Курса  боевой подготовки,  допускает упрощенчество,  а  замполит
Горбунов и партийная организация, возглавляемая Донцовым, не обращает на эти
недостатки внимания. Их партийное чутье явно притупилось.
     -- Правильно! -- раздался голос замполита.
     -- Да  и коммунисты  штаба полка ослабили свой  контроль,  -- продолжал
Асинов.
     -- Тоже правильно! -- вновь подтвердил замполит.
     --  Штабу  было  известно,  что самолеты-цели  обозначали себя фарами в
ночном  небе.   При   мне   подавались  штурманами  наведения  команды,   не
предусмотренные соответствующим документами и вносящие упрощенчество. Тем не
менее я, как  начштаба  и коммунист, не принимал  мер, не  замечал того, что
Гришин   тормозит   нормальный   ход   учебы,  маскируясь  под  методическую
последовательность и ссылаясь на тяжелые климатические условия.
     В докладе Поддубный не  без удовлетворения улавливал направляющую линию
замполита. Неплохо поработал он, подготавливая собрание. Оно многим раскроет
глаза. Поймет  кое-что  и Семен Петрович, если даже и не  назовут коммунисты
его имени...
     Гришин чувствовал приблизительно то же самое: докладчик читает то,  что
написал  или  продиктовал  ему  замполит Горбунов. Взвинченный критикой,  он
горько  сожалел, что в свое время дал Горбунову  рекомендацию в партию. Вот,
оказывается, расплата за доверие! Ты перед ним открыл двери в партийный дом,
а он, войдя  в этот дом, избивает  тебя... Где же совесть? Где  уважение? Но
ничего,  он,  Гришин, еще покажет, как  подрывать его авторитет, критиковать
служебную деятельность!
     Далее  докладчик говорил  о дисциплине, критиковал  Дроздова за то, что
его  подчиненный --  старший лейтенант  Телюков -- запятнал  честь  офицера,
попав на гауптвахту.  Эта  часть  доклада  вполне  удовлетворяла Гришина,  и
накипь горечи постепенно спадала.
     Доклад  окончен.  После десятиминутного  перерыва развернулись  прения.
Первым  попросил  слова  майор  Дроздов.  Широкими  шагами  направился он  к
трибуне, выпрямился во весь свой богатырский рост и без обиняков начал:
     -- Да,  товарищи  коммунисты,  мой подчиненный -- комсомолец Телюков --
споткнулся. Он посадил пятно на всю эскадрилью, на весь полк. Я признаю свою
вину.   Вместе  с  партийной  и  комсомольской  организациями  нашей  первой
эскадрильи  мы постараемся помочь человеку исправиться. Но докладчик  на все
сто  процентов прав, подвергая  критике коммуниста Гришина. Коммунист Гришин
тормозит  нормальный ход  боевой учебы.  Прошу  вашего внимания, --  Дроздов
развернул  навигационную  карту,  на который был  нанесен  Гришиным  маршрут
полета эскадрильи  на  предельную  дальность.  --  Правильно майор Поддубный
назвал  это пародией  на маршрут! Получается, как в песне: "На закате  ходит
парень возле дома моего..." Коммунист  Гришин, очевидно,  хотел,  чтобы я со
своими летчиками тоже крутился-вертелся возле аэродрома своего...
     По  залу прокатился смешок. Гришина, который до  этого хоть и с трудом,
но молча выслушивал выступление, вдруг прорвало:
     -- Товарищи  коммунисты! Товарищ  командир полка! -- крикнул  он. -- Да
ведь это же критика моего приказа!
     Поддубный застучал  карандашом  о графин, призывая к порядку.  А  когда
порядок  водворился,  поднялся  полковник  Слива и  попросил  два слова  для
справки.
     -- Предоставить! -- раздались дружные голоса.
     Семен  Петрович,  обращаясь к  Гришину и  указывая  на  карту,  которую
Дроздов все еще держал развернутой, сказал:
     -- Это не приказ. Я  отменил  его.  Продолжайте, Дроздов, а вы, Алексей
Александрович, наберитесь мужества и терпеливо слушайте.
     Дроздов  припомнил Гришину  и о  бароспидографах, и о  лунных  ночах...
Попросил  партийное  бюро  не  либеральничать  с  теми,  кто ставит  палки в
колеса...
     После  Дроздова  выступил  комэск капитан  Марков.  То  и дело  вытирая
носовым платком лоснящееся от жары лицо, он тоже критиковал Гришина, главным
образом за то, что самолеты-цели обозначали себя фарами.
     -- Такая  практика далека  от  боевой действительности,  и  я просил бы
командира части запретить Гришину делать это, -- сказал он в заключение.
     Больше всего  Гришин  боялся  критики со  стороны Поддубного и  поэтому
выжидал, намереваясь попросить слова  сразу же  после его выступления, чтобы
ударить по горячим  следам...  Но Поддубный не  выступал, предоставляя слово
другим коммунистам.  Вопреки  ожиданиям,  Гришина  поддержал  в  своей  речи
инженер Жбанов:
     --  Мне  кажется, что  коммунист  Гришин  не заслуживает  столь  резкой
критики. Мы  знаем  его  как способного  штурмана.  К  тому  же  он,  будучи
заместителем   командира,   многое   сделал    для   предотвращения   летных
происшествий...
     Гришина  растрогали  слова  инженера  -- наконец-то нашелся  добрый,  а
главное, умный человек! Он тотчас же попросил  слова. Вышел на трибуну и, по
привычке запустив всю пятерню  в  шевелюру, обвел  присутствующих  взглядом,
словно искал сочувствующих. Внешне он  казался спокойным, но это спокойствие
было напускным. Сидящие  ближе к трибуне видели, как  у Гришина мелко дрожал
острый подбородок и перекатывались желваки на скулах побледневшего лица.
     Прежде чем  начать свою речь, он  заглянул в  блокнот, который держал в
левой  руке,  затем   снова  запустил   пятерню   в   прическу  и  заговорил
несвойственным ему, каким-то певучим тоном, словно читая проповедь:
     --    К   сожалению,    среди    нас    нет    сейчас   двух    дорогих
товарищей-коммунистов. Один из  них погиб в районе Аральского моря, а второй
лежит в госпитале, и неизвестно, будет ли когда-либо летать. Мы теряем людей
в мирное время...  Да, мы теряем людей,  товарищи! --  повторил Гришин, явно
намереваясь  разжалобить   присутствующих.  --  Мы   не   выполнили   своего
государственного долга --  летать  без  аварий и  катастроф.  Наш полк  стал
аварийным. Правда это или, быть может, я сочиняю небылицы?
     Гришин   вопросительно  поглядел  на  замполита,   затем  повернулся  к
Поддубному:
     -- К сожалению, правда, товарищи! Должны  мы принять меры к тому, чтобы
не повторялась  аварийность?  Должны.  Так почему же  здесь мои  мероприятия
встречаются  в  штыки?  Почему   меня  здесь   называют  перестраховщиком  и
скептиком?  Почему,  я   вас  спрашиваю,  потрясают  с  этой  трибуны  моими
приказами, подвергая их недозволенной критике?
     Голос оратора все повышался...
     -- К нам прибыл новый товарищ  -- майор  Поддубный...  -- Гришин залпом
осушил стакан воды. -- До  сих пор он служил на севере. Он не  имеет понятия
об особенностях летной учебы в условиях пустыни, где столь часты губительные
песчаные бури. А между тем куда толкает нас Поддубный? К аварийности  -- вот
куда!  И тем досаднее, что  его поддерживают  такие руководящие офицеры, как
замполит  Горбунов,  комэски  Дроздов,  Макаров  и  другие  товарищи.  Да  и
коммунист  Слива, наш  уважаемый,  заслуженный командир,  оказался у него на
поводу...
     -- Вы отвечайте на вопрос -- почему наш полк отстает по важнейшим видам
летной подготовки? -- бросил реплику Дроздов.
     Гришин пропустил эти слова мимо ушей. Он умалчивал о том, что было не в
его пользу,  и  нажимал на  своих  противников, разя их,  как  ему казалось,
неопровержимыми аргументами. В  десять минут, установленные регламентом,  он
не  уложился  и попросил дополнительно еще пять минут. Ему дали три, да и то
по настоянию  замполита -- нельзя, мол, зажимать  критику, какой  бы она  ни
была.
     Майор  Поддубный,  взгляды  которого встретили  на  собрании  поддержку
абсолютного большинства офицеров-коммунистов, в том числе и командира полка,
не собирался выступать.  Но речь  Гришина обеспокоила его тем, что вызвала у
некоторых  коммунистов сочувствие.  Даже  Максим Гречка,  который  сердцем и
душой  был  привязан  к Поддубному, поглядывал на него  с немым вопросом: "А
может быть, и в самом деле Гришин прав?"
     -- Нет,  товарищи коммунисты, не прав Гришин! -- попросив слова, сказал
Поддубный. -- Упрощая полетные задания из-за боязни,  как бы чего не  вышло,
он рубит сук, на котором сидит весь наш полк.
     -- Правильно! -- послышался дружный хор голосов.
     -- Я вам приведу такой житейский пример. Допустим, кто-то из купающихся
в море или  в озере утонул. Достаточно ли  в  целях предосторожности сказать
остальным: не заплывайте  далеко? Вряд ли.  Если  не умеешь плавать,  то и у
берега  утонешь. А как поступить, чтобы  люди не тонули?  Прежде всего  надо
научить  их  хорошо плавать, затем добиваться строжайшего соблюдения  правил
купания, как следует поставить службу спасения. Вот по какому пути, а не  по
тому, по какому предлагает Гришин,  должны мы идти. И это тем важнее,  что в
случае войны нам, летчикам, придется заплывать очень далеко и глубоко нырять
в воздушный океан,  перехватывая скоростные самолеты и беспилотные средства.
И  если мы сейчас не обучим своих летчиков хорошо плавать,  то это может нам
дорого стоить...
     -- Майор Гришин часто говорит,  -- продолжал Поддубный, --  что теперь,
дескать,  мирное   время.  Но   разве   нам   неизвестно,  что  американские
бомбардировщики  патрулируют с водородными бомбами  на борту? Не на земле, в
воздухе  они  дежурят! Приказ -- и молниеносная  вспышка войны. Кто же  нам,
военным летчикам, позволит в такой сложной обстановке плестись в хвосте?
     Поддубный говорил  спокойно, не размахивая над трибуной руками, как это
делал Гришин,  не повышая голоса. Но каждая его  фраза, каждое слово гремели
как набат.
     Слушая Поддубного, Гришин невольно сжимался, уходил в себя. Он понимал:
правда  на  стороне  майора.  Но  вместе с тем ему казалось,  что  Поддубный
перехлестывает, ибо  не в состоянии  понять  конкретных условий сегодняшнего
дня. Его речь хороша для другого полка, но отнюдь не для Кизыл-Калынского.
     Последним в  прениях выступил замполит Горбунов. Разумеется, он целиком
и полностью поддержал Поддубного, Дроздова, Маркова и подверг резкой критике
Гришина.  Упомянул  замполит и о  попытке  Гришина "упрятать"  Поддубного  и
Дроздова в кабины самолетов.
     Это сообщение вызвало возмущение решительно всех коммунистов. А Гришин,
одолеваемый чувством стыда, пришел в неописуемую ярость.
     --  Вы  подрываете  мой  авторитет!  --  горячился  он.   --  Нарушаете
инструкцию! Я буду жаловаться генералу! Главкому!
     -- Жалуйтесь! --  оборвал его замполит.  -- Но помните: ни генерал,  ни
главком  не похвалят вас и  не  поддержат. Они тоже коммунисты.  У всех нас,
больших и малых начальников, у членов партии и беспартийных, есть один самый
главный главком --  это  наша  Коммунистическая  партия. Мы  здесь не делаем
ничего  такого,   что  противоречило  бы  указаниям   партии,  ее  политике.
Коммунисты не могут, не  должны равнодушно относиться к недостаткам, от кого
бы эти недостатки ни исходили!
     Три  с лишним  часа длилось собрание. Оно  всколыхнуло сердца и чувства
всех коммунистов. Каждый ощущал приближение переломного момента.
     После собрания майор  Поддубный сразу же возвратился  домой.  Уборщицы,
очевидно, не  было.  Комната  оставалась  неубранной. В  пепельнице  торчали
окурки,  на полу валялись скомканные листы  бумаги  и старые, пожелтевшие от
времени газеты, по-видимому слетевшие со стола.
     Он снял  с себя тужурку и принялся наводить порядок. Свернул  из бумаги
кулек  и высыпал  туда содержимое пепельницы. Смахнул газетой пыль со стола.
Веника  не оказалось, и  он  стал  подметать  пол сапожной щеткой. Это  было
чертовски неудобно. Он отбросил щетку и устало опустился  на  диван, который
пока служил ему и кроватью.
     Он лежал  и думал о  только что закончившемся партийном собрании. Какую
залежавшуюся глыбу  своротило оно!  По  всему видно, что Гришин, конечно, не
сдастся с первого раза. Он, ко всему прочему, был еще невероятно упрямым. Но
сдвиги наметились,  и  это очень  хорошо!  Правильно сделал замполит, подняв
коммунистов полка на борьбу с упрощенчеством и послаблением в летной учебе.
     Послабление...  Какими  последствиями  чревато  оно,  когда  над  миром
нависла  зловещая  туча, готовая разразиться ливнем атомных ядер... Ослабишь
напряжение в боевой учебе сегодня, завтра, послезавтра, а  там, глядишь, уже
и вовсе  отстал.  А  отсталых  бьют беспощадно,  безжалостно.  Враг потому и
называется врагом,  что он неумолим. Его  можно одолеть только превосходящей
силой,  и силу  эту надо кропотливо накапливать изо дня в день.  Все это тем
более важно,  что  враги Советского  Союза  и всего социалистического лагеря
лихорадочно готовятся к военным мероприятиям... И не только в войсках,  но и
в научных лабораториях, в цехах заводов, одним словом -- везде.
     Наша  партия,  наше  правительство  прилагают  огромные  усилия,  чтобы
предотвратить войну. Они  требуют разоружения,  обращаются к  народам  всего
земного  шара. Но  пока правящие круги капиталистических стран отвергают эту
миролюбивую  политику  Советского правительства,  нашим  ученым,  инженерам,
рабочим тоже приходится делать  бомбы, снаряды, ракеты...  Иного выхода нет.
Когда сумасшедший беснуется, на него надевают смирительную рубаху.
     Военная техника движется  вперед  семимильными  шагами.  Самолет  новой
конструкции, поставленный для сборки на ленту конвейера, стареет, едва успев
сойти  с  нее.  Научная  мысль  врывается  в  заводские цехи,  как  воздух в
вакуумный сосуд, в стенке  которого просверлили  отверстие,  и выметает даже
то, что  может устареть в самое ближайшее  время. И  раз такова  современная
действительность, позволительно ли вести в авиационном полку учебный процесс
черепашьими темпами? Ведь не секрет, что скоро должны прийти в полк самолеты
с  большими скоростями и потолком. А тут  еще  не используются в полной мере
возможности  старых.  Да, --  одобрил свои действия Поддубный, -- я поступаю
правильно, идя в решительную атаку против Гришина и ему подобных! Они опасны
своей слепотой, трусостью, консерватизмом.
     Поддубный не был на фронте. Он не видел тяжелого сорок первого года. Но
однополчане  с  горечью  рассказывали,  что первые  свои  боевые  вылеты они
совершали  звеньями,  состоящими из трех  самолетов. А немцы сразу выставили
пары,   которые  оказались  более  маневренными.  Ведущий  атакует,  ведомый
прикрывает, и наоборот. А  наш третий  самолет  вертелся, как пятое колесо в
колеснице, пока  летчики сами не отбросили его.  Между тем  и  в этом  полку
находились люди, которые еще до войны предлагали создать пары.  Почему же их
не создали? Да потому,  что такие вот гришины мешали. Они боялись новшества,
не  задумывались у  себя  в полку  над тактическими  приемами, ждали,  когда
Генштаб  подскажет,  как  сподручнее  действовать  звеном... Сами  ничего не
создавали и  у  других  опыта не перенимали.  "Как? Изменить боевой  порядок
звена? Что вы!" -- ужасались эти трусы и перестраховщики.
     Досадно, что они и теперь встречаются, хотя времена  нынче уже не те!..
Это показало и сегодняшнее партийное собрание...

Глава шестая
     Гауптвахта  отрезвляюще повлияла  на  старшего  лейтенанта  Телюкова. В
конце  концов  он  понял, что  мишень отбил  случайно (кто  же  может  точно
прицелиться в трос  толщиной  в папиросу!), да и  маневр был бессмысленный и
действительно слишком  рискованный. Пушечная трасса пролетела в каких-нибудь
двух-трех  метрах от  стабилизатора  самолета-буксировщика.  Достаточно было
взять  чуть  меньший  ракурс, чтобы снаряды  отбили  стабилизатор. Тогда  --
катастрофа  или  в лучшем случае  авария. Кроме того, он,  Телюков,  сам мог
наткнуться на отбитую мишень или, что еще опаснее, на стальной трос.
     "Пора,  пора тебе,  Филипп  Кондратьевич,  браться за  ум" --  мысленно
отчитывал он себя, сидя после освобождения в парикмахерской.
     Побрившись,  он  на  попутной машине  помчался  на аэродром: уж  больно
стосковался по самолету и всему тому, чем живут летчики.
     Конечно,  командир не допустит его, Телюкова,  к  полетам  потому, что,
во-первых,  он  не  проходил  предварительной и  предполетной  подготовки, а
во-вторых, для  него вообще не планировали и не могли планировать полеты. Но
ему необходимо  хоть  подышать аэродромным  воздухом после  этой гауптвахты,
чтобы ее песком занесло...
     День   клонился   к   вечеру.   В  дальнем   небе  загорались   звезды.
Прожектористы,  прибыв  на свои  точки,  раскиданные  по пустыне,  проверяли
прожекторы,  направляя   лучи  в  зону   воздушной   стрельбы.   Авиационные
специалисты выводили самолеты на старт, буксируя их автомобилями.
     Еще  издали увидел  Телюков, что  его  самолет стоит в  чехле.  Ожидает
хозяина, с  горечью подумал он,  а хозяин,  будто  обыкновенный воришка, под
арестом...
     Стыд охватил старшего лейтенанта.  Но  еще  больший  стыд  --  впереди.
Товарищи  наверняка  будут  потешаться  над  ним:  "Ну   как   там,   Филипп
Кондратьевич,  на  гарнизонном  курорте?"  Совестно  будет  в глаза  глядеть
подчиненным -- технику и механику! Требует от них, а сам что?..
     По рулежной  дорожке мимо самолетов промчалась зеленая "Победа". Увидев
в машине  полковника,  Телюков отдал  честь. Неожиданно  из-за  аэродромного
домика  навстречу вышел "академик". Ничего  приятного эта встреча не сулила,
но отступать было поздно. Телюков подготовился к исповеди.
     -- Возвратился с гауптвахты, -- вяло козырнул он, понуря голову.
     -- А я вас жду. Идемте, поговорим.
     "Мало,  значит, того,  что  говорил  на  разборе полетов",  --  подумал
старший лейтенант.
     Они примостились на ящике с аэродромным имуществом.
     -- Напрасно вы, товарищ Телюков, тратите свои способности  и недюжинные
силы. Не туда вы их направляете, рискуете там, где это совсем не нужно...
     "Ага,  значит,  мои  способности  он все-таки  признает!"  -- мелькнула
мысль.
     --  А способности у  вас большие. И любовь к своей профессии настоящая.
При одном слове "полет" у вас загорается  веселый блеск в глазах. Так бывает
лишь у подлинных летчиков.
     "Смотри пожалуйста! Уж не собирается  ли он объявить мне  благодарность
за примерное поведение на гауптвахте? Вот было  бы здорово! Благодарность за
честное пребывание под арестом!" -- ехидно подумал Телюков.
     --  Итак,  --  продолжал   Поддубный,  --  учитывая   ваши  безусловные
способности, любовь к  полету, смелость и  решительность, я хочу взять вас к
себе  в напарники. Попробуем с вами начать подготовку по особой программе. Я
тут кое-что наметил новое...
     Телюков недоверчиво поглядел на помощника командира. Уж не шутит ли он?
Но лицо Поддубного было совершенно серьезно.
     -- А согласится ли командир полка после того, что произошло? -- спросил
он осторожно.
     -- Произошла, Филипп Кондратьевич, большая неприятность. Над аэродромом
реет флаг Военно-Воздушных Сил  страны. Торжественный момент -- полеты. А вы
сидите в кабине самолета и думаете, как бы это получше обмануть кого-нибудь,
отбить мишень, сорвать полеты на стрельбу.  Между  прочим,  об  этом вам еще
напомнят на комсомольском бюро. Я сам буду критиковать вас.  Но, несмотря на
это,  думаю, что полковник согласится  с моими доводами. Я лично поручусь за
вас. Надеюсь, что вы меня не подведете.
     --  Что ж это  такое "новое"?  -- поинтересовался  Телюков, все  еще не
доверяя  майору.  --  На  асов  учиться  будем?  Тогда  я  вам  буду  крайне
признателен. Ас -- это в переводе с французского -- туз. Самая старшая карта
в колоде. Никакая другая карта не бьет ее.
     --  При условии, если туз козырный, -- резонно заметил Поддубный. --  А
если нет, его и шестерка козырная бьет. Но вы почти угадали.
     Ас,   мастер!  Сердце   Телюкова   радостно  забилось,  и   он   сказал
торжественно:
     -- С мишенью, товарищ майор, такое никогда больше не повторится.
     -- Верю вам,  товарищ  Телюков. Но у  нас  скоро  будут  новые  мишени,
настоящие.
     -- Какие