говорит, а его заместитель -- майор Гришин
-- настаивает, чтобы меня уволили в запас.
     -- Самолет знаете хорошо?
     -- Да  как же  мне  не  знать его? Знаю как  свои  пять пальцев. Каждый
винтик, прибор, трубку перещупал собственными руками.
     -- Ко мне пойдете техником? Будем снова вместе.
     --  Пойду, товарищ майор! --  радостно  воскликнул Гречка. --  И можете
быть уверены -- я свое дело знаю!
     -- Поставлю вопрос перед полковником. Но учиться все равно заставлю.
     -- Буду учиться, товарищ майор!
     Ночью  буря  утихла.  Воздух  очистился.   Только  на  севере  все  еще
громоздились зловещие черно-бурые облака пыли.
     Проснувшись на рассвете, майор Поддубный  начал готовиться к встрече  с
командиром   полка.  Отутюжил  парадные  мундир,   почистил  орден,  медали,
нагрудные знаки, пуговицы. Потом побрился и отправился в столовую.
     Максим Гречка ожесточенно скоблил пол. Старый друг гостит -- в доме все
должно сверкать.
     Авиационный  городок  раскинулся  среди  однообразной   серой  равнины,
разрезанной  крутыми  берегами  высохшей  реки.  По  одну  сторону  --  ряды
офицерских  коттеджей, по другую -- каменные постройки  барачного типа,  где
разместились  казармы, штабы, учебные  классы,  склады и  прочее. В стороне,
отдельно, стоял клуб под высокой этернитовой крышей. За клубом -- спортивная
площадка.
     Солдаты, сержанты и офицеры ходили в панамах цвета хаки, в гимнастерках
с  отложными  воротничками.  Если б не красные звездочки,  в этом наряде  их
легко можно было бы принять за иностранцев.
     Вокруг  коттеджей  зеленели сады. Один коттедж  -- третий от  берега --
особенно выделялся:  весь утопал  в густой зелени. Это  и был дом  командира
полка.
     Деревья... На  севере на них как-то не обращаешь внимания.  А здесь они
удивительно  бросаются в глаза. Их тут мало, и жизнь каждого деревца зависит
от человека.  Польет --  значит, будет расти. Не польет  -- засохнет, сгорит
под палящими лучами солнца.
     Вокруг штаба  тоже росли  небольшие деревца.  На каждом висела  бирка с
надписью: "За это дерево отвечает солдат такой-то".
     На  стене  красной  масляной  краской  было  выведено:  "Воин,  зеленые
насаждения -- твои друзья. Береги их и ухаживай за ними".
     Полковника Сливы в штабе не оказалось: он выбыл по срочному делу в штаб
дивизии. Майора  Поддубного принял заместитель командира по летной  части --
уже   известный   ему   по   рассказам   старшего   лейтенанта   Телюкова  и
техника-лейтенанта Гречки майор Гришин. Внешне он скорее походил на штабного
офицера, нежели на строевого  командира: на нем  был белый  китель, штаны на
выпуск, под мышкой папка с бумагами. Знакомясь, майор Гришин сообщил, что он
временно  исполняет обязанности  заместителя  командира,  а  постоянная  его
должность -- штурман. Человек, значит, скромный...
     Они вошли в кабинет. Под фуражкой  штурмана была скрыта, как оказалось,
роскошная, соломенного  цвета,  шевелюра;  широкий лоб,  острый  подбородок,
небольшие подвижные руки и красноватые, воспаленные веки довершали портрет.
     -- Прошу, товарищ майор, -- любезно указал штурман на стул.
     Поддубный сел.
     -- Итак,  какое впечатление произвела на вас Кизыл-Кала? -- спросил он,
подкладывая под локти чистый лист бумаги, чтобы не пачкать рукава.
     -- Контраст ощущается, ведь я приехал сюда прямо с севера.
     -- Так,  так,  ощущается, говорите? Да,  кстати. Белого  кителя, должно
быть, нет? Надо приобрести, иначе у вас все косточки перепреют...
     На этом закончилась вступительная беседа. Началась официальная. Штурман
раскрыл журнал, проверил  авторучку и  начал задавать  вопросы: откуда майор
родом, кто его родители, какое семейное положение, где  учился до  академии,
на какой должности,  сколько времени работал,  какой имеет налет на "миге" в
простых и сложных метеорологических условиях, днем и ночью. Все интересовало
временного  заместителя,  и  он  добросовестно  записывал.  На  листке так и
значилось:  "Моя  беседа с майором Поддубным Иваном Васильевичем, помощником
командира полка по огневой и тактической подготовке".
     Вопросы были  вполне естественные. Каждый начальник, будь он постоянный
или  временный,  должен  досконально знать  подчиненного.  Но для  чего  все
записывать?
     Майор Гришин словно прочитал этот вопрос в мыслях Поддубного:
     --  Пусть  вас,  товарищ майор, не  удивляет то,  что я записываю  нашу
беседу. Мы с вами, можно  сказать,  равны в чинах. Оба понимаем, что к чему,
оба  начальники. Следовательно, будем  откровенны: хорошо,  если все с  вами
обойдется  благополучно.  А  если нет?  Ну, скажем,  случиться  что-нибудь в
полете.  Тогда  у командования  полка обязательно спросят:  "А хорошо  ли вы
знали нового человека?" Допустим, мы скажем "хорошо". "А беседовали вы с ним
по  душам?" Допустим, что мы  ответим утвердительно.  Вы думаете, что так  и
поверят на слово? Ошибаетесь! Глубоко ошибаетесь, Иван Васильевич! В выводах
запишут черным  по белому:  "Командование полка подчиненных не  изучает и не
знает,  индивидуальной  работы  не  проводит". А вот с этим  документом,  --
штурман ткнул пальцем в журнал, -- комар носу не подточит...
     "Фу, чепуха какая!" -- Поддубного всего передернуло.
     -- Я  действительно подумал, -- признался он,  -- для чего  собственно,
все это  записывать? Вы объяснили. Но доводы  ваши неубедительны.  Создается
впечатление, будто  вы... простите  на слове,  заранее умываете руки. Вообще
это бумагомарание...
     Штурман жестом остановил собеседника:
     -- Вы хотите  сказать, что в  этом  нет никакого  смысла?  Допустим, вы
правы.  Допустим. Но, к  сожалению,  находятся  люди,  которые  больше верят
бумаге, чем живому слову.  -- Штурман поспешно  открыл  ящик  стола  и вынул
объемистую  кипу бумаг. -- Вы думаете, товарищ майор,  что вот эти сведения,
заметки, планы имеют какое-то значение? Вы думаете,  что они хоть в какой-то
мере содействуют повышению боевой  готовности полка? Ничуть не бывало! И все
же я сижу над этими бумагами, пишу их, сохраняю, ибо... вынужден делать это.
     -- Я не знаю, -- сказал Поддубный после некоторого молчания, -- что это
за сведения, нужны ли они или  не нужны. Есть бумаги, без которых невозможно
планомерно вести  летную подготовку, это факт.  Но факт  и то, что полк, как
мне  сказали в  штабе соединения,  не  выполняет планов  боевой  подготовки.
Особенно отстает по ночной  подготовке: если  не ошибаюсь, всего на двадцать
процентов  выполнения?  Не так ли?  А  такого факта  не  оправдаешь  никакой
бумажкой!
     Штурман метнул на собеседника острый, настороженный взгляд.
     --  Проценты вы  запомнили.  А  известно  ли  вам, что  в  нашем  полку
произошла катастрофа,  а вслед  за  ней  авария?  Известно  ли  вам, что наш
уважаемый,  заслуженный  командир  полка  полковник  Слива  получил  строгий
выговор от генерала? Вы думаете, что ему, полковнику, который  уже много лет
командует полком, приятно получать такие взыскания?
     -- Не думаю, чтобы было приятно.
     -- В том-то и  дело! -- Гришин назидательно поднял тонкий  указательный
палец. -- Так вот, слушайте:  катастрофа и авария. Причина ясна  -- тяжелые,
невероятно  тяжелые  условия  эксплуатации  авиационной  техники. Ведь  мы в
пустыне! Но допустим, что здесь виновато  командование, в  частности  я, как
штурман. Допустим. Но вы думаете, что комиссия учла,  взвесила наши условия?
Ни-ско-леч-ко!  Прибыл  с  комиссией один  штабной жук. Вы его, должно быть,
видели,  когда  были  в  штабе армии,  капитан  по  званию, такой болтливый,
крикливый, списанный  летчик,  пристроившийся  ныне в  должности  офицера по
учету  и  анализу предпосылок к летным происшествиям.  Так вот этот  капитан
неделю подряд рылся в бумагах и все писал, писал. И каких только недостатков
не выловил его  наметанный глаз! Якобы у  нас и предварительная подготовка к
полетам  проводится  наспех, и тренажи оставляют  желать  много  лучшего,  и
глубокий анализ  предпосылок к  летным  происшествиям отсутствует, и  всякое
такое. Целую библию исписал. А потом подсунул командующему проект приказа --
бац  --  полковнику  строгий   выговор!  Между  тем,  весь  учебный  процесс
проводился и проводится у нас по всем  правилам летной  службы. К сожалению,
мы этого не могли доказать по той  простой причине, что  не оставляли нужных
следов на бумаге.
     -- Вы все сводите  к бумагам, -- поморщился Поддубный. -- Но помогут ли
они вам, если план боевой подготовки все же не выполняется?
     Гришин нахмурился и сердито захлопнул журнал:
     -- После того, что произошло,  мы  не можем  нажимать  на все педали  с
выполнением   планов.   Естественно,   что   мы   придерживаемся   некоторой
осторожности. -- Положив журнал  в сейф, он добавил: -- Вы человек взрослый,
серьезный, закончили академию  и всякое такое. Давайте же будем  откровенны.
За невыполнение  плана нас отругают. Допустим, что это  неприятно, Допустим.
Но   за  аварийность  в  авиации   шкуру  сдерут.  Понятно?   Шкуру  сдерут!
Безаварийность -- вот главнейший показатель  нашей с вами работы. Летать без
аварий  и катастроф  --  непременный  долг перед государством. Нет аварий --
командир хороший. Есть аварии -- командир плохой. Вон его!
     -- План боевой подготовки --  тоже  государственное задание, -- заметил
Поддубный.  -- Отставать с  выполнение плана -- это значит оставлять брешь в
знаниях летчиков. А где брешь -- там и авария.
     Гришин не имел намерения продолжать спор:
     -- У меня все. Вопросы будут?
     -- Нет.
     Поддубный вышел во двор, сел  на скамейку под кустом инжира и подумал с
досадой, что с первой же встречи поспорил... Но о разговоре не жалел. Гришин
показал себя, как  в зеркале. Интересно,  что же  представляет  сейчас собой
полковник Слива?
     А он оказался легок на помине -- подкатил на "победе" к штабу.
     Представление о  человеке,  которого никогда не  доводилось видеть и  о
котором лишь слыхал, часто бывает ошибочным. Думаешь, например, о герое, что
он  --  косая сажень в плечах, а  встретишься  --  перед тобой  обыкновенный
человек, а то еще и неженка какой-нибудь.
     Поддубный много слыхал о полковнике Сливе, его подвигах на фронте. "Вон
летчики  Сливы  летят!" "Слива  атакует!" Все  это должно было означать, что
врагу  порядком  достанется.  На  команды своего  командира  в  бою  летчики
отвечали по радио: "Слышу, батьку, слышу!"
     Было  в нем нечто от Тараса Бульбы,  и  думалось, что  полковник  Слива
должен  обязательно  походить  на легендарного  казака.  При встрече  так  и
оказалось.  Перед Поддубным стоял  вылитый Тарас  Бульба,  таким, по крайней
мере, он  представлял  его себе:  коренастый, с длинными усами, с неизменной
трубкой в зубах. Казалось,  вот выслушает этот Слива-Бульба рапорт и скажет:
"Ну, здорово, сынку, почеломкаемся! А может, давай на кулаки?"
     И впрямь, полковник,  попыхивая  трубкой, начал внимательно  оглядывать
майора, как это делал Тарас Бульба при встрече с сыном Остапом.
     --  Неплохо,  весьма  неплохо,   --  пробасил  полковник,  рассматривая
парадный мундир летчика, украшенный орденом, медалями и нагрудными  знаками.
--  Неплохо.  И хорошо,  что не  прилипли  где-нибудь  к  штабному  столу  с
академическим "ромбом". Подлинным военным станете. Правда, я старый полковой
служака,  а есть  такая поговорка:  каждый кулик  свое болото  хвалит... Но,
майор, поверьте, полк  -- это  высшая инстанция,  до которой можно допустить
молодого  офицера, недавно закончившего академию. Если  де  офицер попадет в
штаб -- конец:  прилипнет  как муха к бумагам. Может,  я ошибаюсь? Что там у
вас в академии по поводу этого ученые мужи говорили?
     Полковник разгладил свои пышные с проседью усы и приготовился слушать.
     -- Есть правительственная установка: молодых специалистов направлять на
производство, --  сказал Поддубный. -- Думаю, что эта  установка  касается и
нас, военных специалистов.
     --   Весьма   мудрая   установка!  --  воскликнул   полковник.  --  Ну,
присаживайтесь,  потолкуем.  Разрешаю  вам  обращаться ко  мне  по  имени  и
отчеству. Так оно как-то проще будет. Семеном Петровичем звать меня.
     Они сели на той  же  скамейке  под  инжиром. Прямо перед  ними  торчала
вкопанная в землю труба реактивного двигателя, в которую бросали окурки.
     -- Из разбитого самолета, -- указал  полковник на трубу. -- Аварийность
у нас, Иван Васильевич! Беда, не повезло...
     -- Слышал.
     -- В штабе армии сказали? -- живо заинтересовался полковник.
     -- Нет, об этом я узнал от Гришина и Гречки.
     И Поддубный принялся рассказывать о себе.
     Полковник слушал внимательно, не перебивая собеседника. Потом сказал:
     --  Завидую  вам  --  вы  молоды.  А  я  уже  гусь  старый  и  порядком
потрепанный. Помню, как  на  наш аэродром -- это  случилось под  Минском  --
набрела  ночью окруженная группа фашистов. Подняли мы с  командиром БАО (БАО
--  батальон аэродромного обслуживания. Авт.) людей по тревоге,  и завязался
бой. Мне тогда впервые пришлось выступать  в роли наземного командира. Бегаю
из одного конца аэродрома в другой  и не понимаю, что  вокруг  творится, кто
где стреляет. В  воздушном бою все ясно, четко и понятно, а здесь --  темный
лес.  И добегался: ранило в ногу.  А все-таки  мы успели поднять  самолеты в
воздух и перебазироваться на другой аэродром.
     Рассказывая об  этом эпизоде, полковник хохотал,  вкусно потягивая свою
трубку и пуская сквозь усы ароматный дымок "Золотого руна".
     -- А  потом  все бои  да  бои. Так  до самого  Берлина  дошли. Не  все,
конечно... Но я вот выжил... И состарился в полетах.
     Постепенно разговор коснулся техника-лейтенанта Гречки.
     --  Дайте его мне в экипаж, -- попросил полковника  Поддубный. -- Мы  с
ним старые друзья.
     -- Невозможно.
     -- На демобилизацию еще не представляли?
     --  Шел  об  этом разговор, но  я не дал своего  согласия. Считаю,  что
Гречка способный техник.  Дело знает неплохо, человек честный, работящий. --
Полковник  поднялся.  --  Я, к  сожалению, должен  уехать на  аэродром, Иван
Васильевич.  Если  желаете  --  прошу со мной. Только надо  вам переодеться.
Белый  китель имеете? Нет? Плохо. Приобретите. А завтра представлю вас  всем
офицерам полка.
     Сели  в машину. Полковник  дружески похлопал своего нового помощника по
плечу:
     --  Я покажу вам,  Иван Васильевич,  свои владения. Мой сосед, командир
полка   Удальцов,  прозвал  меня  рыцарем  пустыни,  а  туркмены  --  усатым
полковником. Зайдите в любой  аул,  спросите, кто такой усатый полковник,  и
вам назовут меня...
     Поддужному,  однако,  хотелось  побольше  разузнать  про  Гришина, и он
вернулся к предыдущему разговору.
     --  Вот  вы, Семен  Петрович, говорили  -- очень, мол, хорошо, что я не
прилип к бумагам. А не кажется ли вам, что у вас здесь кое-кто действительно
к ним прилип?
     -- Вы  имеете  в  виду  начштаба полковника Асинова?  Так у  него  ведь
должность такая!
     -- Нет,  я имею в  виду майора  Гришина. Странно, но тем не менее факт:
записал  беседу, которую вел со мною. Это, по его же собственному признанию,
для  того,  чтобы оставить  на  всякий случай следы  на  бумаге...  а  вдруг
разобьюсь...
     Полковник глухо  прокашлялся, молча  полез в карман за табаком. Видимо,
не хотел вести разговор о Гришине.
     "Победа" пронеслась мимо казармы.  Двери  и окна отворены настежь. Двое
солдат  выносили  во двор кровати,  а  двое  других, вооружившись шомполами,
выколачивали  из  матрацев  пыль.  Та  же  картина наблюдалась у  офицерских
коттеджей. Подушки, ковры, простыни -- все это выбрасывали, выбивали.
     --  Въелся  нам  в  печенки  этот песок, --  пожаловался полковник, так
ничего и не упомянув о Гришине.
     Поддубный с любопытством осматривал местность.
     За  авиационным  городком  дорого  пролегла  через  глиняную  ложбинку,
называемую здесь такыром. Ледяное поле не бывает таким ровным и гладким, как
такыр. Это делают дожди, выпадающие зимой. Но  период дождей проходит, такыр
высыхает и каменеет.
     Глиняный такыр  остался позади. Дорога  запетляла между барханами,  где
после  бури уже прошелся  бульдозер. То там,  то здесь  по  сторонам торчали
наполовину засыпанные песком чахлые кусты саксаула.
     --  Никакой топор  не берет этот саксаул, -- заметил  полковник. --  Не
дерево, а  железо. Но в  то  же  время достаточно  небольшого  усилия, чтобы
сломать его. Солдаты, заготовляющие топливо для кухни,  легко ломают саксаул
руками и ногами.
     -- Да, картина скучноватая, -- заметил Поддубный.
     Командир полка продолжал оживленно:
     -- А посмотрели бы вы,  Иван Васильевич, что здесь делается  в середине
апреля! Барханы покрыты зеленым  бархатом трав, и куда ни кинь оком -- всюду
маки, гелиотропы, тюльпаны.  На  Украине у  нас такого  не встретишь... А  в
травах ползают большие, с фуражку  величиной, черепахи,  прыгают тушканчики,
бродят лисицы...
     -- Куда же теперь девалась вся эта живность?
     --  Жара  разогнала.  Уже  в  конце  апреля  солнце  дотла сжигает  всю
растительность. Не поддается  лишь саксаул, селин да еще немногие  растения,
--  продолжал  полковник.  -- А в  летний зной  температура  песка достигает
семидесяти градусов. Положишь  куриное яйцо  -- испечется. Правда,  животные
приспосабливаются. Одни укрываются от зноя в норах,  другие, чтобы не обжечь
ног, все время бегают или влезают на кусты и там повисают  до вечера,  когда
спадет зной и песок остывает.
     -- Вот как? -- удивился Поддубный. -- Значит, пустыня живет?
     -- Живет,  Иван Васильевич! Посмотришь на эту жизнь, и не  верится, что
на Луне нет животных. Организмы приспосабливаются к природе.
     Вскоре  глазам  открылась панорама аэродрома. Здесь  тоже шла борьба  с
последствиями бури.  Грохотали тракторы, шаркали бульдозеры, срезая песчаные
бугры,  старательно уложенные и причесанные ветром. У самолетов, выстроенных
на  рулежной  дорожке,  суетились  голые  по пояс  авиационные  специалисты.
Низенького  роста,  черный,  как  муравей,  солдат тащил баллон, наполненный
сжатым воздухом.
     --  Скорее, скорее  давай!  --  торопил его такой же  черный, полуголый
солдат, выглядывающий из-под самолета.
     К  баллону  присоединили  шланг. Отвернули  вентиль  и  запустили сжаты
воздух в фюзеляж, откуда со свистом вылетал песок.
     Недалеко от  домика, над которым сгибался  прут  антенны, стояло  звено
самолетов,  направленное  носами  на взлетно-посадочную полосу. Это дежурное
звено. В кабинах под зонтами сидели летчики, ежесекундно готовые подняться в
воздух.  Взмокли под  шлемофонами  чубы, прилипают  к спинам  комбинезоны. А
какие усилия надо приложить авиационным специалистам,  чтобы поддерживать во
время бури боевую готовность самолетов!
     -- Герои! Поглядите-ка, Иван Васильевич, как  они  штурмуют пустыню! --
полковник вышел  из  машины  и  зашагал  вдоль  стоянки.  Навстречу  выбежал
высокий, жилистый, уже немолодой офицер в желтом комбинезоне с  зеленоватыми
полосами и вылинявшей панаме.
     --  Товарищ   полковник!  Личный  состав   первой  эскадрильи  проводит
подготовку материальной части к очередным полетам! -- отрапортовал офицер.
     Это был майор Степан Михайлович Дроздов, командир первой эскадрильи.
     Полковник  познакомил  его  со  своим  новым  помощником по  огневой  и
тактической  подготовке. Дроздов,  как  клещами, сжал  Поддубному руку и, не
задерживаясь,  последовал  за  полковником.  Доведя  его  до  границы  своей
эскадрильи,  Дроздов остановился. А навстречу полковнику  уже бежал командир
второй  эскадрильи --  капитан Марков  -- прямая противоположность Дроздову:
довольно полный, несколько мешковатого вида  офицер. По лицу градом  катился
пот. Нелегко, видимо, было капитану с его комплекцией при такой жаре!
     Так  Поддубный  перезнакомился  со  всеми комэсками и с инженером