кисну,  как сухарь в
воде? Нет, я еще не такие виды видывал. Меня сам черт не сломит.
     Байрачный  не  на  шутку  испугался,  увидев своего  командира в  столь
странном и подавленном состоянии. Он сразу  заподозрил, что это  последствия
ночного катапультирования.
     -- Да я... Видите ли... -- попятился было назад лейтенант.
     --  Что? Что  "видите ли"?  -- повысил  голос Телюков. Но осекся, увидя
лицо своего верного  товарища. Перед  ним стоял верный друг, а с кем же, как
не с другом, поделиться своей печалью?
     --  Гриша,  аллах бы окропил тебя  святой  водою, -- заговорил  Телюков
доверительно, обняв Байрачного. -- Ну и не везет  же мне. Понимаешь, Нина...
Да ты лучше сам прочитай. --  И он протянул письмо.  -- Только не вслух, про
себя читай.
     Байрачный быстро пробежал глазами по строчкам письма.
     -- Да-а...  -- сочувственно протянул он,  соображая, как и чем  утешить
друга. И вскоре  нашелся: -- Но вы  не думайте, что все потеряно! Мы  отыщем
ее. Да, да! Напишем во все концы страны -- и разыщем! Обязательно разыщем!
     -- Напишем,  говоришь? -- невесело усмехнулся  Телюков. -- Но  куда? На
деревню дедушке?
     --  Почему? --  горячо  возразил  Байрачный. -- В  справочные  бюро,  в
милицию, например. Э-э, не такие еще дела распутываются!
     Его  предложение  после   недолгого  размышления   показалось  Телюкову
достойным внимания.
     -- А в самом деле? -- загорелся он надеждой.
     -- Вот я ж и говорю..
     -- Ты, Гриша, голова!
     -- А то как же!
     Утром  Телюков сходил в  магазин  военторга, где  закупил  целую  пачку
конвертов.

Глава десятая
     Наступал апрель, но суровая  зима все еще бесновалась,  мела снегом, то
мокрым и разлапистым, то сухим  и шершавым, как древесные  опилки. По ночам,
когда  городок  засыпал и затихал  аэродром, она стоголосой совой завывала в
чащобах, ткала сизые туманы, которыми застилала тайгу, горы и все вокруг.
     Но это были последние потуги. С  каждым  днем  все  выше  и выше в небо
поднималось солнце.  Под  его щедрыми  лучами,  под  теплыми  южными ветрами
темнели, жухли и оседали снега.  В ложбинах и  оврагах набрякали скрытые под
снегом  озерца. И вот в середине апреля  засверкали, зашумели вешние  воды и
веселыми ручьями понеслись к морю.
     Как-то  во время длительного ливня протекла  палуба баржи как раз в том
месте,  где  стояла  кровать Гришина.  Постель  намокла. Одеяло  и  простыни
старшина заменил, а матраца лишнего не оказалось. Гришин  поднялся на палубу
по какому-то делу, и в это время кто-то из солдат заменил ему матрац -- себе
взял мокрый, а майору подложил сухой.
     Оказалось, сделал это радист,  тот самый,  что летел с ним в вертолете,
-- рядовой Кошелев. "Товарищ майор, -- сказал он, -- я моложе вас, ко мне не
так легко привяжется ревматизм, как к  вам. Кроме того,  я отслужу свое -- и
домой. А вам всю жизнь служить..."
     Гришин полюбил солдат какой-то непонятной для него до сих  пор любовью.
Часто он выступал в роли руководителя политзанятий,  заменяя техника Леваду.
А  когда стало  известно, что большинство солдат гарнизона острова готовятся
поступать после  демобилизации  в  высшие учебные  заведения,  Гришин  начал
проводить с ними занятия по  алгебре, геометрии, физике  и химии, то есть по
тем предметам, в которых сам  был силен.  Баржа превратилась в  своеобразную
учебную аудиторию.
     Одним словом, майор Гришин  уже не чувствовал себя на острове одиноким,
забытым.  Только иногда,  когда с материка  прибывал  вертолет с продуктами,
пресной водой и газетами,  он вспоминал о  семье, и ему становилось  немного
грустно.  Вот  тогда и  влекло  его  на берег  поразмышлять  и  помечтать  в
одиночестве.
     Однажды вечером, любуясь удивительно  красивой лунной дорожкой, которая
тянулась по водной пустыне до самого горизонта, он неожиданно  уловил глазом
какой-то  неопределенный предмет,  подбрасываемый  волнами. Издали его можно
было принять за деревянный  щит небольших размеров или даже  за перевернутую
вверх  дном лодку.  Иногда  казалось, что  это  голова  кита.  Гришину  даже
почудился  было  фонтан,  ударивший  у  морского  животного   над   головой.
Неизвестный предмет  то  скрывался  в морской  пучине,  то  снова  выплывал,
переваливаясь через гребни относительно спокойны волн.
     Гришин распорядился принести ему бинокль и, вглядываясь в морскую даль,
распознал резиновую лодку. Волны подталкивали ее все ближе и ближе к острову
и наконец швырнули на прибрежные скалы.
     Лодка в море... Интересно и весьма загадочно.
     Пробуждались после  зимнего сна деревья, наливались  ароматными соками,
пьянели, тяжелели,  распухали  почки.  И уже не звенела,  как зимой, мерзлой
хваткой тайга, а  шумела  тяжело, сочно -- по-весеннему. Вечерами, собираясь
возле  казармы,  солдаты  пели песни. Откуда только взялись  птичьи  стаи! У
берегов,  черкая  крылом  воду,  носились  быстрокрылые чайки. Уже и к  морю
докатились первые вздохи весны.
     Это -- на материке.
     А  на остров Туманной,  лежащий за полосой замерзания, весна обрушилась
свирепыми вьюгами, часто переходящими в ливни. Снег не  таял, его смывало, и
весь остров несколько дней  лоснился,  похожий  на сплошной  ледяной  бугор.
Приходилось  солдатам  кирками  и  лопатами  прокладывать  дорожки, чтобы не
поскользнуться и не съехать с крутого берега в море.
     Но вот  и в районе  острова  установились  тихие и по-весеннему  теплые
вечера.  В  такие  вечера, накинув на  плечи  летную  куртку,  майор Гришин,
пользуясь  свободным от дежурства временем, выходил на берег, останавливался
на скале, которая  едва заметно вздрагивала под ударами волн, и  мечтательно
любовался необъятным водным  простором. Больше  здесь, собственно  говоря, и
любоваться было  нечем. Крохотный остров,  казалось,  все время находился  в
движении,   словно  дрейфующая  льдина.  Эту  иллюзию  создавали  бесконечно
катившиеся к берегу волны.
     Иногда вокруг Гришина собирались солдаты, и он рассказывал  им о тайнах
морей и океанов, о приливах и отливах, об охотниках за жемчугом, о  подвигах
морских  путешественников  и  о многом другом,  что  оставили  в  его памяти
прочитанные еще в детстве книги Виктора Гюго, Жюля Верна, Даниэля Дефо.
     До  сих пор Гришин, бывая преимущественно в обществе офицеров, не очень
присматривался  и  прислушивался  к  солдатам.  Для  него  они  были  просто
обслуживающим персоналом аэродрома. Совместная жизнь на острове сблизила его
с  солдатами,  и  он понял, что это чудесные молодые парни.  Большей  частью
начитанные и  уж,  во всяком  случае,  пытливые  и любознательные,  юношески
отважные и  смелые. А  сколько в них  уважения  к старшему, к  офицеру! И на
рабского чувства уважения, а благородного, сознательного.
     -- А  ну-ка,  товарищи,  все ко  мне! -- обратился  офицер к  солдатам,
которые попыхивали папиросами под будкой, где помещался  выносной  индикатор
радиолокатора.
     Кто-то посветил фонариком.  Да, это  была одноместная  надувная  лодка,
точь-в-точь  такая,  какую берут  летчики в  полет. На  ее  борту  виднелась
какая-то надпись, но издали прочесть было невозможно.
     Набежавшая волна сняла лодку со скал и отбросила в море. Потом ее снова
прибило к  берегу.  Кто-то из  солдат  подбежал к барже и приволок  пожарный
багор; попытался зацепить крючком, но не дотянулся.
     -- Осторожно, не проколите, а то утонет, -- предупредил Гришин.
     За дело взялся радист Кошелев.  Он лег на живот, свесился над обрывом и
попросил багор.
     -- Осторожнее, смотри!
     -- Не бойся, давай!
     -- Придерживайте Кошелева за ноги, -- распорядился Гришин.
     Багор заскрежетал по камням.
     -- Есть! -- крикнул Кошелев. -- Тяните меня!
     -- Зацепил:
     -- Зацепил...
     И  вот солдаты общими усилиями  выволокли  лодку на берег.  С  кормовой
части  свисали  обрезанные  концы  тонко  ссученной  веревки,  очевидно,  из
капрона, а на борту чернели буквы "Made in USA".
     -- Ого, да ведь это американская!  -- воскликнул  Кошелев. -- Смотрите,
откуда приплыла!
     -- Не приплыла, а прилетела, -- резонно заметил майор. Летчик, он сразу
сообразил, в чем тут дело. Один  из членов  экипажа бомбардировщика, сбитого
Телюковым, очевидно  выбросился из  самолета и благополучно приводнился,  но
через некоторое время, а может быть и сразу, его смыло волной, и он пошел на
дно. А лодку прибило к берегу.
     К такому выводу позднее пришли и эксперты.
     Майору  Гришину засчитали третье боевое  наведение, а капитану Телюкову
--  второй  сбитый нарушитель  границы. Ему передали в  виде трофея и лодку.
Телюков осмотрел ее и пренебрежительно заметил:
     -- Нет, этого "маде" мне не нужно.
     Он распорол лодку и швырнул ее в море.
     Таким образом, боевые дела шли совсем неплохо. В районе, где действовал
полк, случилось только одно безнаказанное нарушение границы, да  и то  не по
вине  летчиков,  а   по  вине  КП   дивизии,   в  данном  случае  полковника
Вознесенского.
     Капитана  Телюкова и замполита Горбунова, особо отличившихся при защите
воздушных рубежей  Родины, представили  к  правительственной  награде,  а  с
майора  Гришина сняли оба ранее наложенных взыскания. Каждый получил то, что
заслужил.
     Казалось бы, у подполковника Поддубного не было  никаких оснований быть
недовольным  собой.  Между тем  за последнее  время  он  часто  появлялся на
аэродроме,  КП,  в учебных классах мрачным  и раздраженным.  На подчиненных,
правда, голоса не повышал, но за малейшую ошибку в учебных полетах взыскивал
беспощадно. И все гнал летчиков на высоту, в стратосферу, или же  придумывал
такие упражнения, которые и Курсом боевой подготовки  не  предусматривались:
например, стрельбу  чуть ли не  на бреющем полете  и  атаки на  практическом
потолке МиГ-17.
     И  сам   иногда   подымался  на   практический  потолок   и  стрелял  с
кабрирования. Результаты этих стрельб были, очевидно, никудышные. Однажды он
сорвался в штопор  и падал с высоты  пятнадцать  тысяч метров до пяти тысяч.
Вылез из кабины с взмокшим чубом и бледным лицом.
     Загадочное поведение  командира полка не на шутку встревожило замполита
тем более что свои упражнения Поддубный на заносил в плановую таблицу. Иначе
говоря, планировал одно, а делал другое.
     -- Не понимаю вас, Иван Васильевич, и прошу объяснить, -- сказал как-то
замполит. -- Что вам, жизнь надоела? Или вы, быть может, полагаете, что  для
командира полка летные правила не писаны?
     -- Это небольшой эксперимент, -- уклончиво ответил Поддубный.
     -- Но почему же вы  держите его в  тайне? Почему не заносите в плановую
таблицу полета? Ведь вы сами каждый день подчеркиваете, что плановая таблица
-- незыблемый закон. Выходит, закон для летчиков, но не для вас.
     -- Берете меня за жабры, Андрей Федорович?
     -- Беру, -- решительно наступал замполит.
     -- Не хотите, значит, чтобы я разбился?
     -- Странные вещи вы говорите...
     Поддубный покосился на замполита.
     --  А не приходило ли вам в голову,  Андрей Федорович, -- сказал он, --
что нам с вами скоро придется локти себе кусать?
     -- То есть?
     --  Да  очень просто.  Будем  стоять  на  аэродроме  и кусать локти, --
повторил Поддубный. -- Я  -- первый,  затем -- вы, за  вами  --  Дроздов.  И
остальные -- все подряд.
     Разговор  этот завязался на СКП во время  полетов, и,  чтобы продолжить
его, Поддубный попросил замполита зайти к нему вечерком.
     --  Я вам  покажу одну штуковину. Есть у  меня прелюбопытнейший журнал,
верее, статья из этого журнала. Приходите обязательно, Андрей Федорович.
     ...Это была статья из  зарубежного военного  журнала. В ней шла речь об
авиационной новинке  того  времени  --  английском бомбардировщике,  который
американские инженеры модернизировали, попросту говоря -- выпотрошили: сняли
вооружение и  все  прочее, что сочли излишним, и, облегчив самолет,  подняли
его практический потолок до двадцати километров.
     Понятно, никаких бомб, в том числе атомных и водородных, бомбардировщик
нести не мог. Таким  образом,  этот  выпотрошенный бомбардировщик  мог  быть
использован для разведки, в частности, для фотографирования, а то и просто с
целью  провокационных  полетов,  чтобы показать:  вот, дескать, какова  она,
американская  техника! И объявить на весь мир: "Русские  отстали в  развитии
авиации!"
     -- Типичная  новинка "холодной войны", -- заметил замполит, внимательно
прочитав статью.
     Пока  он  читал, Поддубный  разжигал печку, засовывая  под дрова  куски
сухой березовой коры.
     -- Пусть будет так,  -- бросил он, не отрываясь  от  своего дела. -- Но
что  есть,  то  есть.  Т знаете,  некоторые зарубежные военные теоретики уже
выдвигают идею создания бомбардировщиков без стрелково-пушечного вооружения.
Дескать,   зачем  оно,  это  вооружение,  ежели   истребитель   не  достанет
бомбардировщика?
     --  Логично,  --  согласился  замполит,  --  но   они,  эти  зарубежные
теоретики, еще не видели наших ракет и, очевидно, ни черта не  знают о наших
новых сверхзвуковых  и  сверхвысотных самолетах-истребителях.  А может быть,
они выпотрошили бомбардировщик для того, чтобы прощупать нас?
     --  Может быть  и  так, --  согласился  Поддубный.  --  Еще  американцы
хвалятся каким-то У-2. По  их словам, этот самолет не признает ни границ, ни
государств.  А  редактор   авиационного  отдела  газеты  "Нью-Йорк   джорнел
Америкен"  окрестил У-2  "примадонной  научного  шпионажа".  Вы  слышите  --
научного!  -- Поддубный  зло  плюнул  на дрова,  сложенные  под  печкой.  --
"Примадонна"! "Не признает ни границ, ни государств"! Хотел бы я увидеть эту
"примадонну"  после встречи с  Телюковым! Он бы показал этой проститутке где
раки зимуют...  Но МиГом ее не достанешь, и меня волнует то, что нам до  сих
пор не дали новых самолетов. А между прочим, многие из полков ПВО страны уже
получили их на  вооружение. А нам почему-то не  дают. Вот что тревожит меня,
Андрей Федорович! Полковник Вознесенский  заладил одно и то же: "Овладевайте
как  следует  той  техникой, которую  имеете". Ну  что за человек! Ничего не
видит дальше своего носа. А  еще в генералы метит! Я  ему покажу генерала! Я
его разнесу -- дым пойдет!
     Замполит, сидевший до того на стуле, встал и заходил по комнате.
     --  Вы,  Иван  Васильевич, --  сказал он после некоторого раздумья,  --
учтите   одно:   разнесете  Вознесенского  или  не  разнесете,   а  вам   не
поздоровится, если в дивизии станет известно о ваших экспериментах.
     Поддубный  в  свою  очередь  зашагал  по  комнате,  потом  остановился,
прищурился, смахнул спадавшую на лоб прядь волос:
     --  А что  же,  по-вашему,  делать? Сидеть  сложа руки? Да, я испытывал
возможности  МиГа, бросал  его на динамический  потолок. Бросал,  потому что
уверен: вряд ли теперь сунутся к нам нарушители границ на средних высотах.
     -- Не то нужно делать, -- возразил замполит.
     -- А что? Ну-ка, посоветуйте.
     -- Первым делом ставить вопрос о новых самолетах.
     -- Как это -- ставить? -- Поддубный развел руками. -- Речь об этом была
в штабе дивизии. А там знаете что  мне  сказали?  "Москве виднее, кому  чего
давать в первую очередь". И  опять  за свое:  "Овладевайте,  мол,  тем,  что
имеете". Оно,  конечно, верно, есть еще такие летчики, которые и от МиГа  не
взяли всего. Есть, Андрей Федорович, и у нас такие. Но это -- единицы, и  мы
не можем на них ориентироваться...
     Поддубный хотел что-то добавить, но замполит опередил его:
     --  Москве  виднее  --  это  несомненно. Сверху  всегда виднее --  шире
горизонт. Но плохи те местные руководители, которые сидят молча, словно воды
в рот набрав, боясь лишнее слово молвить. А таких у нас немало.  Это, знаете
ли, еще от культа  личности,  когда многие боялись  рот раскрыть. Но времена
теперь иные. В Москве прислушиваются к голосам снизу. Почему бы  нам в самом
деле не снять телефонную трубку  и не напомнить о себе министру? Так, мол, и
так, скажем,  дела  у нас на  сегодняшний  день таковы, что можно  ожидать в
кавычках  высокого  гостя;  дайте  же  и  нам  что-нибудь  такое,  чтобы  на
соответствующей высоте было чем  достойно  встретить "примадонну"...  Как вы
смотрите на это, Иван Васильевич?
     -- Вы предлагаете через голову начальства?
     -- Почему через голову? Можно с разрешения, а то и рапортом по команде.
Гляди   --  министр   кого-нибудь   там   и   расшевелит,   заставит   живее
поворачиваться. Еще и спасибо скажет нам.
     -- А что вы  думаете? -- помолчав, заметил Поддубный. -- Пишите, Андрей
Федорович, рапорт, а я подпишу. Пишите сейчас же. Ковать железо хорошо, пока
оно не остыло!
     И он принялся диктовать Горбунову рапорт.

     За окном лил теплый весенний дождь. Падали крупные, тяжелые, как спелая
земляника,  капли. Омытая дождем и согретая солнцем тайга  благоухала пряным
духом свежей  молодой  листвы и сырых корневищ. Даже  во  рту  ощущались эти
густые и стойкие весенние ароматы.
     Телюков затворил окно и подошел  к столу,  за  которым сидел  лейтенант
Байрачный,  просматривая очередную почту.  Из различных концов страны пришло
уже более двадцати ответов на запрос о местонахождении Нины.
     -- Ну что?
     --  Все  то  же.  "Таковая гражданка  у  нас не  проживает", -- ответил
Байрачный.
     Он понимал душевное состояние  командира  и  старался  хоть  чем-нибудь
помочь ему, если не делом, то словом. Однажды он даже посоветовал ему забыть
о Нине.
     -- Не говорите глупостей, Гриша! -- резко оборвал его Телюков. -- Пусть
даже не  моя будет Нина,  но  мы должны ей помочь.  Это наш долг.  Мы должны
вывести ее из нелепого тупика, в котором она очутилась.
     Байрачный сложил письма  и вынул  сигарету,  но, вспомнив, что Телюков,
как будущий космонавт, бросил курить, положил сигарету назад в пачку.
     -- Вы серьезно собираетесь в космонавты? -- спросил он.
     -- А зачем бы я напрасно воду мутил?
     -- Да ведь рискованно это.
     -- А вы, лейтенант, не думайте о том, что касается страшным.
     -- Как это -- не думать?
     -- Очень просто. -- Телюков сел на стул, лицом к спинке. -- Герои тем и
отличаются от трусов  -- этих презренных существ, -- что они умеют заставить
себя   не  думать  о  страхе.   Вспомните  Колумба,  Нансена,   челюскинцев,
папанинцев... Нет, это не отчаянные головы! Это люди величайшей силы  воли и
мужества. Идя на великие  дела, они заставляли себя не думать о  страхе. Они
думали  о  подвиге во имя  науки. Конечно, такие  мысли не  возьмут верх над
трусостью, если человек не чувствует себя сыном своего народа. Ведь герой --
это вместе  с тем и патриот. А  вспомните  о Ленине.  Мог бы он стать вождем
пролетариата, революции,  если бы думал о том, что  ему угрожает? Нет! Ленин
сознательно  отбрасывал  мысль  о  страхе  и  смело  шел вперед к светлой  и
прекрасной цели. Ум, величайший  ум,  помноженный на необычайную силу  воли,
сделал  его  гением,  героем,  вождем.  Ради  революции, ради великого  дела
пролетариата он готов был пожертвовать жизнью...
     Щеки летчика раскраснелись, глаза сверкали.
     -- Настоящего  советского  человека  на  пути  к  великой цели ничто не
остановит,  --  продолжал  он  горячо. --  Если  хотите  знать,  ради  слов,
переданных по радио:  "Я,  гражданин Советского Союза, член ленинского союза
молодежи,  капитан Советской Армии Филипп Кондратьевич Телюков, нахожусь  на
Марсе", -- ради этих слов я, не задумываясь, готов отдать свою жизнь. И если
б я умирал  на Марсе,  или на Луне, или еще  на какой-нибудь планете, где не
ступала нога человека,  то умирал  бы  с песней, и называлась бы  эта  песня
"Победа".  А  вы  говорите  --  страшновато! Значит,  у  вас пока что  мозги
повернуты не в ту сторону,  в какую надо, и душа  ваша  свила себе  гнездо в
одной  из  ваших пяток. Одним словом,  если вы будете думать  о  страхе,  то
летчика из вас никогда не получится.