тя бы такую, как у вас.
     -- Да ведь и у меня тоже две комнаты.
     -- Зато отдельные, мне же дали проходные. А у меня дочь взрослая.
     -- Когда же вы успели посмотреть?
     -- Что ж, по-вашему, я слепая? Да ведь и вы не слепой!
     -- Ладно. Меняюсь с вами.  Согласны? У  меня,  кажется,  и площадь чуть
больше. Правда, и семья больше, но я согласен на обмен.
     Капитолина  Никифоровна никак не рассчитывала  на такой  поворот дела и
недоверчиво спросила:
     --  А где  ваша квартира? Покажите,  я посмотрю, --  она  явно  боялась
прогадать.
     --  Второй ДОС, второй  этаж, квартира шесть. Вот  вам  ключ. Смотрите,
пожалуйста.
     Схватив  ключи,  Капитолина  Никифоровна  хлопнула дверью  и  помчалась
осматривать новую квартиру. Минут через десять она вернулась.
     --  Э,  нет, не  хитрите! У  вас  несолнечная сторона,  да и коридорчик
узковат.  А  вот  командир  полка  --  вон  какие  хоромы  отхватил!  Ничего
удивительного... своя рубашка...
     Горбунов прервал ее с нарочитой сокрушенностью:
     --  Хоромами командира  не ведаю. Скажу только:  у него точно такие  же
хоромы, как  у меня. Одно лишь преимущество, что  окна  выходят на солнечную
сторону.
     Капитолина  Никифоровна   завертелась,   не  зная,  что   делать,   что
предпринять.
     -- Не пойду! -- упрямо повторила она. -- Сказала, не пойду -- и все!
     Она устало опустилась на диван и всхлипнула, прижимая к глазам платок.
     --  У меня  взрослая дочь.  Ей  нужна отдельная комната. Не  век же  ее
прятаться за ширмами  от отца... Ванны нет. Ничего  нет. И так всю  жизнь...
Вот  у  меня сестра... И муж  у нее не  инженер  вовсе,  а простой  рабочий.
Приедешь к ним --  любо-дорого посмотреть: ванна, все  удобства.  Живут, как
люди!.. А тут шатаешься по белу свету как неприкаянная...
     Замполит  хорошо  знал, что собой  представляет жена  инженера. Однако,
вслушиваясь в ее  слова,  невольно проникался к ней  сочувствием.  Ведь  это
правда -- не сладко живется  военным, особенно тем,  кто  странствует, часто
переезжает с места на место. Хотелось как-то утешить Жбанову.
     -- Не огорчайтесь, Капитолина Никифоровна, вот придет весна, мы заживем
здесь, как на даче. Тайга, можно сказать,  просто  повезло. А  что  касается
вашей  Лизы,  то я сказал  бы:  не век  ее возле родителей сидеть. Пора  уже
горлицу в свет выпускать, к какой-нибудь работе пристраивать.
     -- К работе? -- Капитолина Никифоровна подняла на Горбунова заплаканные
глаза. -- К какой работе? Уж не коров ли доить?
     -- Хотя бы и так...
     --  Вот подрастет ваша  дочь  -- вы  ее  и посылайте. А  моя дояркой не
будет!
     Замполит промолчал. Он знал:  легче  пуд соли съесть,  чем  переубедить
жену инженера.

     Весть  о  прибытии  эшелона  с  быстротой  молнии   облетела  гарнизон,
всколыхнула людей. Все с нетерпением ожидали распоряжений. Ведь полк занимал
боевую позицию в системе ПВО страны, и даже на короткое  время никто не имел
права отлучаться, оставить свой пост, ослабить эту позицию.
     Замполит обратился в штаб дивизии.  В конце концов пришло распоряжение:
ограничиться  двумя   дежурными  парами  --   дневной  и   ночной;   дежурят
преимущественно  несемейные  летчики и техники,  остальные  имею право ехать
встречать свои семьи.
     --  Разумное решение! -- комментировал  приказ лейтенант Байрачный. Его
уже  нисколько  не волновал  вопрос, как  Биби  в босоножках и  демисезонном
пальто доберется до Холодного Перевала. Этот вопрос был разрешен.
     Подмазавшись  к  кладовщику  вещевого  склада, он  раздобыл  у него  на
временное пользование кожух, валенки  и  солдатскую шапку-ушанку. Уложив все
это имущество в мешок, взвалил его себе на плечи  и поспешил  к автоколонне,
которая выстраивалась на дороге за шлагбаумом.
     По примеру Байрачного и другие офицеры бросились к вещевому складу,  но
оказалось,  что Рожнов их опередил. По его распоряжению снарядили грузовик с
кожухами и валенками для семей офицеров.
     Колонну возглавлял майор Дроздов. Замполит Горбунов остался в гарнизоне
и просил Дроздова присмотреть в дороге за его семьей.
     Наконец  колонна тронулась в путь. Не близко  было  до  станции  -- сто
двадцать пять километров по тайге и горам.
     Офицеры ехали  в двух автобусах. Это было прекрасное путешествие.  Пели
песни,   шутили,   сыпали  остротами.  Особенно  доставалось   от   остряков
предприимчивому  Байрачному. В пути он вдруг обратил  внимание на  то, что в
мешке что-то шевелится.
     --  Товарищи! -- воскликнул он,  похлопывая  по мешку.  -- Тут какая-то
чертовщина!
     -- Ой, и вправду шевелится, -- заметил Максим Гречка, ощупывая мешок.
     Кто-то весьма кстати вспомнил кузнеца Вакулу, который таскал  на  спине
черта, и пошло, и пошло...
     -- А ну-ка, развязывай!
     -- Ой, ребята, рожки торчат, ей-богу!
     -- Слышите? Пищит!
     Мешок поволокли по  автобусу, развязали и не успели вытряхнуть его, как
из вещей выскочила мышь и скрылась где-то под сиденьями.
     -- Обыщите карманы, лейтенант.  А вдруг там  еще  крыса, -- озабоченным
тоном посоветовал капитан Марков.
     --  И  то верно! --  не  уловил  иронии  Григорий.  Он  начал шарить по
карманам  и  наткнулся на  смятый  клочок  бумаги,  на котором  было  что-то
написано.  Поднявшись  к  фонарю,  прочитал  вслух:  "Любимая  моя!  Сегодня
нечистая сила приносит жену, прийти к тебе не смогу..."
     В автобусе поднялся неимоверный хохот.
     Нетрудно  было догадаться, что эту записку кто-то незаметно  подсунул в
карман  Байрачному.  Но шутка явно ему  не понравилась --  мало ли что могла
подумать Биби,  попадись ей в  руки эта  записка.  Он  внимательно  осмотрел
кожух, валенки и шапку, снова запихал их в мешок и сел на него.
     -- Шутники доморощенные! -- обиделся он.
     Дорога  была  хорошая,  колонна  двигалась  быстро,  но  в  одном месте
наткнулась  на снежный обвал  и застряла. Битых два часа расчищали путь и на
станцию  добрались уже в сумерках. Эшелон стоял на запасном пути. Неподалеку
пыхал паром паровоз.  У  вагонов --  ни души.  Мороз и холод.  Тем  не менее
начштаба  подполковник  Асинов,   соблюдая  свой  офицерский  этикет,  вышел
навстречу Дроздову в  шинели и хромовых  сапожках. Даже шапку не спустил  на
уши.
     Отдав  Дроздову рапорт, начштаба распорядился  немедленно приступить  к
разгрузке  эшелона. Офицеры  бросились по вагонам,  каждый  разыскивал  свою
семью.
     -- Мы здесь!
     -- Сюда! Сюда! -- раздавались женские и детские голоса.
     Среди этого  многоголосного шума Дроздов  услышал голос  своего  Вовки.
Мальчик стоял  в тамбуре и, как только отец приблизился, бросился  к нему на
шею, вцепился ручонками в воротник куртки.
     -- А я слушался маму в дороге. И ел все,  что она давала. И в тамбур не
выбегал. И чай не разливал, -- скороговоркой сыпал мальчик.
     Чтобы  Вовка ничего не натворил в дороге -- этому, конечно, отец не мог
поверить, но тем приятнее было слушать любимого сынка.
     -- И  холодной воды  не пил, чтобы не простудиться, и... -- вдруг Вовка
осекся, увидя рядом мать.
     -- Может быть, соврешь папе,  что  и чулки  мои  не  порезал ножом  для
обшивки самолета, и одеколон не  вылил  в молоко?  --  ехидно  спросила Вера
Иосифовна.
     Вовка смутился.
     -- Не ябедничай,  Вера, -- Дроздов подмигнул жене. -- Вы собирайтесь, а
я разыщу семью замполита. Они здесь? Тем лучше.
     Григорий  Байрачный  бегал со своим  мешком  вдоль эшелона,  разыскивая
Биби. Кого ни спросит, никто не знает, в каком она вагоне. И наконец услышал
знакомый голос:
     -- Я здесь, Гришенька!
     Он  не узнал  свою жену. Черная под котик шуба, теплая красная шапочка,
валенки.
     -- Где ж это ты так принарядилась? -- спросил он.
     -- Еще на старом месте.
     --  Вот молодчина!  А я  для тебя  кожух привез, --  он сбросил с  плеч
мешок. -- Видишь, какой заботливый у тебя муж?
     -- Вижу, Гришенька! -- сияла Биби.
     Ей хотелось  прильнуть  к  нему, еще  раз поцеловать, но она стеснялась
людей.
     Не  у  всех,  однако,  встреча  была  радостной.  Максима  Гречку  жена
встретила сообщением, что Петрусь  заболел. Врач признал ангину. У  мальчика
высокая температура.
     -- Вот беда! -- сокрушался Гречка. -- Как же быть?
     Об   этом  побеспокоился  врач:  семью  техник-лейтенанта  поместили  в
командирскую "Победу".
     Начали  грузить  вещи  на машины. Офицерам  помогали солдаты. Чемоданы,
ящики, узлы  -- все это  переносилось  из  вагонов  на  грузовики,  крытые и
некрытые.  А мебели - никакой. Одни  семьи  распродали  свой  скарб,  другие
бросили, чтобы не возиться.
     Вот она, жизнь военных людей! Чемодан -- и в  нем  все  твое  добро.  В
городке дадут пару  кроватей,  стол да тумбочку -- и  готов  домашний уют. О
мало-мальски приличной мебели и мечтать не приходится.
     Исключением   оказалась  семья  инженера   --  подполковника   Жбанова.
Капитолина  Никифоровна забрала  все,  что у  нее было, вплоть до  последней
табуретки.  Даже  с холодильником не рассталась, хотя  такую дефицитную вещь
каждый охотно купил бы в Средней Азии.
     -- И на  какого черта приволокла ты холодильник, если здесь  и без того
холодно? -- ворчал Жбанов, надрываясь над грузом.
     --  Тебе не нужно  -- мне пригодится,  -- огрызалась  жена, внимательно
наблюдая за тем, чтобы кто-нибудь не оцарапал дорогую мебель.
     -- Осторожнее,  слышите!  --  покрикивала она  на  мужа  и  солдат.  --
Поаккуратнее давайте!
     -- Людей бы постыдилась, -- урезонивал ее инженер.
     -- А ты не учи меня, я уже ученая!
     Капитолина Никифоровна нераздельно господствовала  в семье, держа  мужа
под башмаком.  Она была непоколебимо  убеждена,  что только благодаря ей муж
дослужился до старшего инженера полка, и будь он чуточку ловчее, давно б уже
заправлял где-нибудь в штабе дивизии.
     Дружбу  она  водила  лишь  с  теми  женщинами,  мужья которых  занимали
солидное служебное положение, мелких чинов не признавала, относилась к ним с
явным пренебрежением. А  своей единственной дочери еще  с  детства вбивала в
голову, что ее мужем должен стать не кто-нибудь, а только генерал. И Лиза по
примеру   матери  тоже  водила  дружбу  только   с  дочерьми  "обеспеченных"
родителей.
     Когда  же  Лиза  подросла и  познала вкус  высоких  каблуков  и  модной
прически,  мать  начала  следить,  чтобы  дочь,  упаси  бог, не  свихнулась,
встретившись с каким-нибудь офицеришкой без высшего образования или, как она
выражалась, без академического ромба.
     -- Ромба нет -- в голове  пусто и на  погонах не густо, --  поучала она
дочь.
     Лиза,  искренне   уверенная  в  своем  превосходстве   над   подругами,
жеманилась, напускала на себя чванливую спесь, сторонилась молодых офицеров.
     Закончив с грехом пополам десять  классов,  она отправилась в  институт
сдавать экзамен, наполнив  по совету матери свой чемодан  дорогими и модными
платьями. Не помогло. Не попала Лиза в храм науки; на  первом же экзамене по
русскому языку она срезалась, получив двойку.
     Вернувшись  домой, Лиза  пуще прежнего увлеклась нарядами и танцами. На
предостережения матери махнула  рукой  и  начала водить  компанию с молодыми
офицерами,  не обращая  внимания на  ромбы.  Мать, опасаясь,  чтобы  "глупый
ребенок"  не сошел  с пути истинного,  бегала  за дочерью по  пятам.  Как-то
летом, отправляясь  на Черноморское побережье, она взяла с собой дочь, чтобы
не спускать с нее глаз. Но именно там, на курорте, в одной из укромных аллей
парка,  случилось  такое, что  бедная  мать  чуть  ли  не  впервые  в  жизни
схватилась  за сердце и по-настоящему познала вкус  валерьяновых капель. Она
порвала на "лысом черте", как  она окрестила учителя бальных танцев, галстук
и  плюнула ему  в лицо. А "дочь-поганку"  поволокла на  вокзал,  чтобы более
никогда сюда не возвращаться...
     Теперь Капитолине Никифоровне было не до ромбов. Она готова была выдать
дочь за первого попавшегося офицера, хоть за  вдовца, даже за "алиментщика".
К сожалению, женихам  словно  черная  кошка дорогу перебежала. Не идут и  не
идут! А приглашались на именины или  еще по какому-нибудь поводу -- закусят,
выпьют -- и с глаз долой! Только и видели проклятых!
     Капитолина Никифоровна бесновалась. Начались семейные дрязги и раздоры.
Иногда  она  доходила  до  того,  что  с  кулаками  набрасывалась  на  дочь,
предварительно закрыв комнату на ключ. А еще чаще перепадало отцу: "Засел на
периферии, как пень в болоте... Кроме своих самолетов, ничего не видишь. Что
тебе семья!.. Другие отцы -- об этом даже в газетах пишут -- денег не щадят,
только  бы устроить сына или дочь в институт... Знакомства водят с ректорами
и  деканами,  а  тут,  прости господи,  такой  отец,  что и  совета  путного
единственному ребенку не даст".
     Кондрат  Кондратьевич,  почесывал   затылок  и  помалкивал.  Убедить  в
чем-нибудь  жену было для него так же невозможно, как наполнить  водой бочку
без дна.
     За Лизой Капитолина Никифоровна уже не  шпионила  -- беречь, собственно
говоря, было уже нечего, -- но и надежд не теряла. Ведь и сама замуж шла  не
святой...  Решила так: не всяк берет красотой, но  зато  все берут мошной...
Вот везла дочери приданое -- и  холодильник и сервант, и шкафы. Пускай знают
все в полку, какая богатая невеста у Жбановых!
     -- Поаккуратнее! Осторожнее! -- то и дело раздавался  ее зычный  голос.
Она бесцеремонно покрикивала  на мужа и солдат, загружавших домашним скарбом
уже второй грузовик.
     Грузили  медленно. Дважды  уже  посылал  подполковник  Асинов узнавать,
скоро ли они управятся. Пора было сдавать эшелон и ехать домой.
     -- Скоро, скоро, --  отмахивалась Капитолина  Никифоровна  и продолжала
командовать разгрузкой.
     Только спустя четыре часа колонна тронулась наконец в обратный путь.

     В автобусах ехали семьи, у которых были дети. Григорий Байрачный и Биби
получили место в крытом грузовике.
     Им и  здесь  было хорошо.  Расстелили кожух, сели  рядышком, прижавшись
друг к другу.
     -- Ой, Гришенька, куда ж это ты меня завез?
     -- Туда, куда ты клялась ехать со мной, когда  я к  тебе  сватался:  на
край света. Помнишь свое обещание?
     -- Помню, Гриша, но я не предполагала, что этот край такой холодный.
     -- Сожалеешь?
     -- Нет, Гришенька. Просто страшновато немного. Я еще никогда не была на
таком морозе.
     -- Не  бойся. В комнате у нас тепло. А красота какая!  Поглядишь в окно
--  тайга, а деревья -- блестят, посыпанные сверкающим инеем, переливаются в
солнечных лучах,  будто хрустальные. Я научу тебя  топить печь  дровами. Еще
научу ходить на лыжах. Ты видела лыжи?
     -- На фотографиях и в кино. А так -- нет.
     --  И на коньках научу кататься. Мы знаешь  что задумали? Оборудовать в
городке каток. Площадку  такую ледяную.  Название даже придумали -- "ледяная
Венеция". На столбах  будут электрические  лампочки. Музыка  будет играть. Я
уже заказал для тебя и для  себя коньки. Скоро их привезет из города здешний
начальник клуба старшина Бабаян.
     -- А сумею ли я? -- робко спрашивала Биби.
     -- Научишься!
     -- А если упаду и голову разобью?
     -- Не упадешь. У нас на Украине коровы и те катаются.
     -- Ну, Гришенька...
     -- Не сердись. Я сам не раз видел корову на льду...
     -- Будет тебе, Гришенька.
     Биби прильнула к мужу и опустила голову ему на грудь.
     -- Гришенька, мне стыдно тебе  признаться... но я очень хочу,  чтобы  у
нас был  сын... Такой же, как у Дроздовых Вовка. Вера Иосифовна говорит, что
он  до  того  шкодливый  и вредный... Я и  хочу  такого  шкодливого.  А  ты,
Гришенька?
     Байрачный молча обнял ее.
     -- Только я боюсь... что отец твой на это скажет? Ведь он называет меня
в письмах туркеней... Все спрашивает, что у тебя там за туркеня завелась?
     -- Не беспокойся, Биби. Отец у нас чудесный. Да и не с отцом тебе жить,
а со мной.
     -- А ты осторожно летаешь, Гришенька? И ночью тоже летаешь?
     -- Летаю.
     -- А я боюсь за тебя. Вот когда ты  выбросился с  парашютом  в горах...
помнишь, в Каракумах?.. Я ведь чуть с ума не сошла. И еще говорят, что здесь
чужие самолеты летают. И что Телюков будто бы сбил одного. Это правда?
     -- Правда, Биби.
     -- Но ведь те, чужие самолеты, тоже стреляют?
     -- Бывает.
     -- Так ведь они могут тебя сбить, Гришенька?
     -- Меня  не собьют! -- уверенно  сказал  Байрачный, успокаивая жену. --
Наш истребитель маленький, врагу в  него не  попасть. А я тем временем врага
сам собью. Бомбардировщик -- вон какой большой. Тут уж не промахнешься.
     Какую-то секунду Биби думает, потом опять поднимает к мужу лицо.
     -- Говорят, Телюков  научился  так стрелять, что  на большом расстоянии
попадает. А ты, Гришенька?
     -- И я тоже.
     -- Ты не подпускай  близко к себе вражеские самолеты,  -- советует Биби
мужу, а тот счастливо улыбается в темноте.
     -- Эх, Биби, Биби, голубка моя сизокрылая!

     На  столе  лежали  два  конверта,  оставленные  Челматкиным.  На  одном
Поддубный узнал почерк Лили, а на другом -- руку Семена Петровича.
     Оба письма писались еще тогда, когда ни полковник Слива, ни его дочь не
знали  о перебазировании полка. Лиля обещала приехать  на  каникулы, а Семен
Петрович все читал зятю  наставления по поводу  рощицы  и особенно наказывал
ухаживать за вербой, которую привез в Каракумы из далекой Украины.
     "Если  засохнет  вербочка, -- угрожал в письме Семен Петрович,  -- то я
тебе, щучий  сын, уши оторву.  Дерево  -- это украшение земли,  за  ним надо
ухаживать, как за ребенком".
     Поддубный умилялся, читая эти наставления человеку, живущему в тайге.
     Лиля половину письма написала по-английски, чтобы скрыть от посторонних
глаз свое намерение. А намерение было таково -- написать о капитане Телюкове
документальную повесть. "Знаешь, Ваня, меня увлекает его жизнь, его подвиги,
-- писала она. -- Мне кажется, что Телюков, несмотря на все свои недостатки,
подлинный герой нашего времени. Так бы я и назвала свою будущую повесть, но,
к сожалению, меня опередил Лермонтов...
     Придется придумать другое название. А повесть я напишу непременно. И не
ухмыляйся, пожалуйста. Я знаю, вы, мужчины, думаете о  своих женах,  что они
ни  на что не  способны,  что их  удел -- возиться  на кухне  и ухаживать за
детьми.  Но  это  не так. Я  уже  показывала  здесь  одному литератору  свои
заметки,  он  похвалил.  Я  окрылена  и прошу тебя:  собирай  для  меня  все
интересное, что касается Телюкова и его сослуживцев".
     Читая письмо, Поддубный действительно посмеивался.
     Лиля хочет стать писательницей! Милая... Ей и невдомек, что это, скорее
всего, заманчивое  увлечение молодости. Ведь и он некогда мечтал о  Парнасе,
наводняя  своими  стихами  редакции. Их иногда  даже печатали,  эти  корявые
стихи. Но вскоре  он понял, что  хороших не напишет, а плохих произведений и
так достаточно.
     Но  Лиля мечтает  не о поэзии,  а  о прозе,  о документальной  повести.
Пожалуй, она напишет. Письма ее всегда интересны, язык образный.  Взгляды на
жизнь,  правда,  несколько  романтичны...  Но  разве  это  так  уж  плохо?..
Определенно напишет...
     И  задумался  Поддубный  над этим  письмом. Мало  он  знает  свою жену.
Прожили  они  вместе, что  называется, без году неделю. И если она  увлечена
образом  Телюкова,  то,  верно,  что-нибудь  думает  о  своем   благоверном.
"Интересно, какой же я в ее воображении?" --  подумал Поддубный  и вздохнул.
Ему так хотелось, чтобы Лиля была с ним сейчас... Он бы рассказал ей о своем
полете в паре с Телюковым,  рассказал бы, как Телюков сбил нарушителя  и как
распался  в небе самолет над морем. Выстрел Телюкова -- это удар молнии. Это
что-то страшное! Горе врагу, если он встретится с ним в небе!
     В штабе соединения, откуда Поддубный только что возвратился, он услышал
о  космонавтах --  людях,  которые первыми  подымутся в  про