.
     -- Разрешите выполнять? -- спросил Поддубный у инструктора, обращаясь к
нему по СПУ.
     -- Пилотаж разрешаю, -- ответил Гришин.
     Он  рассчитывал, что после виража летчик сделает "площадку", после чего
пойдет на боевой  разворот.  Потом в таком же порядке, то есть в чередовании
фигур  и "площадок",  летчик начнет  выполнять  все  последующие  фигуры  --
переворот, петлю Нестерова, бочку...
     Именно такого "классического" пилотажа придерживался сам Гришин.
     Поддубный  не  делал "площадок".  Он дал  каскад пилотажных  фигур.  На
какое-то мгновение  Гришин как  бы  раздвоился.  Как летчик  он с  восторгом
следил за незаурядным мастерством помощника  командира, отдавая ему должное,
а как инструктор и сторонник "классического" пилотажа недовольно поморщился,
сразу сообразив, что перед ним типичный представитель "ненадежных".
     "Ишь  как  выкручивает, -- неодобрительно думал  Гришин, уставившись  в
доску приборов. -- Только  поручи  такому  обучение летчиков воздушному бою.
Посыплются на землю, как груши!"
     Он  начал внимательно следить  за пилотажем, стараясь найти в действиях
летчика ошибки. Но самолет безупречно выписывал в воздухе  фигуры, "замыкая"
их.
     "Разве что на посадке споткнется," -- таил надежду инструктор, желая во
что бы то ни стало выставить майору низкую оценку.
     Не споткнулся летчик и на посадке. Вообще Гришину не удалось обнаружить
ни  малейшего нарушения летных  правил. Самолет приземлился  на аэродроме  в
полосе отличного расчета.
     -- Пилотаж -- "отлично", расчет и посадка -- "отлично".
     Штурман  не  покривил душой:  он оценил Поддубного  по заслугам,  но  в
список "ненадежных" все же занес. За Поддубным необходим тщательный  надзор,
решил Гришин. Тем более, что это ведь не  просто летчик, не командир звена и
даже не  командир эскадрильи, а помощник командира полка! Если он, организуя
полеты  на боевое  применение, будет требовать от  подчиненных того, на  что
способен сам, -- аварий не избежать! Нет,  не избежать! И тогда  все  то, во
имя  чего в течение  нескольких месяцев так упорно  и настойчиво боролся он,
Гришин, разлетится в пух и прах.
     Нового помощника надо своевременно  одернуть, прибрать к рукам. Это мог
сделать лишь командир полка.  Поэтому  после  полета, выбравшись  из кабины,
Гришин отправился на СКП, откуда полковник  руководил полетами. К сожалению,
он был  не один: с ним  находился замполит Горбунов,  дежурный  метеоролог и
солдат-планшетист.
     В  штабе  после  прибытия  с аэродрома  тоже  не  удалось поговорить  с
полковником с глазу на глаз: то начальник  штаба Асинов, то  инженер Жбанов,
то кто-нибудь из комэсков.
     У всех неотложные дела.
     Аудиенцию пришлось перенести на вечер.
     Гришин дождался момента, когда полковник вышел поливать деревья.
     --  Добрый  вечер,  Семен  Петрович!  --  сказал  он,  приблизившись  к
палисаднику. -- Разрешите, если не помешаю?
     -- Пожалуйста, Алексей Александрович!
     Гришин тоже любил  деревья, да  и кто  мог  им не  радоваться  здесь, в
пустыне? Но  он  любил их  как-то  своеобразно: возиться с  ними  не имел ни
малейшего желания. За три года он не только не воткнул даже прутика в землю,
но не сохранил и тех деревьев, которые достались ему от его  предшественника
-- бывшего хозяина коттеджа.
     --Трудимся?
     -- Наступаю на пустыню, Алексей Александрович.
     Из раскрытых настежь окон доносились звуки пианино.
     -- У вас  здесь действительно как в раю,  --  вкрадчиво  сказал Гришин,
став под молодым карагачем, ветви которого колыхались уже над крышей дома.
     --  Никто и вам, Алексей Александрович,  не запрещает завести  такой же
рай, -- заметил полковник. -- Немного труда, и, как говорится... в прилежном
доме -- густо, а в ленивом -- пусто...
     Гришин поморщился, хрустнул пальцами.
     Семен Петрович с невинным видом поливал вербу.
     -- Благодатная роща растет, -- продолжал он. -- Есть где лысину  укрыть
от этих дьявольских лучей. Жаль  будет  разлучаться с  такой благодатью. Как
подумаю,  что вдруг  попадет мой  сад к такому, простите на  слове, как  вы,
хладнокровному... -- не пройдет и месяца, как все засохнет...
     -- А вы поселяйтесь здесь навсегда,  кто ж вам  мешает? Наоборот, еще в
газетах похвалят: "Полковник в отставке навсегда поселился в Каракумах".
     Струя воды, выбиваясь из  шланга, наполняла глубокую  лунку.  Полковник
выпрямился.
     -- А что вы думаете? Остался бы, ей-богу, остался! Да вот  Харитина моя
все о своей Полтавщине сокрушается. Хочу, говорит, дожить свой век  там, где
росистым утром  кукушка сизокрылая кукует. В  родимую сторону тянет старуху,
наездилась  по белу свету. Всю жизнь  таскал  ее  за  собой. Где  только  не
побывал! И в Уссурийской тайге,  и  в лесах Карелии, и в горах Забайкалья. А
нынче вот в пустыню забрались.
     --  Такова  наша  доля,  жизнь  военных,  --  ничего  не  поделаешь! --
сочувственно протянул Гришин, стараясь задобрить полковника.
     -- Да нам, офицерам, что! Где служба, там и дом. Где полк, там и семья.
     Майор Гришин думал, как  повернуть разговор в нужную сторону. И наконец
решился:
     -- У меня дело к вам, Семен Петрович. Так  сказать, наедине  желательно
обмозговать кое-что.
     Полковник перетащил шланг в другое место.
     -- Дело, говорите? -- Он положил шланг на  землю, направил струю воды в
оросительный ровик и удобно уселся в плетеное кресло под карагачем.
     -- Слушаю вас, Алексей Александрович.
     Гришин вытер платком влажные руки и приступил к разговору:
     -- Дело касается  вашего нового помощника. Как вам известно,  у  меня с
ним была беседа, кроме того, я  принимал зачет по району полетов, а  сегодня
летал в зону. Вот кое-что и прояснилось.
     -- Ну, ну, интересно!
     -- Вы знаете,  Семен Петрович,  каких усилий стоило мне добиться, чтобы
потушить в полку аварийность, чтобы нас с вами не ругали ни за полеты, ни за
документацию.  Беседу  с Поддубным  я  записал.  Допустим,  что  можно  было
обойтись и без этих записей. Допустим. Но он заявил мне сразу: "Не нравится,
дескать, мне это ваше бумагомарание!" Прямо с вызовом каким-то заявил!
     Семен Петрович недовольно поморщился.
     -- Незачем  было  записывать, Алексей  Александрович.  Мне,  по  правде
говоря, тоже не нравится  эта ваша затея.  Бессмысленным формализмом веет от
нее.  Я уже давно  собирался сделать  вам  замечание по  поводу этой нелепой
писанины, плюньте вы на нее!
     Штурман заерзал на стуле.
     -- Но разве не за бумаги нас побили, в частности вас, Семен Петрович?
     -- Разные бывают бумаги. Нужные надо оформлять как следует.
     Гришин помолчал, обдумывая свой ответ.
     -- Ну что ж, плюнуть так плюнуть, -- сказал он обидчиво. -- Вам виднее.
Вы  командир,  единоначальник.  Но,  собственно,  и  не  в  бумагах главное.
Допустим, что я не все  продумал. Допустим. Но  в каком тоне он разговаривал
со  мной! Еще не успел переступить порог полка, как уже и то ему не по душе,
и это не нравится...
     -- Что же именно ему не нравится?
     -- Ну, например, что у нас план боевой подготовки не выполняется...
     -- А вам это нравится?
     -- Конечно, нет!
     --  И мне тоже. Так  в чем же дело? Значит,  хорошо,  что у офицера уже
болит  душа за свой полк. Значит, лучше возьмется за  дело.  А что  касается
тона, то, на мой взгляд, он все-таки умеет разговаривать. Академию закончил,
офицер культурный. Я с ним беседовал, знаю.
     Гришина  начинало  раздражать то,  что полковник не  соглашается  с его
доводами и явно тянет на сторону своего нового помощника.
     --  Вы еще увидите, Семен Петрович, как он за дело возьмется! -- сказал
Гришин многозначительно. -- Не утешайте себя тем, что я выставил ему по всем
элементам отличные оценки. В нормативы  курса боевой подготовки он уложился.
Но у него чересчур резкий пилотаж. Его  действия с  арматурой кабины слишком
уж энергичны.
     Полковник ухмыльнулся в усы:
     --   Так   ведь    это    хорошо!   Таким   и   должен   быть   пилотаж
летчика-истребителя. И было бы очень жаль, если бы он летал, как утюг.
     -- Он так и летчиков будет учить!
     -- Вот и отлично!
     -- Сегодня резкий, энергичный пилотаж, а завтра -- что хочу, то и делаю
в воздухе, как Телюков, так, что ли?
     -- Поддубный  и Телюков, -- сказал полковник строго, -- это пока небо и
земля. И не следует преждевременно  гадать, как он  будет обучать  летчиков.
Поживем -- увидим.
     --  Однако гонор  у Поддубного  налицо,  Семен  Петрович, и мой долг --
предупредить вас об этом. А  там -- как знаете. Вы командир --  не мне учить
вас. Я  говорю с  вами, как видите,  с глазу  на глаз и  совершенно  не имею
намерения подрывать авторитет вашего помощника.
     --  Охотно   верю,  Алексей   Александрович.  Приму  во  внимание  ваши
замечания. Послезавтра  сам слетаю с Поддубным, присмотрюсь, что он за птица
в полете.
     -- Присмотритесь, Семен Петрович, да повнимательнее...
     Гришин собрался уходить, но командир остановил его:
     -- Алексей  Александрович,  а почему вы не допустили к полету в составе
пар лейтенантов Байрачного и Калашникова?
     -- Потому, что плохо подготовились, -- сказал Гришин. -- Не ответили на
ряд моих контрольных вопросов на розыгрыше полета.
     -- Например, каких?
     -- Байрачный не знал самой высокой точки Копет-Дага...
     -- Не знал? -- переспросил полковник.
     -- Не знал, -- повторил Гришин.
     -- Плохо, но, на мой взгляд, все же  это не могло служить помехой. Ведь
этот вопрос не касается непосредственно групповой слетанности?
     --  Так-то  так,  Семен  Петрович. Но,  допустим,  что  молодой  летчик
оторвался от  ведущего и  заблудился.  Допустим. Вот  вам  и  предпосылка  к
происшествию.
     Полковник тяжело вздохнул:
     -- С ночной подготовкой отстаем. С огневой отстаем. С обучением молодых
летчиков также отстаем.  В соседних  полках  молодые уже летают в парах, а у
нас до сих пор в одиночку.
     --  Успеем,  Семен Петрович.  Не завтра же  война.  Главное -- избежать
аварийности.
     Полковник  исподлобья  окинул  взглядом  Гришина,  покряхтел,  встал  и
принялся за свое дело, прислушиваясь к музыке.
     На  пианино играла Назык, девятилетняя туркменка, мать которой работала
прачкой на авиационной базе. Лиля очень любила  ее. Такая  славная  девочка!
Глаза  черные-черные,  как  два  спелых  терна, волосы  заплетены  в  тонкие
косички-веревочки. Лицо, шейка, руки покрыты бронзовым загаром.
     Назык чувствовала  себя  в  коттедже  полковника как дома.  Все ее  тут
ласкали,    баловали.    Даже   Семен   Петрович,   далекий    от    чувства
сентиментальности,  часто  брал  ее  к  себе  на  колени,  что  было  высшим
проявлением благосклонности.
     Три года назад Лиля впервые усадила Назык за  пианино, решив  учить  ее
музыке. Это  была, безусловно, очень одаренная девочка. И вот Назык проходит
уже курс по программе второго года обучения, несмотря на то, что учительница
занимается с ней только во время каникул.
     В  этот  вечер  Назык,  воспользовавшись  приездом  своей  учительницы,
сдавала ей зачеты. Лиля внимательно вслушивалась в ее игру и гордилась своей
ученицей.
     Но тут ее внимание привлек офицер, который приближался к палисаднику.
     "Телюков", -- подумала Лиля и поморщилась.
     Еще  прошлым летом он обратил на нее внимание.  Выйдет Лиля на танцы --
он  тук  как  тут.  Запишется  в  кружок  художественной самодеятельности --
глядишь, и он уже в этом кружке.
     -- Я, Лилечка, Шаляпин номер два, -- как-то прихвастнул Телюков. -- Вот
послушайте,  как  я  пою  "Эй,  ухнем".  Аккомпанируйте,  пожалуйста,  и  не
обращайте внимания, если на первый раз пущу петуха...
     -- У Шаляпина был бас, а у вас тенор.
     --  Я  ж  и   говорю  --  Шаляпин  номер  два,  у  него,  кажется,  был
баритональный бас...
     -- "Эй, ухнем" не для вашего голоса. И не лирический и не драматический
у вас тенор, как вы считаете, а самый обыкновенный...
     --Обыкновенного,   Лилечка,    не   бывает.   Либо   лирический,   либо
драматический. Скорее драматический: по внутреннему содержанию. Моя покойная
мамаша  обожала  семейные драмы.  Как  только,  бывало, отец  после  получки
вернется под мухой из закусочной -- так и драма. Как домашний драматург, она
славилась на весь рабочий поселок.
     -- Так вам, скорее, надо выступать в роли конферансье.
     --  Могу  и  в  этом  жанре.  Откровенно  говоря,  способности  у  меня
разносторонние.
     Как-то  на  концерте  Телюков  конферировал весь  вечер  и  пользовался
большим успехом.
     Прошлым летом он застрелил дикобраза, вырвал у него колючки и принес из
в подарок Лиле.
     -- Вот уж никогда не  думал, -- сказал он  серьезно, -- что дикобраз --
лютый агрессор.
     -- А что?
     Телюков  рассказал, что  в момент, когда  целился из ружья в дикобраза,
тот повернулся к нему задом и начал метать колючки.
     -- Да это выдумки! Я уже от кого-то слыхала нечто подобное...
     -- А я  думал, не слыхали.  Дай, думаю, напугаю Лилю, чтобы боялась без
меня ходить за пределы городка.
     Вначале  девушка  не  подозревала,  что  летчик  влюблен  в нее.  Он ей
нравился   как  веселый  товарищ,   умеющий   так  хорошо  развлекать  ее  и
рассказывать  всякие смешные истории. С ним  всегда было легко  и весело. Но
вдруг  оказалось, что  за этими шутками и остротами кроется любовь, и  вчера
вечером он неожиданно признался ей в своем чувстве.
     -- Я... люблю вас, Лиля! -- сказал он и взял ее за руку.
     Она не знала, что ответить. Почувствовала только, что с этого мгновения
дружбе конец. Телюков выжидающе молчал.
     -- Вы опоздаете. Вам ведь на аэродром... -- сказала Лиля тихо.
     -- Да, мне пора, -- промолвил он,  словно очнувшись. -- А может быть...
вы подождете меня, Лиля? Я скоро вернусь.
     -- Нет, нет. Я ведь послезавтра уезжаю! Надо отдыхать.
     -- В таком случае я приду провожать. Разрешите?
     -- Со мной будет мама...
     Просигналил шофер, и Телюков выпустил ее руку. Лиля пожелала ему удачи,
и он  ушел. Она действительно легла рано, но долго не могла уснуть. "Я люблю
вас, Лиля", --  слышался его голос, а сердце ее оставалось спокойным. Ничего
плохого она не находила в Телюкове, но  любви к нему не чувствовала. Ей даже
стало жаль его как друга, как товарища.
     Весь  день  Лиля  никуда  не  выходила,  а  вечером, накануне  отъезда,
занялась с  Назык. Увидев смутно белевший среди  деревьев  китель и  услышав
приглушенный  разговор,  она  решила,  что  это  Телюков.  Подошла  к  окну,
прислушалась. Нет, голос не его.
     -- Тетя Лиля, правильно? -- спросила Назык.
     -- Правильно, но ты еще раз проиграй этот этюд.
     -- Хорошо.
     Напрасно  старалась Назык. Лиля ничего не  слышала.  Она  жадно  ловила
обрывки фраз. Штурман несколько раз упомянул фамилию майора.
     --  Однако  гонор  у  академика  налицо, Семен  Петрович!  -- донеслось
отчетливо.
     "Гонор?..  -- Лиля очень удивилась.  --  Неправда! Поддубный  скромный,
культурный человек".
     Зазвонил телефон. Лиля прошла в кабинет, сняла трубку.
     -- Слушаю. Да, я.  Нет, нет.  Сейчас Назык сдает зачеты.  Не могу. Я же
сказала: Назык сдает зачеты. -- Она помолчала.  -- А завтра  рано утром меня
провожает мама. До свидания.
     -- Кто это? -- спросила Харитина Львовна, когда дочь положила трубку на
рычажок.
     -- Телюков. В клуб приглашает.
     -- Но ведь тебе завтра в дорогу.
     -- Я так и ответила.
     Харитина Львовна  пытливо посмотрела  на Лилю. Не хотелось  выдавать ее
так рано,  да еще за  военного!  Сама ведь испытала,  что значит  быть женой
летчика! Нелегко  ей пришлось! Исколесила она  белый свет вдоль и поперек...
Мужу что -- сядет  в свой самолет и полетит.  А Харитина Львовна трясется  с
детьми по незнакомым дорогам,  кочуя  с запада на восток, с юга на север.  И
так всю жизнь: дорога, дети, чемоданы...
     Иные жены проводят мужей на  службу и не беспокоятся, что там с ними. А
жена  летчика всегда  озабочена,  всегда в  волнении.  Тревога  не  покидает
сердце: вернется с  аэродрома или уже неживой?.. Приходит  время возвращения
мужа с  аэродрома -- с замиранием сердца  прислушивается  к шагам... А  если
увидит, что  все летчики уже прибыли, а  ее мужа нет, то бегом к соседке: "А
мой, где мой? Не слыхали?" Спрашивает, а дыхания нет, и только боль в груди.
Да еще и не поверит соседке сразу, ибо  не бывает так,  чтобы  прямо в глаза
сказали:  не  жди.  Что  бы  ни случилось,  всегда стараются смягчить  удар.
Задержался, мол,  в штабе или на соседнем аэродроме  сел, прилетит! А  потом
ходят товарищи мужа и подготавливают вдову к страшной вести...
     Ни  мало ни много -- двадцать шесть лет прожила так Харитина Львовна. А
сколько перестрадала за  эти годы!.. И на Халхин-Голе воевал Семен Петрович,
и на финской побывал, и на Отечественной войне четыре года сражался...
     Немало горя  хлебнула жена военного летчика. После Отечественной  войны
тешила  себя мыслью,  что  хоть на склоне лет  поживет спокойно,  окруженная
заботами сыновей и дочерей. Где там! Старший  -- Григорий -- по стопам  отца
пошел --  учился  в  летной школе, а  теперь  водит транспортные самолеты по
трассе Москва - Хабаровск. Младший --  Иван  --  стал геологом и второй  год
странствует по Сибири, все ищет чего-то в горах...  Старшая дочь -- Елена --
вышла  замуж  за инженера  и  отправилась  с мужем на Сахалин.  С родителями
осталась одна Лиля, младшая. Но ведь и ее мать не очень часто видит.
     -- Осиротели мы с тобой, старик, -- часто говорила опечаленная Харитина
Львовна. -- Да и путешествия эти, сказать по правде, замучили. Просился бы в
отставку,  что ли...  Поехали бы с  тобой  на  родную  Полтавщину, купили бы
домишко, сад развели вишневый. Я бы огород посадила, а ты бы удил рыбу...
     Семен Петрович на это неизменно отвечал одно  и то же, сводя разговор к
шутке:
     -- Рано, старуха, хочешь видеть меня в роли деда Щукаря. Есть еще порох
в пороховницах!
     И  правда,  невзирая на  свой  возраст, он еще  выполнял на  реактивных
самолетах фигуры высшего пилотажа без противоперегрузочного костюма. Ни один
врач не мог  придраться к его  здоровью  --  оно  было безупречным, если  не
считать зрения, которое понемногу начинало сдавать.
     Харитина Львовна  таила надежду оставить Лилю при себе и  там уже,  где
они поселятся после отставки мужа,  взять в дом зятя и жить  всем вместе. Но
вот  пристает этот летчик с  бакенбардами...  Все  по  телефону  вызывает...
Выйдет за него Лиля и полетит по свету -- только ее и видели!..
     В этот вечер она собиралась  поговорить  с  мужем,  посоветоваться,  но
как-то  не решалась.  Да и разве  он даст  хоть слово сказать? "Чушь несешь,
старуха", -- отмахнется. Она его хорошо знает!
     Поздно  вечером,  когда Семен  Петрович прикорнул  на кушетке  у себя в
кабинете, она позвала Лилю в спальню, велела плотно притворить дверь.
     -- Тебе нездоровится, мама?
     --  Нет, ничего,  Лиля!  -- Она  помолчала, подумал,  а потом  поведала
дочери о своих надеждах и планах на будущее.
     -- Ну что  ты, мама! Я и  не помышляю  о  замужестве. Мне ведь  еще год
учиться...
     --  Смотри, Лиля! Не дружи ты с этим, который с  бакенбардами... Увезет
он тебя...
     -- Нет, мама,  не  увезет, -- ответила  Лиля  и  почему-то  вспомнила о
Поддубном. Ей стало как-то неприятно от этого неожиданного воспоминания. Она
забралась к матери под одеяло, прильнула к ней. Ей, как  в детстве, хотелось
уснуть возле матери.  Но в голову одна  за  другой лезли  непрошеные  мысли.
Особенно тяжело ей было от сознания,  что Телюков обязательно  явится завтра
провожать ее.
     И  он действительно явился, как только Лиля и  Харитина  Львовна сели в
машину, чтобы ехать на станцию.
     -- Счастливого пути, Лиля! -- сказал он, поздоровавшись.
     -- Спасибо, -- сухо ответила девушка.