идает,  готовясь  напасть  на
человека.
     Телюков не замедлил свернуть к  речке.  Пусть  уж лучше промокнут ноги,
нежели тут, под деревьями, нежданно оказаться в лапах хищника.
     И снова ему стало стыдно  за свою  трусость. Утешив себя мыслью,  что в
нем просто-напросто проявился инстинкт самосохранения, свойственный каждому,
даже  отчаянно храброму человеку,  он  подумал,  что  еще  рано укладываться
спать. Вынув из сумки заряженную ракетницу и сунув ее за голенище, он пошел,
держась подальше от густых кустарников.
     За выступом горы русло реки сворачивало влево, описывая полудугу. Берег
на этом участке пути был завален буреломом, и Телюков с трудом перебрался на
противоположную сторону. Через некоторое время  перед ним открылась глубокая
долина. Очевидно, летом река разливалась здесь отдельными широкими рукавами:
под снегом отчетливо проступали отмели, и всюду валялись камни,  принесенные
водою с гор.
     Можно было предположить, что здесь горы и тайга уже кончаются и впереди
лежит  снежная  равнина.  Именно такой  равниной  значилась  на  карте  зона
вынужденного катапультирования.  Но нет! Снова  проступили смутные очертания
горы, покрытые тайгой.  Грозным чудищем надвигалась  она  на долину, сжимала
ее, суживала, направляя реку в тесное ущелье.
     Опасаясь провалиться  глубоко в снег,  Телюков,  добравшись до подножия
горы,  стал  карабкаться  между каменных  глыб, хватаясь руками  за  колючие
кустарники. Тут он окончательно выбился из сил и сказал себе: "Хватит".
     Прежде  чем связать веревку  и взобраться  на какое-нибудь дерево, надо
было  снова подкрепиться. Он сел на каменную глыбу, глотнул спирту и закусил
сухарем с салом.  Спирт  придал  ему  бодрости, и  летчик  готов  был  снова
отправиться в путь в поисках более  удобного места для ночлега, как вдруг он
уловил запах дыма. Да, сомнений не было: что-то горело. Пахло тлеющей хвоей.
Еще раз потянул носом воздух -- значит поблизости либо  село, либо охотничья
хижина.
     -- Ну и везет же тебе, Филипп Кондратьевич! -- обрадовался  Телюков. --
Этак, пожалуй, и на Марсе встретишь человека!
     Запах  дыма  вывел его  на берег реки. На противоположной  ее  стороне,
между  деревьев, теплился огонек: светилось  окошко  величиной  с  индикатор
радиолокационного  прицела.  В  густых,  почти  непроницаемых  сумерках едва
улавливались очертания избушки, сложенной из бревен.
     За  время  пребывания  на аэродроме  Холодный Перевал летчик наслушался
множества рассказов  и  поверий  о здешних  охотниках, о  неписаных  законах
тайги. Каждый, кто попадет в  хижину, -- гласил  этот закон, -- найдет в ней
оставленные  предыдущими   постояльцами   спички,   соль,   а  то  и  запасы
продовольствия. Все -- для человека! И  ни разу никто из летчиков не слышал,
чтобы  один  охотник  убил или  ограбил  другого. Такое в  тайге  вообще  не
случается.
     Вот  и  сейчас,  увидев  охотничью хижину, Телюков  смело,  без  всяких
опасений направился к ней, рассчитывая встретить там гостеприимство и уют, о
котором  только можно мечтать в столь  глухих и отдаленных местах. Подойдя к
хижине,  он  заметил,  что  снег  возле  двери   утоптан.  Тут  же  валялись
заготовленные  сухие еловые  дрова. Прислоненные  к  стене  стояли  две пары
широких самодельных лыж.
     Телюков  уже  занес было  руку,  чтобы  постучать  в  дверь, как  вдруг
вспомнил  о  таинственном  радиопередатчике  в  горах. Ведь  мог  же  радист
укрываться в этой хижине! И сразу  встал вопрос: кто он,  этот  человек?  На
самом ли деле охотник?
     Эта внезапно  пришедшая  в  голову мысль  вынудила летчика  действовать
очень осторожно.  Отойдя от двери, он приблизился к  окошку,  смахнул с него
рукавом  снег и заглянул в хижину. Двое  мужчин,  орудуя  ножами,  свежевали
козу, подвешенную к  потолку за задние ноги. Один  из них, с черной повязкой
на глазу, ловко орудовал ножом. Другой -- старик с широкой курчавой бородой,
косая сажень  в  плечах -- помогал ему. Посади таких на старинную шхуну -- и
можешь снимать кинофильм о пиратах. Посреди хижины горел огонек и на таганке
висело закопченное ведро. У стены стояли ружья, а на полу валялись свертки и
какие-то железные прутья, должно быть капканы.
     Телюков  знал, что охота на  коз  уже была  запрещена. "Браконьеры", --
подумал он. Но в своем положении рад был и браконьерам.
     -- Эй, люди добрые, отворите! -- постучал он в дверь.
     В  хижине  тотчас же  погас  свет. За дверью  что-то  звякнуло. Долетел
приглушенный говор.
     "Вот  так  нагнал  на  браконьеров  страху",  --  усмехнулся   Телюков.
Подождав, он снова стукнул ногой в дверь:
     -- Отворите, храбрецы, я не инспектор, не бойтесь.
     Молчание.
     -- Да  что ж  это такое? Не  для  вас,  что ли, писаны законы тайги? --
возмутился Телюков.
     -- А ты кто такой будешь, человек? -- послышалось наконец из хижины.
     -- Свой!
     -- Свои и коней уводят. Говори толком, откуда?
     -- С неба. Летчик я.
     Загремели запоры. Дверь отворилась. Из хижины потянуло теплым духом.
     -- Входи.
     Переступив порог, Телюков заметил в руке одноглазого нож.
     --  Брось-ка  ты  эту  игрушку, добрый  человек,  а то  как  бы  мне не
испугаться да не выбить тебе невзначай второй глаз...
     Браконьер, увидя в руках незнакомого  пистолет, отступил и отбросил нож
куда-то в угол.
     -- И каганец заодно присветите, поглядим друг на друга, познакомимся!
     Одноглазый покорно поднес к огню консервную банку  с  жидким  смальцем,
маленький фитилек слабо осветил дымную хижину.
     -- Ну,  теперь  здравствуйте,  добрые  люди! -- сказал Телюков и  сунул
пистолет  за  пазуху.  Летчик  уже   успел   окинуть  зорким  взглядом  руки
незнакомцев.  Грубые,   грязные,   шершавые.   Вряд  ли  такие   руки  имели
касательство  к  радиотелеграфному  ключу...  Несомненно, перед  ним  стояли
обычные  браконьеры,  к тому  же  трусливые,  как зайцы.  Только  теперь  он
заметил, что козу и ведро они куда-то запрятали.
     -- Постреливаем, значит, козочек?
     -- А тебе что  за печаль?  -- буркнул браконьер, сверкнув  единственным
глазом.
     --  Да ничего, конечно,  ты  не сердись,  человек  добрый.  Я  ведь  не
инспектор.  Летчик  я, разве  не  видишь?  Выбросился  на  парашюте,  вот  и
блуждаю...  С  помощью   аллаха  набрел  на  вашу  хижину.  Грешными  делами
занимаетесь, а оконце не занавесили. Поглядел  -- светится. Ну  и залетел на
огонек.
     -- Тогда будь гостем, -- уже доброжелательно произнес одноглазый.
     -- Спасибо. -- И Телюков протянул руку.
     Поздоровавшись  с  одноглазым,  он   повернулся  к  старику,   который,
насупившись, сидел в углу, по-казахски скрестив перед собой ноги.
     -- Здравствуйте!
     Старик не пошевельнулся.
     --  Глуховат он,  --  пояснил одноглазый и  громко крикнул: -- Вставай,
Самсоныч, приготовь гостю поесть.
     Старик,  привыкший,  очевидно,  к беспрекословному повиновению, разгреб
под  собой сухую  листву, поднял деревянную крышку и, склонившись над  ямой,
достал оттуда сперва ведро, а затем и козу.
     -- Наивные вы люди, как я погляжу, -- заметил Телюков. -- Ну и тайник у
вас! Есть  такая птица -- страус: голову зарыл в песок, а спина сверху. И вы
так же! Да если бы в самом деле наскочили на вас инспектора, то они все углы
обшарили б...
     -- Про погреб никому невдомек. Мы его недавно вырыли.
     -- Невдо-о-мек! -- насмешливо протянул Телюков. -- А скажите, разве так
уж часто наведываются сюда инспектора?
     -- Бывает, что и часто.
     -- А сколько отсюда до ближайшего села?
     -- До Коряковки-то?
     -- Пусть до Коряковки.
     -- Верстов пятьдесят, коли напрямик.
     -- Ого!
     Телюков  вынул из-за пазухи карту-двухкилометровку и подошел  поближе к
свету.  Одноглазый подбросил в  костер дров,  а бородач подвесил  на таганок
ведро. Потом браконьеры взялись за козу. Дрова дымили, в хижине стояли чад и
смрад, нечем было дышать. Телюков немного приотворил дверь.
     --  Не  могу!  --  он  закашлялся,  вытирая  рукавом  глаза.  --  Слезу
вышибает...
     Браконьеры молча  возились  возле  козы.  Им, как видно,  едкий  дым не
мешал,  привыкли.  Все больше и  больше напоминали они  Телюкову пиратов  из
приключенческих повестей девятнадцатого века.
     Ободрав наконец  козу, одноглазый  вынес  ее  из хижины  и, вернувшись,
попробовал ножом мясо, варившееся в ведре.
     -- Готово,  давай, -- кивнул он старику. -- Присаживайся, летчик. -- И,
помолчав, спросил: -- Так говоришь, с самолета выпрыгнул?
     -- Выпрыгнул.
     -- Мотор отказал?
     -- Да, -- уклончиво ответил Телюков.
     Бородач  тут же,  у  огня,  слил из ведра  жижу и тем же ножом, которым
только что потрошил  козу, начал вынимать  и разрезать  куски  мяса. Суровый
внешне,  он,  видимо,  был  добродушным,  старался   угодить  обоим   --   и
одноглазому, и гостю. Покопавшись где-то в углу, он достал мешочек с солью и
полбуханки черного хлеба.  В  его небольших  глубоко  сидящих под клокастыми
бровями глазах таилась какая-то безысходная тоска.
     При каждом окрике  одноглазого старик поглядывал на него с преданностью
верного пса, который, однако, держится  настороже, боясь, чтобы ненароком не
получить от хозяина пинка.
     Странным было и то, что бородач за  все это время не  проронил и слова.
Молчал, как молчит слуга в присутствии своего барина.
     Они не были равными --  это сразу же бросалось в глаза. Всем, очевидно,
заправлял  одноглазый --  человек вида наглого  и  жуликоватого.  Телюков  с
первых же минут знакомства  проникся к нему  чувством неприязни. Видимо,  не
зря этот браконьер лишился одного глаза.
     Однако эти люди пригласили его разделить с ним трапезу  и тепло таежной
хижины,  и  он  не хотел остаться неблагодарным  --  достал  свою  флягу  со
спиртом, протянул ее одноглазому:
     -- Тут у меня кое-что к закуске.
     -- Водка? -- одноглазый весь встрепенулся.
     -- Спирт. Прихватил на всякий случай. Чтобы не замерзнуть.
     Одноглазый,  не  спуская  взгляда  с фляги,  порылся  в  мешке,  достал
алюминиевую кружку.
     -- Налей, голубчик. Как тебя звать-то?
     -- Николаем, -- назвал Телюков первое пришедшее ему в голову имя.
     -- Налей, Николаша!
     Телюков  налил  немного,  но,   заметив,   что  одноглазый   недовольно
поморщился, добавил еще.
     --  За  твое  здоровье, Николаша! --  Он  выпил  и даже не  поморщился,
аппетитно крякнул и понюхал корочку хлеба.
     Телюков поднес кружку старику. Тот,  прежде чем  взять ее, вытер жирные
пальцы о лоснящуюся фуфайку и вопросительно поглядел на одноглазого,  как бы
испрашивая разрешения.
     -- Пейте, пейте, дедушка! -- предлагал старику Телюков.
     Старик  огладил  бороду,   выпил,   причмокнул   и   тоже   крякнул  от
удовольствия.
     Сам Телюков пить не стал.  Но  как только  он собрался спрятать  флягу,
одноглазый поймал его за руку и умоляюще протянул:
     -- Не руш... Дай еще глотнуть. Не скупись!  Ух, вкусен! Хочешь, я  тебе
за него целую козу отвалю?
     -- Простите... как вас величать?
     -- Антоном зови меня.
     Услышав это имя, Телюков невольно  вздрогнул и едва  не  выронил флягу.
Только теперь  он обратил внимание на то, что лицо у одноглазого было как бы
поклевано  --  все  в оранжево-синих  пятнах.  Это, несомненно, следы дроби.
Неужели?.. У него прямо дыхание остановилось...
     -- Так вы... Ага, Антоном вас звать? -- Телюков не сразу овладел собою.
-- Я, видите  ли...  спирт этот  мне еще нужен... Но  если вы...  Ну, ладно,
берите. Да берите всю флягу. Там уже немного и осталось.
     Не то от жадности, не то боясь, что летчик вдруг передумает, одноглазый
тут же опорожнил ее одним духом. Он  хотел  что-то сказать, но только хлопал
глазом не в силах передохнуть.
     -- Закусите.
     Антон отрицательно замахал рукой:
     -- Нет, нет!  Закусишь -- выпивки как не бывало... То ли  пил, то ли не
пил -- не разберешь.
     -- Трезвый у  вас рассудок, -- пошутил Телюков  и,  чтобы  окончательно
убедиться, что передним тот самый Антон, в которого Нина пальнула из  ружья,
спросил: -- Что это у вас с лицом? Медведь лапу приложил, что ли?
     -- Нет.
     -- Рысь?
     -- Баба.
     -- Баба? Это как же?
     -- Девка.
     -- Да ну? -- наигранно удивился Телюков.
     --  Из ружья, каналья...  А девка!..  Эх, девка! Слушай, летчик, ты еще
таких не видывал. Его дочь, -- он указал на старика.
     -- Ну, ну, интересно!
     --  Ох, девка!  -- продолжал Антон, ударив  себя в грудь.  -- Вот она у
меня где, окаянная! В  руках держал, да недодержал. Убегла. Но  я найду  ее!
Из-под  земли достану! Либо моей будет, либо укорот ей дам! Вздерну на суку.
И его,  -- он опять махнул рукой в сторону старика, -- его тоже вздерну, как
собаку. О, ты, брат, меня не знаешь! Повешу!
     У пьяного постепенно развязывался язык.
     С трудом сдерживаясь, Телюков внимательно слушал.
     --  Ей-богу, повешу! Эй, Самсоныч, слышишь? -- И он гадко выругался. --
Говори!  Приведешь  ее сюда?  А не приведешь -- болтаться  тебе  на  суку...
Слышишь?
     Старик сидел, скрестив  ноги,  и, казалось, совершенно не реагировал на
угрозы. Он, видимо, привык к ним, а может, все уже было ему безразлично.
     Одноглазый поднялся пошатываясь на нетвердых ногах.
     -- Где Нина? -- гаркнул он. -- Куда ты ее упрятал?
     Он был  страшен, этот одноглазый,  хмельной человек, и Телюков пожалел,
что напоил его. Вскочив с места, он твердо и решительно сказал:
     -- Прошу не оскорблять старого человека.
     -- Все равно повешу...
     -- Успокойтесь, слышите?!
     -- Ты!.. --  единственный  глаз  Антона постепенно наливался кровью. --
Эх, ты... девка... Люблю... Ей-богу, люблю больше жизни... Королева!
     Он  метался  по хижине  в  бессильной ярости,  потом  неожиданно  упал,
зарылся в листву, как дикий кабан, и вскоре захрапел.
     А Нинин  отчим сидел у огня  все так  же  неподвижно,  лениво пожевывая
беззубыми  челюстями полусырое  мясо. Подбросит в огонь дров, сметет рукавом
листья у костра и снова жует.
     Телюков,  подкрепившись  козлятиной,  начал   присматриваться,  где  бы
поудобнее устроиться. Он наскреб листьев и сухих прутьев, вымостил себе ложе
в  противоположном  углу  и,  ослабив  ремень,  лег,  повернувшись  лицом  к
одноглазому.
     -- Ложитесь и вы, папаша! -- окликнул он старика.
     Тот поднял голову и отрицательно покачал головой.
     Ясно: спать старику не разрешалось.
     Интересно,  узнает ли  когда-нибудь  этот бородач,  что  он  ночевал  в
таежной хижине со своим  зятем? Пожалуй, не узнает. Конечно, если бы  старик
не  был глуховат и  если бы  не его  рабская покорность одноглазому, Телюков
рискнул бы --  поведал ему о Нине.  Но в данном случае  лучше было  молчать.
Начнешь рассказывать, одноглазый услышит,  и тогда могут  возникнуть крупные
неприятности. Пускай лучше все остается в тайне.

     В  течение дня экспедиция техник-лейтенанта  Гречки, разбившись  на три
группы, обошла всю  зону вынужденного катапультирования, выпустила в  воздух
не  менее тридцати ракет и, не добившись никаких результатов,  направилась в
ближайшее село Коряковку на ночлег.
     Солдаты возвращались уставшие и голодные. Да и сам Гречка едва держался
на  ногах.  Собирались  в  помещении сельсовета. Поужинали  и  легли  спать,
забравшись в спальные мешки.
     Дальнейший план был таков:  поднять  утром жителей  села, прочесать еще
раз  зону  и,  если  не удастся найти Телюкова,  живого или мертвого, идти в
горы, в тайгу и там продолжать поиски.  Гречка склонялся к мысли, что летчик
не   попал  в   обозначенную   зону,   перелетел  ее,   пока   готовился   к
катапультированию.
     Примостившись на столе у окна,  Гречка прислушивался к  завыванию бури.
Тоскливо  и  тревожно  было  на  душе.  Не  везет  ему!  Не первый  раз  уже
разыскивает  он  летчиков. Дважды приходилось бродить  так  же  в Каракумах.
Правда, хоронить еще никого не хоронил, но, очевидно, на сей раз придется...
Что-то   не   припоминает   он   случая,   чтобы   кто-нибудь   когда-нибудь
катапультировался ночью в такую пургу...
     Одним словом, долетался Телюков. А еще на Марс собирался... И дался  же
ему этот Марс! Пускай бы себе мигал там, в космосе.
     Гречка вспомнил  родное  село,  тихое, спокойное, с плакучими  ивами  в
балке, с  белыми, как  лебеди, хатками, которые  едва  виднелись  в сплошной
зелени вишневых садов. Спят там люди спокойно, не зная тревог, а он, Гречка,
каждый  день  и  чуть  ли  не  каждую ночь на аэродроме возле  самолетов.  И
неизвестно еще, какая уготована  ему  судьба: кому-то ведь придется отвечать
за гибель летчика...
     Гречка неожиданно для  себя застонал и  сразу  же почувствовал  на себе
лапы Рыцаря, до того мирно лежащего под столом.
     -- Ну,  чего тебе?  -- растроганно шепнул  Гречка  и погладил собаку по
голове. -- Спи.
     Рыцарь тихонько  заскулил, и  Гречка подумал невольно, что собака  тоже
тоскует.
     -- Спи, Рыцарь, спи! А завтра снова в путь-дорогу...
     Долго лежал Гречка, терзаемый тревожными мыслями.
     Ветер громыхал снаружи чем-то железным. Густыми хлопьями снега запушило
окна. Над потолком что-то скреблось, должно быть мыши. В печи завывал на все
лады вьюга.
     Среди ночи Гречку разбудил радист:
     -- Товарищ техник-лейтенант, вставайте.
     -- Что случилось?
     -- Я принял радиограмму от командира полка. Вам предлагается немедленно
выйти в  район высоты двести восемнадцать.  Получены данные,  что где-то там
упал самолет.
     -- Немедленно?
     -- Так точно!
     Гречка выбрался  из теплого мешка и  пошел вслед  за радистом в смежную
комнату.  Прочитав  радиограмму,  он   расстелил  на  столе  карту,  отыскал
обозначенную высоту.  Батюшки мои! Это  и в  самом  деле  в  горах, в тайге.
Отсчитали расстояние -- не менее семидесяти километров!
     -- Нет, немедленно выйти не можем.
     -- Так прикажете и передать? -- спросил радист.
     Гречка заколебался.
     -- Погоди-ка, я сбегаю к председателю колхоза.
     Вернулся он уже под утро.
     -- Подъем! -- скомандовал солдатам. -- Быстро по саням!
     Возле  сельсовета стояло восемь конных  упряжек -- целый  санный поезд.
Ржали кони, суетились люди,  заливались  лаем  собаки. Солдаты,  выбегая  из
сельсовета,  волокли к саням свои котомки  и лыжи,  расспрашивая друг друга,
что произошло.
     -- Скорее, скорее! -- подгонял их Гречка.
     И вот  санный поезд  вылетел  за  околицу  села,  помчался  по  снежной
равнине.
     Ветер как  будто отпустил немного.  Мело,  но  уже не с прежней  силой.
Брезжил  рассвет.  Слева  чернели отвесные берега  реки, глухо  шумел густой
лозняк. Кое-где из серой  мути выплывали  купы деревьев. По  сторонам дороги
стояли заснеженные стога сена.
     Гречка  ехал на передних  розвальнях.  Рядом, попыхивая  трубкой, лежал
местный  охотник, пожилой человек с  густой  окладистой бородой. Он вызвался
быть проводником,  заявив,  что ему знакома каждая  зверина тропа,  а только
тропой и может пройти человек в тайге.
     Небольшая гнедая  кобыла  живо тянула  сани;  она будто  понимала,  что
терять  времени никак  нельзя,  что где-то  в горах  затерялась человеческая
жизнь...  В ложбинах, увязая по колена,  а то и по брюхо в снег, лошадка все
так  же живо гребла всеми четырьмя ногами, карабкалась,  как жук. А вслед за
ней  карабкались  еще семеро таких  же жуков -- гнедых,  черных, серых.  При
взгляде на них у  Гречки что-то  теплое  разливалось по сердцу. Он просил  у
председателя колхоза две подводы, а тот пригнал целых восемь. Когда по избам
разнеслась  весть о  летчике, который ждет  в  тайге помощи, колхозники  без
всяких  уговоров  бросали  теплые  избы и  бежали к конюшне, чтобы как можно
скорее снарядить лошадей на розыски летчика.
     "До  чего ж  они  благородны,  эти простые люди, сидящие на  розвальнях
вместе с солдатами!" -- благодарно думал Гречка.