йдешь, где
укрыться от палящего зноя. Торчат из песка голые, скрюченные в три погибели,
узловатые ветки. Словно пожар прошелся по земле. Кое-где валяются поломанные
сучья,  а  издалека кажется, будто переплелись между собой  змеи, греясь  на
солнце.
     --  Ого-го,  Филипп Кондратьевич,  куда  тебя занесло! -- вслух подумал
летчик, оглядываясь вокруг.
     Он выбросился на высоте  семи тысяч метров. Спускаясь  на парашюте,  не
пел свою любимую песенку --  рот был закрыт кислородной маской. Вообще не до
развлечений было!  Летчик вошел  в так называемый  горизонтальный штопор  и,
падая на землю, вертелся волчком.
     Он не дождался,  пока  сработает автомат роспуска  парашюта, дернул  за
кольцо.
     У летчика не было зеркала, а если бы он взглянул на себя, то, вероятно,
испугался  бы.   Веки  воспалились  и  покраснели,  глаз  запорошило  пылью,
лопнувшие прожилки залили их кровью.
     "Эге,  да  я  что-то  стал плохо видеть",  -- подумал Телюков  и  часто
заморгал, оглядываясь в  то же время, не летит  ли вертолет? Набрав в ладони
воды,  он  промыл  глаза.  Не помогло. Теперь самому  придется  обращаться к
врачу, с глазами что-то явно не ладно...
     Прошло  полчаса.  Потом  час.   Вертолет  не  появлялся.  Уже  напрасно
истрачена половина  запаса ракет. Телюков  наломал  саксаула,  сложил его на
гребне  бархана,  развел костер. Вскоре  он заметил  на  горизонте  зловещую
черную  тучу,  надвигавшуюся  с  юга-запада.  Буря! Ясно:  экипаж  вертолета
испугался бури. Придется, вероятно, заночевать в пустыне.
     Не  подозревая об аварии, Телюков  посылал в  адрес  экипажа  вертолета
яростные  проклятия:  --  Жалкие трусы! Летуны,  рожденные ползать! Где ваше
чувство товарищества? Вам коров пасти, а не в авиации служить, молокососы!
     Глас вопиющего в пустыне.  Проклятия  не  остановили  бурю, она  упорно
надвигалась,  подкрадываясь к солнцу, чтобы заслонить его собой. От барханов
падали черные тени. Тишина была такая, что звенело в ушах.
     Перед  лицом опасности  самое страшное -- бездеятельность человека. Это
было хорошо известно  летчику, и он,  не теряя ни минуты, начал готовиться к
встрече с  бурей.  Прежде  всего  нашел ложбину.  Потом  разостлал  на песке
парашют, сложил его вдвое  и, набросив на куст  саксаула, закрепил концы как
можно крепче,  чтобы  импровизированный шелковый шатер  не  сорвало  ветром.
После этого наломал палок,  натыкал их с наветренной стороны шатра и завалил
песком, сделав небольшой вал.  Управившись, летчик залез под  шатер, глотнул
спирту, закусил шоколадом.
     Предчувствуя бурю, где-то поблизости тоскливо завывали шакалы.

     Весть о том, что  старшего лейтенанта Телюкова не подобрали и  что  его
застал в пустыне  ураган,  дошла  до  штаба соединения. Оттуда  полетели  по
телеграфу запросы о судьбе летчика и о причине аварии вертолета.
     Майор Поддубный продиктовал телеграфисту подробное донесение и к десяти
часам вечера выехал в городок.
     Дома у себя он неожиданно застал Лилю.
     -- Ты, Лиля? Что случилось?
     -- Выключи свет, -- сказала она. -- Я не хочу, чтобы меня здесь видели,
особенно сегодня.
     -- А что произошло?
     -- Тяжело мне. Поссорилась с мамой, она меня выругала, вот я и пришла к
тебе. Я уже давно жду здесь.
     Поддубный сел рядом на диване, обнял ее.
     -- За что же она выругала тебя?
     Лиля склонила голову к нему на плечо.
     -- Лиза Жбанова распускает  слухи, будто ты нарочно придумал полеты  на
Ту-2, чтобы избавиться от соперника.
     -- И Харитина Львовна поверила этому?
     -- Не  знаю. Ты  поговорил  бы с  инженером,  пускай уймет  свою  дочь,
пристыдит, что ли...
     --  Поговорю.  Обязательно  поговорю.  Только  мне  кажется,   не  Лиза
инициатор. Видишь ли,  Гришин прилагает немало  усилий, чтобы сорвать полеты
на бомбардировщиках. Он повадился  к Жбановым. Вот Лиза и болтает о том, что
слышит от него...
     -- Для чего они тебе, эти полеты, Ваня?
     -- То есть как для чего?
     -- Да так -- для чего? -- Она выжидающе смотрела ему в глаза.
     Поддубный задумчиво улыбнулся:
     -- Видишь ли, Лиля! Ведь мы,  летчики, воины и должны учиться тому, что
требуется знать на  войне.  Я еще думаю организовать  прыжки  с парашютами в
море. Сам первым выброшусь, а за мной остальные. Не забывай,  что мы военные
летчики и должны быть готовыми к любым испытаниям.
     -- неужели снова будет война?
     -- Враг бряцает оружием, и мы должны быть наготове.
     В стекла швыряло песком. Уныло свистел  ветер. Порой с улицы доносилось
дикое завывание бури.
     --  Жаль  мне  Телюкова! --  тихо проговорила  Лиля. -- Как-то  страшно
становится, когда подумаешь, что он один... в пустыне... в такую  пору. Один
и негде приютиться.
     -- Мне тоже очень жаль его. И в то же время я завидую ему.
     -- Завидуешь?
     --  Отчасти  -- да. Хотелось бы  испробовать  свои силы  в  поединке  с
ураганом...
     -- Не торопись, кто знает, может, еще большая беда подстерегает тебя...
     Неожиданно раздался стук в дверь.
     -- Ой! -- Лиля вскочила. -- Выйди, Иван, в коридор.
     Это были лейтенанты Байрачный, Скиба и Калашников.
     -- Простите, товарищ майор, -- сказал Байрачный. -- Увидели вашу машину
вот и позволили себе зайти. Мы по поводу Телюкова. Ничего не слышно?
     -- Волнуетесь за своего товарища?
     -- А как же! -- ответил за всех Скиба.
     -- К сожалению, ничем не могу вас порадовать. Остался в пустыне.
     -- Это мы знаем, -- заметил Байрачный. -- А как вы думаете -- выживет?
     -- А вы какого мнения?
     -- Выживет! -- единодушно воскликнули летчики.
     -- Наши мнения сходятся.
     -- Еще раз извините, товарищ майор... Спокойной ночи.
     -- Всего хорошего. Не беспокойтесь, -- сказал майор, выпроваживая их, и
не без удовольствия подумал: вот она, живая аттестация на будущего командира
молодежного звена! Если б не любили и не уважали, вряд ли пришли бы сюда.
     -- Кто это заходил? -- спросила Лиля.
     -- Молодые летчики. Беспокоятся о Телюкове.
     Лиля поглядела в окно:
     --  Ваня,  а  что, если... Ведь с  тебя  спросят.  Ты  ведь  остался за
командира...
     -- Ниже,  чем  до  рядового летчика, не  понизят, Лилечка.  Главное  --
летчиком остаться. Я думаю, что ты и тогда не перестанешь меня любить...
     -- О чем ты  говоришь! Да я просто так... Телюкова жаль. Он  и без того
столько пережил...
     --  Иди,  Лиля, домой,  ложись  спать.  Тем,  что мы  оба  будем  здесь
вздыхать, делу не поможешь...
     -- Гонишь? -- обиделась девушка.
     -- Ну что  ты! Если хочешь -- оставайся.  Теперь  я спокоен. Ведь между
нами все решено, не так ли? Мне просто неприятно, что мать дома беспокоится.
К тому же мне надо пойти к замполиту.
     -- Ты прав, я пойду, -- согласилась Лиля.
     Поддубный проводил  ее  домой. По пути  собирался  зайти к инженеру, но
передумал. А если бы зашел, то столкнулся бы с Гришиным.
     Подружились  штурман  и  инженер. Подружились потому,  что  нашли общий
язык. Не нравился инженеру Поддубный, как не  нравился  он с самого начала и
штурману.
     Прежде планировали один, от силы два летных дня  в неделю. А теперь все
полеты, полеты. И не куда-нибудь, а в стратосферу, на практический потолок.
     --  Все  торопит, лезет куда-то,  все ему  что-то  надо.  Совсем  извел
авиационных специалистов,  --  ворчал инженер. -- Прежде, бывало,  и в будни
урвешь  часок-другой, чтобы  походить с ружьем, поохотиться  на лисиц. А при
Поддубном только и знаешь, что торчишь на аэродроме. И куда он спешит с этим
учением? Будто завтра война! Одержимый какой-то!
     Штурман Гришин придерживался таких же взглядов.
     --  Я  предвидел  неприятность,  Кондрат  Кондратьевич,  --  вторил  он
инженеру. -- Зачем  Поддубному понадобились эти Ту-2? Не понимаю.  Допустим,
что Телюков спасется. Допустим, хотя  шансов  маловато. Но вы  же  понимаете
сами: разве после всего перенесенного он останется боеспособным летчиком?  О
нет, Кондрат Кондратьевич! Надо  же учитывать те невероятно тяжелые условия,
в которых  мы  находимся.  Поддубный забывает, что здесь  не  север,  а  юг.
Пустыня! Каракумы! А он, невзирая ни на что, жмет на все педали.
     --  И  сам себя  загонял, и  людям  не  дает  спокойно жить, --  вторил
инженер.
     -- Живешь, как на войне. Летчики рискуют жизнью ежедневно, ежечасно.
     -- И работы  чертова  уйма!  На  фронте  и  то  легче было нашему брату
авиаспециалисту. Бывало, при нелетной погоде прохлаждаешься  себе где-нибудь
летом под кустом, а зимой отдыхаешь в теплой землянке...
     Штурман наклонился к инженеру и прошептал:
     --  Между нами, Кондрат Кондратьевич...  Я  отчасти  доволен  тем,  что
произошло. Хоть  и жаль Телюкова, но все  к лучшему  в этом лучшем из миров.
Погибнет один -- спасем десятерых... А Поддубного за жабры...
     -- Хорошо бы, Алексей Александрович,  если б  его забрали вообще. А  то
прямо-таки невозможно: день и ночь, день и ночь -- все у самолетов. Возьмите
вы,  к  примеру,  этот  буран. Это же  беда для  техника!  Неделя  нужна для
профилактики, если придерживаться всех правил. А он  разве  даст  неделю?  И
дня, скажет, достаточно.
     -- Конечно, скажет!
     Штурман еще ближе склонился к инженеру:
     --  Я, Кондрат Кондратьевич,  веду записи.  Все  у меня как на  ладони.
Придет время --  зачитаю на Военном совете  округа,  покажу, к чему приводит
пренебрежение методическими указаниями. И уверен -- Поддубного снимут.
     -- Если бы сняли...

     Замполит Горбунов тоже был не  один -- с  Дроздовым.  В комнате  -- дым
коромыслом. На столе разостлана карта-пятикилометровка. Квадрат "25" обведен
красным карандашом. Где-то там Телюков.
     -- Что  нового,  друзья  мои?  -- Поддубный подошел  к  карте, стараясь
казаться бодрым.
     --  Смотрим со Степаном Михайловичем  сюда, -- замполит ткнул пальцем в
кружок, -- а мысли  там. Думаем и ничего  не можем придумать. Вся надежда на
выносливость Телюкова.
     -- Да, больше, пожалуй, ничего не остается.
     Дроздов, оседлав  своими длинными ногами табурет, тронул  Поддубного за
рукав:
     --  Мне  сегодня  Гришин  рассказал  один  интересный  анекдот.  Хочешь
послушать, Иван  Васильевич? Только сначала дай  слово, что не обидишься.  Я
по-дружески.
     -- Давай. Догадываюсь -- это камешек в мой огород.
     -- Разумеется.
     Небритое  лицо  Дроздова,  запорошенное песчаной пылью,  было  серым  и
шершавым, как наждачная бумага. Покрасневшие веки воспалены, в уголках  глаз
-- черные точечки песчаной пыли.
     --  И  так, извольте выслушать  анекдот, -- сказал  Дроздов. --  В море
выходит военный корабль. Капитан передает по радио: "Я снялся с якоря! Я иду
заданным  курсом! Я ищу неприятеля!  Я приближаюсь  к вражескому  кораблю! Я
атакую!" А через некоторое время тот же капитан передает: "Мы идем ко дну".
     Поддубный, уловив смысл анекдота, усмехнулся:
     -- Значит, когда успех, то "Я", а когда  поражение, то "Мы"? Ну что  ж,
Андрей  Федорович, анекдот  поучителен. А  как полагает Гришин, придется ему
отвечать за Телюкова?
     -- Отвечать ему придется так или иначе,  -- серьезно заметил  замполит.
-- Перед партийной комиссией придется. Только не за Телюкова, а за  склоки и
попытку сорвать  полеты  на  Ту-2.  Пал  человек до  такой низости, что Лизу
Жбанову  подговорил: иди,  мол, скажи  Телюкову,  что  Ту-2 -- это  западня,
выставленная соперником...
     ...На рассвете буря как будто несколько утихла, но вскоре разыгралась с
новой силой. Вихри шквального ветра трепали и  рвали крышу  клуба, швыряя на
землю куски  этернита; буран  выбил  в  кухне окно,  засыпав  песком  котлы;
повреждены  были  телефонные  и  электрические  провода.  Все это  требовало
немедленного вмешательства.
     Майор  Поддубный  вызвал в штаб капитана  Горбунова,  майора Дроздова и
вместе    с    ними   пробился   на   аэродром,    где   сидел   со   своими
летчиками-перехватчиками капитан Марков.
     -- Ну как здесь у вас? -- спросил Поддубный, входя в дежурный домик.
     Капитан  Марков,  резавшийся  с  летчиками  в  "козла",  подал  команду
"Товарищи офицеры!" и начал докладывать:
     -- Особенного  ничего не произошло. Ночью бурей сорвало один самолет со
стоянки.  Часовой  своевременно  обнаружил это,  поднял тревогу. Самолет  не
поврежден. Радиостанция действует, связь существует.
     Дроздов разбудил метеоролога:
     -- Вставайте, а то вы и бурю проспите, и командира...
     Метеоролог,  молоденький,  безусый  техник-лейтенант,  который  недавно
прибыл в полк, вытянулся перед майором в струнку.
     -- Скорость ветра -- около сорока метров в секунду, видимость -- десять
метров.
     -- А  на какую  высоту  поднимается  эта песчаная  "стена"? --  спросил
майор.
     -- Верхняя  граница песка --  до  двух тысяч, а пыль  -- до шести тысяч
метров.
     -- Всего, значит, шесть тысяч?
     -- Так точно!
     -- А сколько времени, по-вашему, может продолжаться буря?
     -- Не могу знать, товарищ майор!

     Буря не унималась. На следующий  день  она несла песок волнами. Пройдет
волна,  посветлеет  вокруг и  как  будто  утихнет. А  потом  начинается  все
сначала.  Воспользовавшись затишьем, майор Поддубный, рискуя жизнью, взлетел
в  воздух, пробил "стену" и очутился  в безоблачном небе. Радиолокатор вывел
его  в квадрат "25", где  должен  был  находиться Телюков. Важно,  чтобы  он
услышал  гул самолета, увидел  свет фары и  не делал  попыток пробиваться  к
Кизыл-Кале пешком, ибо такая попытка может стоить жизни.
     Прибыв в  квадрат  "25",  Поддубный  начал виражить,  потом спикировал,
нацелив на землю мощный свет фары.
     Этот маневр он повторил несколько раз.

     От шелковой палатки остались одни клочья, трепетавшие на колючих ветвях
саксаула.
     В  первые  минуты  после  того,  как  расшатанный  бурей куст  саксаула
разодрал полотнище парашюта, Телюков подумал, что  ему пришел конец. Куда ни
глянь -- повсюду вихри песка: слепит глаза, забивает дыхание.
     Вдруг он вспомнил о кислородной маске. Надел ее, сунул шланг за пазуху.
Теперь рот  и нос были  прикрыты. При таком положении с бурей можно было еще
поспорить.
     В ложбине вихрился  песок. Телюков выбрался из нее  и  вскарабкался  на
гребень бархана. С гребня его сразу сбросило вниз. Снова попал в углубление.
Песок сыпался уже сверху. Тоже плохо. На четвереньках пополз дальше и вскоре
добрался  до ущелья,  которое образовалось между двумя  барханами.  Здесь по
крайней мере ветер дул в одном направлении.
     В  этом  ущелье  летчик  просидел  до  вечера  и  остался  на  ночь. Не
рассказать и  не  описать эту  ночь! Вокруг  гудело,  выло, свистело.  Порой
казалось,  что  по  ущелью  скачет  табун  каких-то  диких  зверей.  Телюков
выхватывал пистолет и целился в  темноту. Всю ночь просидел  он настороже. К
рассвету  задремал,  но  ненадолго.  Проснулся  от  щемящей  боли  в  горле.
Приподнял маску и отпил глоток воды. Он не мог усидеть на месте и зашагал по
ущелью, увязая по  щиколотки в  песке.  Набрел на густые  заросли  саксаула.
Здесь было как будто тише. Он вырыл под кустом  неглубокую яму,  растянул  с
наветренной  стороны  обрывок  парашюта, привязал  его  к саксаулу стропами.
Стало  относительно  спокойнее.  Телюков  съел кусок  колбасы, к  спирту  не
притронулся -- после него еще больше мучила жажда. Запасы воды  иссякали  --
оставалось меньше половины фляги.
     По  всему  было видно,  что  буря  утихнет не скоро,  и  Телюков  начал
соображать,  что же делать дальше. До  Кизыл-Калы было более ста километров.
До рудника  Каменского,  пожалуй, ближе. Есть часы, есть компас, есть карта.
Еда тоже пока есть.  Но ветер валит  с  ног!  Да т в  конце концов на рудник
можно  и  не попасть,  чего  доброго,  пройдешь  мимо. И  до  Кизыл-Калы  не
доберешься. Еще застрянешь где-нибудь.
     Так ничего и не решил.
     Песчаную муть  сменили такие же мутные сумерки.  Все вокруг потускнело.
Будто кто-то взял и замазал очки тушью.
     Телюков невольно сравнивал себя с Робинзоном Крузо. Тот был  удачливее.
Попал  на живописный остров,  где была вода, зелень,  где  не  свирепствовал
песчаный буран. А главное, он был не один... Эх, Филипп  Кондратьевич,  ведь
ты  солдат,  и  не пристало  тебе  падать  духом... Хоть  бы  кто-нибудь  из
писателей  изобразил  тебя...  Ну  хоть  не  книгу  о  тебе  написал  бы,  а
коротенький рассказ... поведал бы людям,  как ты прыгал  с парашютом, как на
четвереньках ползал по барханам между кустов колючего саксаула.
     Миновала  еще   одна   ночь.  Время  подвигалось  мучительно  медленно.
Постепенно,  незаметно для  самого себя, Телюков высосал  из фляги последние
капли  воды.  А  буря все еще  не  унималась. Дальше  оставаться  здесь было
невозможно.  Надо идти.  Но  куда?  В Кизыл-Калу? Конечно только туда!  Он в
крайнем случае выйдет на  железную дорогу  и ракетами  остановит  проходящий
поезд.
     Когда  у  летчика созрело довольно определенное  решение,  до его слуха
докатился  гул самолета.  Летчик сразу  узнал "миг".  Он схватил  ракетницу,
выстрелил. Тускло мерцающие разноцветные огоньки поглотила  пыльная мгла. Он
стрелял еще и еще. "Миг" прогрохотал в стороне и ушел.
     "Не увидел!" -- в отчаянии подумал Телюков.
     Но вот самолет,  развернувшись, снова  приблизился к зарослям саксаула.
Грохот  усилился. По-видимому, летчик снижался. Вдруг мелькнул луч света: не
то фара, не то ракета. Фара! Луч достиг земли, осветил серые дымящиеся гривы
барханов. Телюков в ответ разрядил ракетницу.
     -- Ура-а!..
     Трижды прошелся над ним  "миг", пикируя  включенной фарой. В  последний
раз луч едва не задел Телюкова. Это было признаком того, что  летчик заметил
ракеты и определил местопребывание того, кого искал.
     Телюков  не  видел  самолета  и  тем  паче  не  знал,  кто из  летчиков
отправился на  его  розыски.  Но он  понимал,  что  это -- подлинный  герой.
Пикировать в такую муть -- для этого  нужны крепчайшие  нервы. Даже если это
летчик из полка Удальцова, и то можно назвать его героем. Тут ничего другого
не скажешь...
     Но  с  какой целью прилетел  он?  Выяснить  --  жив ли? Постой, постой,
Филипп Кондратьевич, а не выкинул ли где-нибудь летчик бак с водой?
     При  мыслях  о  воде  спазмы  сжали  пересохшее  горло. И  хотя Телюков
понимал, что ни один бак, если его сбросить  с борта скоростного реактивного
самолета, не уцелеет и  что  искать этот бак -- бесплодная затея, он  все же
отправился на поиски. Он хотел пить. За глоток холодной воды он отдал бы все
на свете...
     До  позднего вечера блуждал Телюков  между  барханами в тщетных поисках
бака  с  водой. На  старое,  "обжитое"  место он уже  не  попал. Измученный,
одолеваемый безотрадными мыслями,  он повалился на песок, подложил руки  под
голову и  забылся тяжелым  сном.  Во  сне  он  видел  стол,  накрытый  белой
скатертью, а на нем --  сизый  от  ледяной воды графин. Он наливал и пил, не
отрываясь, стакан за стаканом. Холодная, необычайно вкусная вода растекалась
по  всему телу. Утолив жажду,  он лениво прислушивался к журчанию  такого же
холодного  ручейка, который выбивался  из скалы. Потом  разулся и бродил  по
воде, шлепая босыми ногами, мыл лицо, руки, обливался, плескал на себя.
     Но  каково же было разочарование летчика, когда, проснувшись, он понял,
что это был лишь сладостный сон. Не было заиндевелого графина, как не было и
студеного ручейка. Под локтями и  коленями шуршал все  тот же сухой, зыбучий
песок.
     Светящийся  циферблат  часов показывал три  часа  ночи. Скоро  наступит
утро, и  с  первыми лучами солнца он, Телюков, двинется в путь, ориентируясь
по компасу. Больше оставаться  тут нельзя,  иначе  неминуема гибель. А чтобы
снова не задремать, он поднимался на ноги, прохаживался, ползал,  срываясь с
барханов. Как-то,  провалившись  в  песчаный  сугроб  и  карабкаясь  обратно
наверх, он нащупал под собой какой-т