так сказать, в сделку со своей
совестью,  а  потом  всю  жизнь  внушаешь  себе,  что ты,  дескать,  человек
маленький,  свое дело  знаешь и  выполняешь его  честно, чего  ж еще?  Пусть
другие  поступают  по  своему разумению. Такие  люди  часто  преуспевают  по
службе, потому что никого из начальства никогда и ни в чем не беспокоят и во
всем с ним соглашаются беспрекословно.
     Но Поддубный не принадлежал к таким людям. Он всего себя отдавал службе
и терпеть не мог тех, которые работали серединка наполовинку. Он  никогда не
заботился  о своем личном благополучии.  Был в летном училище -- душой болел
за успехи каждого курсанта, а стало быть, и за общий успех. Прибыл в полк --
сам  ни разу  не струсил в полете и  не менее, чем врага, презирал трусов  и
хитрецов. Однажды его ведомый  летчик,  будучи поднятый по тревоге, побоялся
летать над  морем  на предельную  дальность  и передал по радио,  будто бы в
самолете забарахлил мотор.
     --  Шкурник  ты! -- воскликнул  Поддубный,  когда летчик возвратился из
полета, и так тряхнул его, что тот побледнел.
     Таким был Поддубный прежде. Таким остался и теперь.
     И вскоре, верный своей натуре, он вновь сцепился с Гришиным.
     Это было во время ночных полетов.
     Летали летчики-перехватчики.
     Поддубный еще на старом месте службы  овладел радиолокационным прицелом
и  участвовал  в  таких  полетах.  Но уже первый  вылет вызвал в нем  жгучую
досаду. В самый  ответственный момент, когда  цель появилась  на индикаторе,
штурман-наводчик  неожиданно  отдал приказ  летчику-"противнику"  обозначить
себя в воздухе лучом фары.
     -- Для чего вы отдали такой приказ? -- накинулся на штурмана Поддубный,
спустившись на командный пункт.
     Штурман-наводчик, склонившись над планшетом,  производил  в этот момент
расчеты и поэтому ответил не сразу:
     -- Чтобы вы не наткнулись на "противника". Таков приказ майора Гришина.
     -- Где майор?
     Солдат-планшетист указал на дверь влево.
     Гришин разговаривал с  кем-то по телефону. Поддубный подождал, пока  он
положит трубку.
     -- Кто и когда, -- без  обиняков приступил к нему  Поддубный,  -- кто и
когда давал указание, чтобы "противники" обозначали себя фарами?
     Гришин поднял усталые глаза.
     -- Допустим, я давал такие  указания. Допустим. А  в какой мере это вас
интересует?
     Поддубный едва сдерживал готовый прорваться гнев.
     -- Меня это не только интересует. Меня возмущает!
     --  Вот  как!  Мы, можно  сказать,  вашу жизнь оберегаем,  а  вы  голос
повышаете...
     --  Это не  учение!  Это черт  знает что!  Предположим,  что  летит  не
условный, а  реальный противник, вы тоже скомандуете ему: "А ну-ка, любезный
мистер,  блесни-ка  фарой, мы увидим тебя и собьем". Так, что ли, по-вашему?
На дураков рассчитываете?
     --  Я  посоветовал  бы  вам, товарищ майор, как помощнику  по огневой и
тактической подготовке, заниматься своими мишенями и не поднимать шум здесь,
на КП. Не мешайте нам.
     -- Не мешать вам заниматься упрощенчеством?
     Гришин, как делал это и прежде, демонстративно отвернулся.
     Поддубный вскипел:
     -- Я напишу жалобу генералу Щукину!
     -- Пишите,  -- равнодушно ответил штурман. Но, помолчав, сообразил, что
жалоба все-таки реальная вещь, и сразу переменил тон.
     -- Иван Васильевич, -- сказал он, теребя шевелюру всей пятерней,  -- вы
все-таки  не забывайте, что в  воздухе противник условный. Собственно,  ведь
никакого противника нет. Два летчика, выступающие с  двух сторон.  Два наших
советских летчика. Подумайте, стоит ли рисковать? Наткнутся друг на друга  в
воздухе -- вот вам и конец:  сразу две катастрофы. В армии узнают, до Москвы
дойдет, за летчиков будем отвечать своими головами.
     --  Но  ведь  так  мы  никогда не научим  летчиков  перехватывать ночью
самолеты!
     -- Как это не научим? Разве фара мешает ловить "противника" в прицел?
     -- Какая уж там ловля, если "противник" обозначает себя фарой! И откуда
вы взяли, что летчики могут налететь друг на друга? Ведь имеется же бортовой
радиолокационный  прицел.  Нет,  Алексей  Александрович,  учить  летчиков  и
штурманов-наводчиков, как учите их вы, мы не имеем права. Так мы никогда  не
подготовим их к суровым испытаниям современной  войны, и с вашими доводами я
в корне не согласен. Дело это принципиальное, речь идет о нарушении главного
принципа  боевой подготовки, и я  самым  решительным образом буду  выступать
против нарушения.
     -- Это дело  мы как-нибудь утрясем, -- примирительно сказал штурман. --
Поговорим с полковником. Возможно, придумаем что-либо иное...
     --  Да,  с полковником так или иначе придется поговорить, -- согласился
Поддубный.
     Выйдя  с командного  пункта, он  направился к  стоянке  самолетов,  где
случайно натолкнулся на лейтенанта Байрачного.
     -- А вы что здесь делаете?
     -- Любуюсь, товарищ майор, как летают. Никогда не доводилось подыматься
в ночное небо. Хоть бы вы провезли когда-нибудь на "спарке".
     -- Придет время -- провезу. А в паре летаете?
     --  Вылетал уже, и  неплохо, --  похвалил комэск.  -- И вам  за  помощь
спасибо, товарищ майор.
     -- Поезжайте домой.
     -- Есть, ехать домой!
     У одного самолета стояла группа авиационных специалистов.
     Кто-то декламировал:
     Нет, я не Пушки, я иной,
     Еще неведомый избранник,
     По штатной должности -- механик,
     Но с поэтической душой...
     Интересно, кто ж это там с поэтической душой?
     Майор включил фонарик.
     Поэт-декламатор шмыгнул в сторону и скрылся в темноте.
     Полеты продолжались.
     Далеко за  горизонтом, обозначая взлетно-посадочную полосу, уходили два
длинных ряда  аэродромных огней. Искрами стожар переливалось посадочное "Т".
Над   аэродромом   сновали   красные,   зеленые   и   белые   светлячки   --
аэронавигационные огни самолетов.
     Ляжет  на   взлетную  полосу  луч  прожектора,   осветит  ее  самолету,
планирующему на посадку, и снова погаснет, как только тот закончит последний
этап своего полета -- пробег.
     В тускло освещенной  будке СКП,  на  крыше  которой  то вспыхивали,  то
потухали сигнальные  лампочки --  по ним  ориентировались прожектористы,  --
маячила  грузная  фигура  полковника  Сливы.  Он  имел  привычку  руководить
полетами стоя. Обращаться сейчас к нему не было никакого смысла -- он был на
посту, и Поддубный отправился в дежурное помещение. Настроение у него упало:
обидно  было,  что  полеты   перехватчиков  столь  же   далеки   от   боевой
действительности, как небо от земли.

     Приехала на летние  каникулы Лиля.  Избегая  встречи с  Телюковым,  она
несколько дней не выходила  за  палисадник. Однажды Харитина Львовна послала
ее в  буфет  при  летной  столовой за  минеральной  водой. Там  она случайно
увидела Поддубного. За этот  месяц  он  загорел и  заметно  похудел.  Густые
каштановые волосы короткими  кольцами  спадали на  широкий  лоб. Здороваясь,
Поддубный  торопливо  сунул  в  карман комбинезона  не совсем свежий носовой
платок, которым вытирал вспотевшее лицо.
     -- Пожалуй, на севере лучше было? -- спросила Лиля, думая в то же время
о том, как тяжело ему одному, некому даже постирать...
     -- Пока что я чувствую себя здесь, как белый  медведь в зоопарке. Ну, а
вы как -- сдали экзамены?
     -- Да, перешла на четвертый курс, -- ответила Лиля.
     Она взяла две бутылки воды и вышла из столовой. Пройдя несколько шагов,
безотчетно оглянулась. Поддубный стоял  у окна и задумчиво смотрел ей вслед.
Девушке стало как-то не по себе, она ускорила шаги и больше не оглядывалась.
     Прийдя  домой,  Лиля  откупорила бутылку,  протянула  стакан  матери  и
принялась дочитывать книгу. Прочла полстраницы и задумалась.
     Как  белый  медведь...  Да,  нелегко  ему  здесь...  А  покраснел,  как
школьник... На службе, однако, не такой --  настойчивый,  решительный.  Отец
говорил,  что не поладил с Гришиным,  что они на ножах.  Лиля  сама не любит
этого Гришина, да его вообще мало кто уважает в полку.
     Лиля вспоминала о Поддубном и там, в институте. Мысли о нем как-то сами
приходили  на   ум...  И  вдруг  сейчас  она  спросила  сама  себя,  как  бы
опомнившись: а почему это я беспрестанно думаю о нем?
     Лиля полагала,  что  она уже  вышла  из  того  возраста, когда  девушка
влюбляется с первой встречи, помимо воли и разума. Она считала, что, пока не
окончит  институт и не  перейдет  на свой хлеб,  ей о  замужестве  и  думать
нечего.
     Обладая недюжинным  умом и силой воли, унаследованной  от отца-летчика,
Лиля твердо держалась своих убеждений.
     Но, очевидно,  нужно  очень  много прожить,  чтобы  разум  безраздельно
господствовал над чувствами. И пусть сердце принадлежит самой что ни на есть
волевой,  самой гордой девушке,  все  равно в свое  время оно  дрогнет,  это
сердце, и откроется для избранного. У Лили оно дрогнуло еще в Кара-Агаче при
первой встрече с Поддубным, когда она еще о нем не знала.
     Все ее благие намерения и благоразумие затуманились.
     Она  не  могла  дать  себе  отчета  в  том,  что с  ней  произошло,  но
чувствовала всем сердцем, всем своим существом -- любит.
     "Да, я люблю  его, -- шептала она, ощущая всем телом доселе  незнакомую
ей опьяняющую теплоту и тревогу. -- Я люблю его..."
     Чтобы  отвлечь  себя от  мыслей  о  нем,  она  принималась  читать,  но
совершенно не понимала написанного и до вечера так и не перевернула ни одной
страницы...
     До  коттеджа докатились звуки духового оркестра.  Мягко  ухал  барабан,
задорную польку наигрывали трубы. Может, он там, -- мелькнула догадка.
     Лиля поспешно оделась, привела себя в порядок, погасила на веранде свет
и отправилась  в  клуб. Нагретая за день  земля все еще дышала  теплом.  Под
подошвами туфель хрустели  камешки.  Впереди  смутно  белела какая-то  пара,
тоже,  видимо,  торопилась  на танцы.  Парень взял  девушку за  руки, и  они
приблизились к берегу реки.
     -- Ой, упаду! -- донеслось уже снизу.
     -- Держись за меня!
     Лилю кольнула зависть. Ей  неудержимо  захотелось  так  же, взявшись за
руки,  стремительно сбежать вниз...  Но кто  же та пара? Лиля прибавила шаг.
При свете  электрических  ламп, освещавших танцевальную площадку, она узнала
медсестру Бибиджан и лейтенанта, фамилия которого ей была неизвестна.
     -- Здравствуй, Бибиджан! -- окликнула ее Лиля.
     Девушка повернулась.
     -- Здравствуй, Лиля!
     -- А я тебя не узнала.
     -- Богатая  буду, -- ответила медсестра и обратилась к своему спутнику:
-- Познакомься.
     Байрачный -- это был он, -- вытянулся в струнку:
     -- Меня зовут Григорий.
     -- Лиля.
     Бибиджан  была  родом  из  соседнего  аула  Талхан-Али,  работала   при
гарнизонной поликлинике. Не  один офицер приглядывался к этой хорошенькой, с
тонкой талией, симпатичной медсестричке.  Но девушка  была  слишком  горда и
недоступна,  и если она уже решила гулять с этим лейтенантом,  значит, между
ними что-то серьезное...
     Лейтенант  Байрачный, став летчиком,  придерживался того убеждения, что
он во всех случаях жизни должен действовать решительно, ломая  все  преграды
на своем  пути. Этому  убеждению  молодого  офицера  в значительной  степени
способствовала  услышанная  им  история,  как  один  знатный  летчик,  решив
жениться на актрисе, якобы силой забрал ее у родителей и увез к себе.
     Байрачный завидовал и старался всячески подражать этому летчику.
     Полюбив хорошенькую медсестру, он дал себе слово, что не выпустит ее из
своих рук. Когда же недоступная девушка показала свой характер, уклоняясь от
встреч, Байрачный пустился на хитрость. Выпил залпом два стакана холодной, с
кусками льда, минеральной воды -- и в горле зацарапало. Повод был  найден, и
он явился в поликлинику.
     -- Дерет что-то  в горле. Будто кошка лапой царапает, -- пожаловался он
врачу.
     Тот осмотрел горло и прописал вдувание.
     С  запиской  врача  Байрачный  помчался  в  процедурную,  а  там она...
Бибиджан.
     -- Разрешите?
     -- Я на службе, как вы смеете?
     Байрачный изобразил на лице  страдальческое  выражение, дрожащей  рукой
протянул записку, прохрипел:
     -- Болею. Горло.
     -- Холодную воду небось пили?
     -- Пил. Специально пил...
     -- Как это специально?
     -- Чтобы попасть к вам.
     -- Я скажу доктору.
     -- Лечить так или иначе придется.
     Бибиджан вдула лейтенанту  в горло какой-то горьковато-сладкий порошок.
У того чуть слезы не полились.
     -- Все. Вы свободны.
     -- Один раз? Разве от одного раза поможет?
     -- Завтра еще придете.
     Байрачный  любовно  поглядел  на  девушку,   и  та,  выпроводив   столь
необычного  пациента,  серьезно  призадумалась.  В  глубине  души  он  очень
нравился  ей,   этот  лейтенант.  Сегодня  она  была  просто  потрясена  его
решимостью. Ведь он не  пожалел здоровья, лишь бы встретиться с ней. Но  что
ей делать, как быть? Дело в том, что Бибиджан с детских лет была обручена. У
нее есть жених -- Кара. Да и мать никогда не согласится на разрыв. Она знает
одно: туркменка должна быть женой туркмена, и дело с концом. Одна надежда --
бежать с лейтенантом куда-нибудь подальше от аула, чтобы ни мать, ни Кара --
никто не знал, куда она уехала.
     Но разве это возможно офицеру?
     На  следующий  день  Бибиджан уже не  сказала  летчику "вы свободны". В
третий раз вообще медлила выпроводить его. А потом... потом решилась пойти с
ним на танцы. В конце концов, аул далеко, Кара вряд ли узнает...
     Лиля ничего этого не знала и втайне завидовала медсестре и лейтенанту.
     Оркестр заиграл вальс.
     Байрачный и Бибиджан  пошли на круг. Лиля осталась одна.  Искала  и  не
находила Поддубного. Вдруг перед нею как из-под земли вырос Телюков:
     -- С приездом, Лилечка!
     -- Здравствуйте, Филипп Кондратьевич!
     Расшаркиваясь с шиком неизменного завсегдатая танцевальной площадки, он
пригласил ее на  вальс. Девушка с легкой гримаской согласилась. Кружилась, а
сама все поглядывала по сторонам.
     -- Что ж это не видно нашего бывшего спутника? --  спросила она как  бы
невзначай.
     --  Майора Поддубного? -- сразу догадался Телюков и насмешливо, с плохо
скрытой иронией добавил: -- Должно быть, ищет формулу воздушного боя для эры
ракетных аэропланов...
     Лиле стало неприятно -- что он хочет  этим сказать?  И  манера Телюкова
расшаркиваться,   и  фуражка  набекрень,  и  усики,   подобно   двум  жукам,
прилепившиеся  под  носом,  и  "кинжальные"  бакенбарды  -- все  это, вместе
взятое, вызывало  в  девушке  необъяснимую досаду. Она танцевала без всякого
удовольствия  и, как только  танец окончился, попыталась выскользнуть из рук
назойливого  партнера.  Но  это оказалось  не так просто. Едва лишь заиграли
краковяк, как Телюков снова потянул Лилю за собой.
     -- Я вас так ждал, Лиля, -- сказал он, крепко прижимая к себе девушку.
     -- Вы прежде были другой...
     -- Хуже?
     -- Нет, лучше.
     -- Это вам так кажется, -- в такт музыке отвечал Телюков.
     От следующего танца Лиля категорически отказалась:
     -- Мне пора. До свидания.
     -- Разрешите проводить вас?
     -- Не надо. Мне еще в библиотеку...
     -- Прекрасно, и мне туда же, -- не отставал Телюков.
     Лиля не  знала, как от него избавиться, --  ну что за человек! Пристает
до неприличия... Как он сам не понимает...
     Вдруг  она  увидела  проходящую  мимо  Веру Иосифовну  --  жену  майора
Дроздова. Остановила ее, и они оживленно заговорили между собой. Телюкову не
оставалось ничего иного, как  отойти в сторону. Но  когда Лиля простилась  и
пошла домой, он догнал ее:
     -- Убегаете?
     Лиля остановилась.
     -- Что вам от меня нужно? -- спросила она решительно.
     Луна скрылась за облаками, стало совсем темно. Телюков закурил.
     -- Я люблю вас, Лиля!
     Девушка молчала.
     -- Я люблю вас, -- повторил он. -- А... вы майором интересуетесь.
     --  Я  не  желаю  с вами  разговаривать, -- Лиля  резко  повернулась  и
поспешила домой.
     Телюков измял папиросу, выбросил ее и закурил новую.
     Он давно уже питал к Поддубному чувство неприязни, потому что не верил,
что "академик", как он прозвал майора, не рассказал кому-нибудь о его глупом
бахвальстве тогда, на теплоходе.
     Сейчас эта неприязнь,  подогреваемая ревностью,  усилилась еще  больше.
Раздраженный и злой,  он  зашел в бильярдную,  но, увидев  своего соперника,
игравшего с майором Дроздовым, резко повернулся и ушел.
     На следующий день майор Поддубный проводил предварительную подготовку к
полетам  на стрельбу. Присутствовал на этой подготовке и  Телюков.  Чтобы не
смотреть в глаза своему сопернику,  он забился в  самый угол и вычерчивал на
листе бумаги чертиков. Вдруг ему в голову пришла мысль: отбить  при стрельбе
мишень во что бы то ни стало. Да, он нарочно отобьет ее, и пускай "академик"
убедится, что Телюков -- это не кто-нибудь, а подлинный летчик-истребитель!
     Почти каждый раз летчики готовятся к полетам по двум вариантам плановой
таблицы.  Не  будет  соответствовать  погода  или  что-нибудь  иное  первому
варианту,  можно проводить полеты по второму. Летный день или летная ночь не
пропадут даром.
     Телюков тоже начал готовиться по двум вариантам. Одни расчеты и чертежи
воздушной  стрельбы  сделал   для  отвода  глаз,  а  другие   --  для  себя,
предназначенные  исключительно  для  того,  чтобы отбить  мишень.  Последний
вариант от начала до конца был построен на нарушении правил безопасности, по
принципу:  ловкость  рук -- и  никакого мошенничества! Он имел в  виду почти
вдвое  сократить предполагаемую дальность открытия огня, целиться с  большим
упреждением, нежели расчетное.
     Соответственно  этому  своему  варианту он  и  тренировался  сначала  в
учебном классе, а затем в поле на тренировочной площадке.
     После  занятий,  вернувшись в свою  холостяцкую квартиру,  он  еще  раз
проверил расчеты и чертежи и пришел  к  выводу, что  маневр идеальный.  Одно
лишь  беспокоило  его: мишень  будет  буксировать  сам "академик".  Конечно,
своевременно он не разгадает маневра, стрельбу не отменит, но потом...
     -- Э, будь что будет! -- решил он и хлопнул кулаком по столу.

     Занималась утренняя заря.
     Сигарообразные "миги", выстроившиеся на  линии предварительного старта,
поблескивали   голубоватым   лаком.  Управившись  с  подготовкой  самолетов,
авиационные  специалисты сидели  группами,  курили,  разговаривали.  Кое-кто
дремал на разостланных на земле чехлах.
     Самолет  майора  Поддубного стоял  в  шеренге первым.  Техник-лейтенант
Гречка любовно похлопывал шершавой ладонью по фюзеляжу.
     С необычайной  любовью относился он к своей боевой машине. Для него она
-- живое существо.  За  блестящей, отполированной  обшивкой  самолета скрыто
много и  сложнейших,  и нежных, как пушинка,  и отлитых из огнеупорной стали
механизмов, приборов. Многие  из этих  приборов  могут  слышать  и видеть. У
самолета есть жилы, по  которым  течет электрический  ток,  проходит воздух,
пульсирует   масло;   есть  крылья,   ноги,   хвостовое  оперение.   Пустишь
электрический  ток,  запульсирует  двигатель  -- сердце  самолета, --  и  он
действительно как  живой:  выдохнет  из  реактивной трубы горячий  воздух  и
помчит вперед,  а оторвавшись от земли, подберет ноги,  повиснет на крыльях,
совсем как птица.
     После длительной  разлуки с самолетом Гречка еще больше полюбил машину,
прилагал все усилия, чтобы она была "здорова"  и  во всем слушалась летчика.
Гречка безгранично гордился тем, что обслуживает самолет,  на котором летает
его друг.
     Над аэродромом рассыпалась множеством искр зеленая ракета. Взвился  над
стартовым командным пунктом флаг Военно-Воздушных Сил Советского Союза.
     Торжественный момент: летный день начался!
     Майор Поддубный  неторопливо  полез по лестничке в кабину. Вслед за ним
поднялся Гречка.  Помог летчику привязаться