амешками для
того, чтобы лучше выделялась на местности. Осмотрев мишени, майор и ефрейтор
вернулись к вышке,  где один из солдат полигонной команды развлекал радистов
поединком фаланги и скорпиона.
     Насекомые  сидели в стеклянной  банке, разделенной кусочком картона.  В
одной половине -- фаланга, в другой -- скорпион.
     -- Сейчас  мы увидим, кто из них сильнее, -- сказал солдат и вытащил из
банки картон.
     Противники,  вооруженные  ядом,  бросились  друг   к  другу.  Скорпион,
опираясь на ноги, взметнул вверх свой длинный хвост с ядовитым наконечником,
очевидно целясь фаланге в голову. А фаланга -- желтый продолговатый мохнатый
паук  --  насторожено  сжался  и, улучшив  момент,  впился  своими  сильными
челюстями скорпиону в хвост и перерезал его.
     -- Видите,  --  комментировал поединок солдат,  -- теперь  исход борьбы
ясен.
     Обезоружив своего противника, фаланга принялась пожирать его.
     -- Да, интересно,  только  смотрите, чтобы этот паук не схватил  вас за
палец, -- предостерег Поддубный, заглядывая в банку.
     -- Не схватит! -- с мальчишеским задором ответил солдат.
     Радисты установили связь с СКП.
     --  Я --  Верба-2,  --  передал Поддубный в эфир. --  Как слышите меня,
Верба?
     -- Отлично, -- отозвался полковник Слива. -- А ты готов к работе?
     -- Я готов, -- ответил Поддубный.
     Вскоре  над полигоном появился первый самолет, пилотируемый лейтенантом
Калашниковым.
     -- Я -- 79, разрешите работать? -- радировал летчик.
     -- Я -- Верба-2. Работу разрешаю,  -- ответил Поддубный. -- Ваша мишень
номер один.
     -- Вас понял -- мишень номер один.
     -- Работайте.
     Летчик провел самолет над своей мишенью и начал описывать над полигоном
круг.
     Нелегкое это дело -- попасть  с  самолета в  мишень. Маневр должен быть
исключительно точным. Высота,  скорость, угол пикирования  -- все это влияет
на  качество  стрельбы.  А  если  летчик  опоздает  с  выводом  самолета  из
пикирования, может  и в  землю  врезаться. Боясь  этого, майор Гришин  редко
планировал  полеты на  стрельбу по  наземным целям,  а  молодые  летчики  до
приезда  в  полк Поддубного совсем  не бывали над полигоном. Поддубный лично
"провозил" их на "спарке", чтобы быстрее наверстать упущенное.
     Калашников правильно выполнил первый и  второй развороты, но  с третьим
явно поторопился. Очевидно, не хватило выдержки.
     --  Я  -- Верба-2.  Повторите заход.  Третий разворот  начинайте, когда
мишень на два размера приблизится к балансиру. Как поняли?
     -- Вас понял правильно.
     В этот раз  молодой летчик правильно  выполнил и  третий  разворот,  но
допустил ошибку  на четвертом -- не полностью убрал крен, самолет  отнесло в
сторону, летчик выпустил из поля зрения мишень, снаряды легли за ней.
     Поддубный зло выругался в адрес Гришина и обратился к Калашникову:
     --  крен!  Крен надо  было  убрать!  Я  ведь  учил  вас! А  ну, делайте
очередной заход. Не волнуйтесь, выполняйте спокойно!
     -- Вас понял, -- передал с борта самолета Калашников.
     На третьем заходе он попал в мишень. Солдат-наблюдатель доложил:
     -- Есть попадание!
     В  четвертом заходе летчик весь маневр  также  выполнил  правильно,  но
стрелять было уже нечем. Он израсходовал все патроны.
     -- Идите на аэродром и впредь учитесь стрелять короткими очередями.
     Калашникова  сменил  над полигоном лейтенант Скиба. У  него  были  свои
недочеты.  Поддубный заносил  их в  журнал, чтобы  затем проанализировать на
разборе полетов.
     Последним  из  молодых  летчиков  стрелял   лейтенант  Байрачный.  Этот
чересчур много болтал по радио.
     -- Я иду, товарищ майор, -- сообщил он руководителю полетов на полигоне
сразу, как только поднялся в воздух. -- Как слышно меня?
     -- Слышу отлично, меньше разговоров.
     -- Вас понял -- меньше разговоров. Да разве я так много говорю?
     -- Замолчите!
     -- Есть, замолчать!
     -- Обращайтесь кодом!
     -- Вас понял -- обращаться кодом.
     -- Короче! -- рассердился майор и занес в журнале: "Лейтенант Байрачный
-- приучить к радиодисциплине".
     Байрачный, однако, попал в свою мишень с первого же захода.
     -- Хорошо, так продолжайте.
     --  О,  за   меня  не  беспокойтесь,  товарищ  майор!  --  сразу  начал
бахвалиться молодой летчик.
     -- Прогоню с полигона, если будете болтать!
     -- Больше не буду!
     Отстрелялся и Байрачный.
     На мишени начали пикировать старослужащие летчики. Дела пошли лучше.
     -- Есть попадание! -- то и дело докладывал солдат-наблюдатель.
     Оно и невооруженным  глазом было видно, что  "есть". Снаряды, попадая в
мишень, вздымали черную пыль.
     В назначенное время прилетел старший лейтенант Телюков.
     -- Разрешите  работать? -- коротко обратился он к руководителю полетов,
и уже по  радиообмену ясно  было,  что это --  опытный  воин. Действовал  он
проворно, точно, четко. Вот он уже ведет свой самолет на участке от третьего
до  четвертого  разворота.  На  этом  участке  летчик  за  какие-то  секунды
выполняет  целый  комплекс  работ  --  выпускает  воздушные  тормоза,  гасит
скорость,  проверяет  установленную  по  прицелу  базу,  вводит  минимальную
дальность и в  то же  время  следит, чтобы  не пропустить  момент четвертого
разворота -- вывести самолет точно в плоскость мишени.
     Летчик заложил крен, выполняя первую половину разворота. Самолет, как и
положено, идет без снижения. Вот оно, мастерство!
     -- Хорошо! Очень хорошо!
     Вдруг...
     -- Ой! -- вскрикнул солдат-наблюдатель, выпустив из рук бинокль.
     -- Выводите! -- теряя самообладание, закричал в микрофон Поддубный.
     Самолет, казалось, врезался в землю, подняв тучу пыли.
     Поддубный соскочил с вышки, подбежал к автомобилю.
     -- Скорее, давайте! -- крикнул он водителю, дремавшему в кабине.
     Но  что  это?.. Самолет Телюкова  набирал  высоту.  Выходит, что летчик
вырвал его у самой земли...
     Поддубный влез на вышку, взял микрофон.
     -- Я --  Верба-2. Как чувствуете  себя, Телюков?  Как чувствуете  себя?
Прием.
     Летчик  не  ответил.  Очевидно,  с  перепугу.  В  таких  случаях  испуг
наступает  после  того,  как опасность уже миновала. Возможно,  что  и радио
отказало.
     -- Я --Верба-2! Я -- Верба-2! Как чувствуете себя, Телюков? Прием!
     -- Нормально чувствую, -- послышался ответ.
     -- Что с вами произошло? Отвечайте.
     -- Вы же видели -- низко вывел самолет. Вот и все.
     --  Я -- Верба-2. Работу  запрещаю.  Приказываю  идти на аэродром.  Как
поняли?
     -- Разрешите продолжать работу.
     --  Я  --  Верба-2. Работу категорически запрещаю. Приказываю  идти  на
аэродром.
     -- Вас понял! -- сердито ответил Телюков.
     -- Что там у вас такое? -- послышался голос полковника Сливы.
     --  Телюков  низко вывел самолет,  --  резко  ответил  Поддубный. --  Я
категорически запретил работу. Послал на аэродром.
     --  Правильно  сделали.  Свертывайте  радиостанцию  и  возвращайтесь на
аэродром.
     Поддубный послал в  воздух красную ракету -- закрыл полигон и вместе  с
солдатом-наблюдателем  пошел осматривать  мишени  и  подсчитывать  пробоины.
Мишень, в которую стрелял Телюков, вся рябила воронками от взрывов снарядов.
Если бы не ее месте стоял настоящий самолет -- его разнесло бы на куски.
     Правду  говорил  полковник  Слива  --  Телюков  способный  летчик.  Это
подлинный  воздушный  снайпер.  Но как  могло случиться,  что он столь низко
вывел самолет? Наблюдал за результатами стрельбы? Весьма возможно. Так и он,
Поддубный,  когда-то стрелял по  мишени, увлекся наблюдением и чуть было  не
врезался в  землю.  Самолет  дал  просадку  на  выводе из  пикирования  и  в
каких-нибудь трех-четырех метрах пролетел над землей.
     То же самое, очевидно, получилось и  с Телюковым.  Тут  сказался  азарт
воздушного бойца.
     А на самом деле...
     Поддубный  ошибался.  Жестоко  ошибался.  Он  видел  в Телюкове  только
летчика и не замечал  человека с его характером, огорчениями, переживаниями.
Он  не  знал,  что после  концерта художественной самодеятельности  Телюков,
окончательно убедившись, что Лиля безвозвратно для  него потеряна, поехал на
станцию и  пьянствовал в буфете  до утра, заливая водкой  свое горе.  Утром,
опохмелившись, сел в  поезд и  отправился в  город.  Ресторан,  кино,  снова
ресторан.  Ночью взял  такси, выехал в  Кизыл-Калу. А  чтобы  не опоздать на
утреннее построение, положил шоферу "на колесо" лишнюю десятку...
     -- Нажимай, браток, а то мне на полеты надо успеть.
     "Браток" постарался  --  вовремя  доставил летчика к  месту назначения.
Усталый, измученный,  разбитый  сел  Телюков в  самолет,  довольный тем, что
помощник  командира полка  по огневой и тактической подготовке, равно  как и
командир  полка  и врач, не заметил воспаленных глаз, не почувствовал запаха
алкогольного перегара...
     Да, не знал этого  и не  заметил  Поддубный. Ему и в  голову  не  могло
прийти,  чтобы летчик,  тем  более  такой,  как Телюков, мог  напиться перед
полетами. Он вообще  не верил, чтобы такие невзгоды, как,  скажем, неудачная
любовь,  могли  отрицательно сказаться  в  полете;  сам он, садясь в  кабину
самолета,  сразу забывал решительно о  всех житейских  невзгодах.  Упрощенно
уверовав еще в ранней молодости  в то, что летчик -- человек особого склада,
Поддубный  не пересмотрел этот взгляд с  течением времени, и вот последствия
--  грубейшая предпосылка к  катастрофе  при стрельбе по наземной  цели.  Да
хорошо еще, что только предпосылка...
     Вернувшись на аэродром, Поддубный увидел Телюкова у СКП.
     Стараясь сдержать себя, он спросил:
     -- Что с вами произошло, старший лейтенант? Почему вы  так низко вывели
самолет? Ведь вы могли погибнуть!
     Телюков глубоко затянулся папиросой, попытался улыбнуться.
     --  Сожалеете небось,  что  я не  врезался в землю?  --  произнес  он с
нескрываемой издевкой.  -- Не  жалейте.  Я не стану  на  вашем пути.  Можете
забирать Лилю себе. Она больше мне не нужна.
     Вся кровь бросилась в лицо Поддубному.
     -- Как  вы  смеете!  Если найду  нужным, то  заберу,  вас спрашивать не
стану.  Понятно? Но  если  бы  вы... да, да,  если  бы  вы... я  не  стал бы
пикировать в землю. Мальчишка!..
     "Мальчишка...  Он назвал меня  мальчишкой!"  -- Телюков весь дрожал,  в
лице его не  было  ни кровинки. Он  стиснул  зубы, скулы пошли желваками.  В
охватившей его ярости он не находил слов.
     Поддубный вплотную приблизился к нему.
     --  Я пропустил мимо ушей  вашу болтовню  по  поводу формулы воздушного
боя...  Но я не  потерплю, слышите вы, не потерплю, чтобы вы высказывались в
таком тоне об этой девушке. Вы за кого меня принимаете, старший лейтенант?
     В ярости  Поддубный мог наговорить много  лишнего. Но  он быстро остыл.
Одержал верх здравый смысл. Нельзя было забывать,  что  перед  тобой молодой
взбалмошный человек, потерявший голову от ревности.
     "А ты? Разве ты сам не страдал? -- вспомнилось ему.  -- Ведь страдал...
Места себе не находил..."
     А  другой голос, заглушая  голос рассудка, нашептывал: "Но когда узнал,
что горько разочаровался и обманулся в Римме, одним взмахом отрезал все. Так
и только так нужно поступать, когда не чувствуешь взаимности. Глубоко скрыть
свои чувства, не навязывать себя  другому! Легко это? Нет, нелегко. Но на то
ты  человек, чтобы  уметь владеть собой, да  и  вообще, что это  за  летчик,
который из-за женщины ничего не видит в кабине самолета? Раз сел в кабину --
для тебя ничего не должно существовать, кроме самолета. Ты -- летчик.  Ты --
воин.  Слетал, выполнил  задание --  пожалуйста,  отдавайся своей  любви. Но
опять-таки, не будь дураком, не  унижай себя понапрасну. Ищи  любви там, где
она ждет тебя!"
     Нет, не мог всего этого сказать Поддубный. Телюков превратно истолковал
бы его слова.
     В каком все-таки сложном положении очутился он...
     Телюков не отступил,  когда  майор приблизился  к  нему вплотную, и они
какое-то время стояли друг против друга, как борцы, готовящиеся к схватке.
     В эту минуту подошел замполит Горбунов.
     --  Майор  Поддубный, прошу ко мне! А вы, старший  лейтенант, поезжайте
домой.
     --  Чего это вы,  Иван  Васильевич,  коршуном налетели  на человека? --
спросил замполит, оставшись с Поддубным наедине. -- Телюков, можно  сказать,
из гроба поднялся, а вы  сразу, не дав человеку  опомниться, мораль читаете.
Не он, а мы с вами, руководители, виновны прежде всего в том, что случилось.
     -- Позвольте, Андрей Федорович, я вас что-то не понимаю...
     --  В  т  ом-то  и  дело,  что  вы  не  понимаете,  простите за  грубую
откровенность. Вы готовили летчиков к стрельбе? Вы утром были на построении?
Были.  Почему же вы не поинтересовались, можно ли  Телюкову вылетать? Почему
не  заглянули в  душу человеку? А вам-то  больше, чем кому-либо, должно быть
известно, что у него на душе...
     -- Вы предполагаете...
     -- Да, я предполагаю.
     -- Он сказал об этом?
     -- Нет,  он не сказал. Мне стало известно, к сожалению  слишком поздно,
что Телюков  в  субботу  и в воскресенье не ночевал дома. А утром приехал на
ашхабадском такси... Чуть-чуть не потеряли мы летчика и товарища из-за своей
слепоты. Я, конечно, ни в какой мере не оправдываю Телюкова...
     --   Андрей  Федорович,  --  прервал  его  обескураженный  Поддубный  и
запнулся. --  Я, конечно, погорячился... Да, нехорошо. Но  понимаете, Андрей
Федорович, я не могу... да, не могу уйти от Лили...
     -- Любовь? -- улыбнулся замполит, который все еще был строг и сердит.
     -- Любовь, Андрей Федорович.
     --  М-да,  --  замполит  почесал  подбородок.  --  Узелок  завязывается
крепкий. Да я так понимаю: если любовь взаимная, то тут и аллах бессилен.
     Немного поразмыслив, он сказал:
     -- Отстраним  Телюкова  от  полетов, а  там  посмотрим.  А  вы пока  не
трогайте его.
     Семен  Петрович  не  позвал к  себе Поддубного для доклада, видимо, ему
было известно то, что сообщил замполит о Телюкове.
     И так горько, так тяжело стало на душе у Поддубного,  что  он готов был
пойти к Телюкову и извиниться перед ним. И он, возможно, сделал бы это, если
бы тот не опередил его.
     Прибыв с  аэродрома  домой, Телюков задумался над тем,  что  его  ждет.
Прежде всего, конечно, отстранят от полетов...
     Полеты!
     Надо быть летчиком, и только летчиком, чтобы понять, почувствовать всем
своим существом, что такое полеты.  Один раз слетаешь, и тебя уже неудержимо
влечет ввысь, на подвиг. А он, этот подвиг, здесь,  рядом с тобой, в кабине,
поднимается  в стратосферу, идет навстречу солнцу,  проносится  над песками,
над морем, над горами...
     Человек, казалось  бы,  обыкновенный человек,  а летает в пространстве,
опережая скорость звука... Горы, пески, моря, города -- все остается позади.
Ты мчишься,  огибая планету на послушной воле человеческого разума  стальной
стреле.
     Не пустить летчика  в полет --  все  равно  что  обрезать  орлу крылья,
лишить его родной стихии. А похоже на то, что не пустят. И он сам виноват во
всем. Конечно, сам! Дурак и тот  мог бы заметить, что  Лиля не любит... А он
еще наговорил  дерзостей  майору... И это  после столь постыдного случая  на
полигоне! Да, надо сейчас, сию же минуту, пойти к майору и извиниться.
     "Иди,  иди,  Филипп  Кондратьевич, если  ты  еще не утратил  офицерской
чести..." -- убеждал его внутренний голос.
     И поздно вечером, чтобы никто не видел, он пошел к майору.
     Поддубный  принялся было за подготовку к занятиям по воздушному бою, но
ничего не соображал. Он  отложил конспект  и засмотрелся в окно.  В коттедже
командира  полка  все  окна  и  веранда были  освещены.  Электрический  свет
золотистой  пылью  рассеивался в  темноте,  волшебной дымкой  окутывал кроны
деревьев, придавая им сказочную пышность и красоту.
     Поддубный  знал: там,  под деревьями, его ждет Лиля. Она будет  ждать и
завтра,  и послезавтра. Его неудержимо  влекло туда, но он пока не пойдет...
не может...
     В дверь кто-то постучал.
     -- Войдите.
     Телюков плотно прикрыл за собой дверь, остановился посреди комнаты.
     -- Товарищ майор,  я пришел извиниться, -- сказал он. -- Не прощения, а
извинения  прошу. Заслужил  ли я гауптвахту или суд  офицерской чести --  не
знаю: что заслужил,  за то и  отвечать  буду.  Но извиниться  так  или иначе
должен. Погорячился. Наговорил глупостей.
     Телюков  держался прямо,  гордо подняв  голову, как бы подчеркивая свое
офицерское достоинство, которым он дорожил больше всего.
     Поддубный  не  ожидал, что дело  обернется  таким образом. В  один  миг
Телюков как бы преобразился в его глазах. Он уже видел в нем не бесшабашного
удальца и не кающегося юнца, а настоящего  советского офицера с искренним  и
горячим сердцем.
     -- Я,  кажется,  не меньше вашего погорячился,  --  сказал Поддубный  и
встал из-за  стола.  -- Видите ли, я не знал,  что  вы...  Что вы  ездили...
Садитесь, пожалуйста.
     -- Я  проявил позорное  малодушие, товарищ майор.  Если вы позволите, я
попрошу вас вот о чем...
     -- Говорите откровенно.
     -- Я вас  прошу, чтобы меня не отстраняли от полетов при условии, если,
конечно,  я не буду подвергнут аресту с содержанием на  гауптвахте. Ревность
больше не потревожит  меня.. Ее нет уже,  как  нет и  неприязни к вам. Вы же
здесь, по сути, совершенно ни при чем. Лиля еще год назад дала мне понять...
Я не видел или не  хотел видеть ее  равнодушия, цеплялся как  репейник...  А
теперь... катастрофа, которую я избежал каким-то чудом, каким-то неимоверным
усилием воли, отрезвила меня...
     Телюков говорил с  удивительным  спокойствием, совершенно, казалось, не
присущим ему горячей натуре.
     Поддубный с глубоким волнением выслушал летчика, отлично понимая его, а
когда тот умолк, сказал:
     -- Я отстранять вас от  полетов  не  буду. Что  же касается  ареста или
предания вас суду офицерской чести, эти вопросы не входят в мою компетенцию.
Я могу лишь поговорить с командиром, попросить его.
     -- Очень благодарен вам. Разрешите идти?
     -- Пожалуйста. И можете не сомневаться в моем искреннем уважении к вам.
     Телюков вышел из комнаты. Как ни велика  была его вина,  но  наказывать
его было излишне. Майор это хорошо понимал и решил защищать его во что бы то
ни стало.

     Штурмана Гришина не было на аэродроме,  и о случившемся с Телюковым ему
стало известно перед самым разбором полетов.
     -- Ох, доведет нас до греха  этот  Поддубный! Тогда,  в  бурю, чуть  не
наломал дров, а сейчас  снова предпосылка к  катастрофе, -- изливал  он душу
перед командиром полка.
     -- Тут не только Поддубный виноват, -- возразил полковник.
     -- Разве не он готовил летчиков к полетам?
     -- Готовил правильно.
     --  Но  Телюков-то  не  справился... разве это  не  говорит о том,  что
предварительная подготовка, в частности тренаж, не оправдала себя?
     -- Дело не в  тренажах,  Алексей Александрович. Вы, если  не знаете, на
торопитесь с выводами...
     "Не иначе как Поддубный околдовал полковника. Он не желает даже слушать
никаких  замечаний в адрес своего помощника!" --  с  глубокой обидой подумал
Гришин.
     На разборе полетов он подсел к замполиту Горбунову.
     -- Амбиции много в Поддубном, -- шепнул он вкрадчивым голосом, -- а вот
амуниции не  хватает.  Чуть не  потерял  летчика.  Окончательно  распоясался
человек, и  некому  его остановить. Но  полковник  вспомнит  меня.  Увидите!
Вспомнит, да будет поздно.
     -- Будет вам, товарищ майор! -- не вытерпел замполит.
     У Гришина брови полезли вверх:
     --  Конечно, вы, как  политработник, должны поддерживать командира. Это
ваш долг. Но что касается помощника, то вы вспомните мое слово...
     -- Я вас прошу...
     О предпосылке к катастрофе на разборе полетов упомянули, однако причину
не проанализировали, виновного не наказали, как