так  что  ей
позволили поговорить с ним.
     Эта женщина прекрасно умела держать себя в  обществе  и  не  нуждалась,
чтобы ее представляли баронету; я не в состоянии  передать  точно  ее  речи,
потому что она, как я уже сказала, за словом в карман не лезла. Она  заявила
баронету, что пришла к нему, не будучи знакомой, с  единственным  намерением
оказать ему услугу, он сам убедится, что никаких иных целей у нее  нет;  так
как ею руководят чисто дружеские побуждения, он просит дать  ей  слово,  что
если он и откажется от ее услуг, то не будет на нее в обиде, что она  суется
не в свое дело. Со своей стороны, она обещала ему, что так как то,  чем  она
собирается рассказать, есть тайна, касающаяся только его, то, примет  ли  он
ее услуги или нет, все это останется между ними, если только он сам не  даст
делу огласки; отказ же от предлагаемой услуги ничуть не уменьшит ее уважения
к нему,  и  она  ни  капельки  не  будет  на  него  в  обиде,  так  что  ему
предоставляется полная свобода действовать так, как он найдет удобным.
     Сначала он ответил очень уклончиво, заявив, что совершенно не знает  за
собой таких вещей, которые требовали бы большой секретности, что  он  никому
не сделал никакого зла и мало озабочен тем, что про него говорят, что  не  в
его привычках быть к кому-либо несправедливым и  он  не  представляет  себе,
какая ему может быть оказана услуга, но что если дело обстоит так,  как  она
сказала, то он не станет обижаться за желание услужить ему;  таким  образом,
он всецело предоставляет на ее усмотрение говорить или не говорить.
     Пестунья  встретила  у  него  такое  глубокое  равнодушие,  что   стала
сомневаться, можно ли затевать с ним  это  дело,  однако,  после  нескольких
отступлений,  сказала,  что  благодаря   одной   странной   и   непостижимой
случайности ей стало известно о недавнем несчастном  приключении  с  ним,  и
притом с такими подробностями, каких не знает ни одна душа на  свете,  кроме
них двоих, даже та особа, которая была с ним.
     Сначала он, видимо, рассердился.
     - Какое такое приключение?
     - Я говорю, сэр,  о  том,  как  вас  ограбили  на  пути  из  Найтсбр...
виновата; - Хемпстеда, - поправилась она. - Не удивляйтесь, сэр, что я  могу
рассказать вам каждый ваш шаг в тот день, от ярмарки на Смитфилде до Спринг-
гардена на Найтсбридже, и оттуда до*** на Стрэнде, и как вы потом  уснули  в
карете. Пусть это вас не удивляет, сэр, потому что я пришла не с тем,  чтобы
заниматься вымогательством. Я ничего у  вас  не  прошу  и  уверяю  вас,  что
женщина, которая была с вами, совершенно не знает, кто вы такой,  и  никогда
не узнает. Все же, мне кажется, я могу оказать вам еще кое-какие  услуги.  Я
не только для того  пришла,  чтобы  поставить  вас  в  известность  о  своей
осведомленности, в надежде, что вы меня вознаградите за мое  молчание.  Смею
вас уверить, сэр, все, что  вы  сочтете  нужным  сделать  или  сказать  мне,
останется тайной, как если бы я лежала в могиле.
     Он был поражен речью старухи и сказал ей торжественно:
     - Сударыня, я вас не знаю, и очень прискорбно, что вы посвящены в тайну
самого гнусного и  постыдного  поступка  в  моей  жизни.  Единственным  моим
утешением было то, что я считал его известным только Богу и моей совести.
     - Пожалуйста, сударь,  -  сказала  старуха,  -  не  считайте  для  себя
несчастьем, что я посвящена в вашу  тайну.  Я  уверена,  что  это  случилось
неожиданно для вас; да, вероятно, и ваша спутница тут  немало  виновата.  Во
всяком случае, у вас нет никаких оснований сожалеть, что мне стало  об  этом
известно. Вы сами не будете более безгласным насчет этого дела, чем  была  и
всегда будет женщина, которую вы видите перед собой.
     -  Прекрасно,  -  ответил  он,  -  но  позвольте  мне,  однако,  отдать
справедливость моей спутнице. Кто бы она ни была, уверяю вас, она меня ни  к
чему не подстрекала, скорее отговаривала.  Всему  причиной  мое  собственное
безрассудство и сумасбродство; оно и ее вовлекло в эту историю:  я  не  хочу
понапрасну обвинять ее. Что же касается того,  что  она  меня  обобрала,  то
лучшего я и ожидать не мог в своем тогдашнем состоянии; я не знаю даже,  она
ли меня обокрала или же кучер; если она,  я  ей  прощаю.  Мне  кажется,  так
следует поступать со всеми мужчинами, позволившими  себе  до  такой  степени
забыться. Но я гораздо больше озабочен другими вещами, а вовсе не  тем,  что
она взяла у меня.
     Моя пестунья начала тогда входить во все  подробности  дела,  и  он  ей
откровенно во всем признался. Прежде всего она сказала ему в  ответ  на  его
слова обо мне:
     - Я рада, сэр, что вы  так  справедливы  к  сопровождавшей  вас  особе.
Уверяю вас, это благородная дама, а не публичная женщина, и чего  бы  вы  от
нее ни добились, я убеждена, что это не  в  ее  привычках.  Вы  подвергались
большому риску, сэр. Если эта сторона дела  тревожит  вас,  вы  можете  быть
совершенно спокойны, так как, уверяю вас, ни один мужчина  не  прикасался  к
ней, кроме ее мужа, а он умер уже лет восемь назад.
     По-видимому, как раз это его  и  беспокоило,  так  что  он  пребывал  в
великом страхе. Во всяком случае, услышав  слова  моей  пестуньи,  он  очень
обрадовался и сказал:
     - Откровенно говоря, сударыня, если бы я был уверен в этом, я совсем бы
не горевал о пропаже. Ведь искушение было велико, а она, может быть,  бедная
и нуждалась в деньгах.
     - Не будь она бедная, сэр, -  отвечала  старуха,  -  клянусь  вам,  она
никогда бы вам не уступила. И если бедность побудила  ее  сначала  позволить
вам то, что вы сделали, то бедность же побудила ее  напоследок  вознаградить
себя, когда она увидела вас в таком состоянии, что, не,  сделай  она  этого,
любой кучер или носильщик портшеза обобрал бы вас еще чище.
     - Ну что ж, - сказал он. - Желаю, чтобы это пошло ей  впрок!  Повторяю,
со всеми мужчинами, которые до такой степени забываются,  следует  поступать
точно так же, это приучило бы их к большей осмотрительности. Меня тревожит в
этом деле лишь то, на что я вам уже намекал. -  Тут  он  пустился  с  ней  в
некоторые откровенности насчет того,  что  произошло  между  нами  и  о  чем
женщине писать неудобно; признался, в каком он страхе за свою  жену,  потому
что мог получить от меня что-нибудь и передать ей, и в  заключение  попросил
старуху, не может ли она устроить ему свидание со мной. Моя  пестунья  опять
заверила его, что ничего такого у меня нет и что он  может  быть  совершенно
спокоен в этом отношении, все равно как с собственной женой. Что же касается
свидания со мной, то оно, по ее словам, могло бы иметь опасные  последствия,
во всяком случае, она поговорит со мной и даст ему знать, но в то  же  время
она всячески старалась отговорить его, сказав, что ему  не  будет  от  этого
никакого проку, поскольку он, надо надеяться, не намерен продолжать со  мной
прежнее, мне же пойти на свидание - все равно что доверить ему  свою  жизнь.
Он ответил, что чувствует большое желание видеть меня, что он даст  ей  все,
какие в его власти, гарантии в том, что не воспользуется  этим  свиданием  с
дурными целями и что первым  делом  даст  мне  обязательство  отказаться  от
каких-либо  притязаний  ко  мне.  Старуха  продолжала  доказывать,  что  это
послужит лишь к разглашению его тайны и  может  сильно  повредить  ему,  она
умоляла его не настаивать, так что в конце концов он отступился.
     Разговор коснулся также похищенных вещей, и он выразил большое  желание
получить свои золотые часы, сказав, что, если она  принесет  их,  он  охотно
заплатит за них полную цену. Старуха сказала, что  постарается,  предоставив
ему самому назначить цену.
     Действительно, на другой день она  принесла  часы,  и  он  дал  за  них
тридцать гиней - больше того, что я могла бы  за  них  выручить,  хотя  они,
по-видимому, стоили гораздо дороже. Он завел тогда речь  о  парике,  который
стоил ему шестьдесят гиней, и о  табакерке;  через  несколько  дней  старуха
принесла ему и эти вещи, очень его обязав, и он дал ей еще  тридцать  гиней.
На следующий день я прислала ему его  красивую  шпагу  и  трость  бесплатно,
ничего от него не потребовав. Однако на свидание я соглашалась при том  лишь
условии, что он откроет мне свое настоящее имя; он же на это не шел.
     Тогда он вступил в длинный разговор  с  моей  пестуньей  о  том,  каким
образом она разузнала обо всем этом деле. Та сочинила длинную историю, будто
бы ей все рассказала одна особа, которую я посвятила в  дело,  так  как  она
должна была помочь мне в сбыте вещей, а эта особа принесла вещи ей в заклад,
зная, что она занимается этим делом; и вот, услышав о  несчастье,  постигшем
его милость, старуха сразу смекнула, что  произошло;  получив  вещи  в  свои
руки, она решила прийти попытать его, что и сделала. Потом она  снова  стала
заверять его, что никому не проронит об этом ни слова, и хотя  хорошо  знает
ту женщину, - она подразумевала меня, - однако ни