Не  зная, чем заняться на  первых порах,  Телюков  раскрыл  миниатюрный
русско-английский словарь --  это  была единственная вещь,  которую  он  мог
взять  с  собой в полет. Неожиданно из книжечки выпала  фотография -- давний
подарок  Лили  с полустершейся надписью: "Искреннему моему другу  -- Филиппу
Кондратьевичу Телюкову на память о Кизыл-Кале. Л.Слива".
     "Слива, -- подумал он. -- А  теперь она --  Поддубная.  Нет уже прежней
Лили, девушки-студентки института иностранных языков. Есть супруга командира
полка".
     На фотографии Лиля  сидела  за пианино. Ее пальцы неподвижно лежали  на
клавишах,  глаза  мечтательно смотрели  вдаль.  Было в  этом  взгляде что-то
недосягаемо пленительное. На  раз  собирался Телюков  порвать карточку -- не
подымалась рука.  А  теперь  вдруг он  сделал  это запросто. Белые  и черные
клочки бумаги легкими мотыльками опустились на пол. Стоит ли хранить то, что
только  причиняет  боль?  Если уж  так  случилось,  то он  будет  продолжать
беззаботную  жизнь  холостяка. Как  видно,  появился шанс  приволокнуться за
Ниной, за  этой, по выражению  Калашникова,  "Античной богиней".  Вот  он  и
поухаживает за ней, если она, конечно, не замужем.
     И он тихо замурлыкал себе под нос:

     И вечным стал холостяком,
     Чтобы не знать тревог...

     После полета летчик должен отдыхать. Это закон. Хочется тебе спать, или
не хочется --  все равно ложись.  И Телюков  лег, подложив под  ноги газету.
Решил подремать немного, потому что его, конечно, скоро вызовут  на аэродром
для подготовки  к  ночному дежурству. Ведь генерал Ракитный ясно сказал, что
уже сегодня на ночном старте должно находиться звено перехватчиков.
     Телюков вполне серьезно считал  себя в  полку первым асом,  поэтому  не
сомневался, что попадет  в первую  дежурную  четверку. Он  даже  предполагал
возглавить  ее. Ведь командир  полка улетел в штаб дивизии, его заместитель,
по всей вероятности, будет на КП: замполит занимается своим делом, а комэски
-- своим. Как ни тасуй карты, а козырь в  его, Телюкова, руках. И он покажет
нарушителям границы, где раки зимуют...
     Полтора часа отвел себе для сна -- столько и спал.  Проснулся минута  в
минуту. Уже  пора и  на  подготовку к  дежурству,  ведь много,  ох как много
всяких данных  --  позывных,  индексов, курсов  нужно  запомнить, прежде чем
лететь на перехват цели.
     Между тем нарочный почему-то не шел. Не то забыли там, на полковом  КП,
о  первом  асе, не то считают,  что окосел после каких-то ста граммов...  Но
ничего! Он, Филипп Кондратьевич, человек не гордый, сам напомнит о себе.
     Выйдя из дому, он сел на  попутную  машину и вскоре прибыл на аэродром.
Забежал  на  СКП,  заглянул в  дежурный  домик  в  поисках майора  Дроздова.
Оказалось, что он с группой летчиков только что отправился  на КП. Очевидно,
там проводится предварительная подготовка.
     "Что это еще там за группа такая образовалась?"  --  недовольно подумал
задетый за живое летчик.
     Он  поспешил  на  КП  и  наткнулся там  на  старшего  летенанта Фокина,
исполняющего обязанности  начальника штаба,  поскольку  подполковник  Асинов
остался  в Кизыл-Кале,  чтобы сопровождать  железнодорожный эшелон с семьями
офицеров.
     -- Ага, тебя-то, голубчик, мне и надо! Приказ о боевом дежурстве есть?
     -- Здравия желаю, товарищ  капитан. Мы, кажется, с вами еще не виделись
в этих краях.
     --  Здорово!  --  небрежно протянул  руку  Телюков.  -- Я  спрашиваю  о
приказе.
     -- Есть.
     -- А не знаешь, почему меня не вызвали?
     -- Знаю. Вы будете дежурить завтра, а сегодня останетесь в резерве.
     -- И график дежурства уже составлен?
     -- Составлен.
     -- А ну, покажи.
     Фокин провел летчика к себе в комнату.
     -- Вот график. Распишитесь, пожалуйста, против своей фамилии.
     Телюков  насупил брови, губы  его  нервно  задергались.  "Право  первой
ночи",  вопреки  предположениям,   забрало  начальство.  Майор  горбунов  --
замполит,  майор Дроздов --  заместитель командира полка,  капитан Марков --
командир эскадрильи, капитан Махарадзе -- стажер из академии. А он, Телюков,
признанный ас, герой Каракумов, не вошел даже в первую четверку!
     -- Кто это сочинил? -- указал Телюков на график.
     Старший  лейтенант  Фокин   был  воспитанником  подполковника  Асинова,
почтительно относился к штабным документам, и его покоробил тон Телюкова.
     --  График подписал заместитель командира полка, -- как можно спокойнее
промолвил он.
     Телюков хлопнул дверью.
     Такую  вольность  он,  конечно, мог себе позволить только в обращении с
низшим по чину. К майору  Дроздову и войти не решился. Тот попросту выставил
бы распоясавшегося капитана за дверь. Не бранным словом -- строгим взглядом.
     Майора  Дроздова  Телюков  побаивался  больше,  чем командира  полка  и
замполита. Те были  более культурные,  чуткие,  а Дроздов --  секира.  Рубит
сплеча. Железный человек, неумолимый. Он и внешне так выглядел -- будто весь
соткан из стальных жил.
     Одним  словом, Телюкову не оставалось  ничего другого,  как  покориться
судьбе.
     "НУ,  ладно. Пускай дежурят  начальники  и  академики, поглядим, каковы
будут  результаты..."  --  с  обидой  подумал  он,  хотя  в  глубине души  и
осознавал,  что каждый  летчик  из первой четверки -- нисколько, пожалуй, не
хуже его.
     Возвратившись  в  авиационный  городок,  "резервист"  раздобыл  лыжи  и
отправился на прогулку.

     На тайгу наплывали синие вечерние сумерки, изгоняя угасающий день. Было
тихо как во сне.  Под лыжами скрипел смерзшийся снег, мороз,  словно иглами,
колол щеки и подбородок.
     Стараясь держаться кем-то проложенной лыжни,  летчик вскоре очутился на
крутом берегу речки, которая извивалась между елей и берез ледяной полоской.
Неподалеку торчали перила  моста,  от  него круто  вверх  бежала  наезженная
дорога.  Очевидно, эта  дорога  вела  к  так называемому Холодному Перевалу,
именем которого назвали аэродром и авиационный  городок. За Перевалом лежало
таежное село Каменка, единственное в районе аэродрома село.
     Телюков решил добраться до Перевала, осмотреть местность с высоты, и он
стал карабкаться  вверх,  оставляя позади себя "Ёлочку". С  непривычки  было
трудно. Лыжи то проваливались  в снег, то  предательски скользили  назад, то
становились  крест-накрест.  Он  падал,  подымался,  полз  на  четвереньках,
хватаясь за колючие кустарники.
     Неожиданно летчик  заметил  на противоположной  стороне  дороги  фигуру
девушки в красном лыжном костюме. Она стояла на каменной  глыбе, опершись на
палки, и не  то  любовалась  красотой  лиловых  сумерек,  не то не  решалась
спуститься вниз к реке.
     -- Эй, красавица! -- крикнул Телюков, устремляясь к ней  через  дорогу.
-- Тебе что, жизнь надоела?
     Незнакомка   горделиво   тряхнула  головой,   оттолкнулась  палками  и,
пригнувшись, слетела с глыбы.
     "Разобьется,  ей-богу,  разобьется,  глупая"  --  с  замиранием  сердца
подумал летчик.
     Взобравшись на холм, он  стал наблюдать за храброй лыжницей. Ее красный
костюм мелькал между кустов, и казалось издали, что  по склону горы  катится
подхваченный ветром красный цветок. Ловко лавируя среди деревьев, девушка то
скрывалась  из виду, то снова появлялась и наконец,  круто  описав полудугу,
остановилась на берегу речки.
     Любил Телюков людей смелых и отважных. Вздумалось и ему "прокатиться  с
ветерком", догнать девушку, познакомиться с ней да  и себя показать. Правда,
он давненько не ходил на лыжах, но тут стоило рискнуть. И он, не раздумывая,
скользнул вниз.
     Но, аллах возьми! Не то левой ногой зацепился за что-то, не то случайно
палкой затормозил  --  кто знает,  что  вдруг  приключилось,  --  но  только
Телюкова как-то резко отбросило в сторону. Пошел он юзом и еле-еле удержался
на ногах.
     "Держись, Филипп Кондратьевич!" -- подбадривал он себя.
     Скорость неудержимо росла. Справа и слева расступались стволы  огромных
пихт, мелькали колючие кустарники. Холодный воздух забивал дыхание. И все же
лыжник держался  на ногах. Казалось, победа  полная! Пускай не задирает  нос
гордячка в красном костюме.
     Но  тут  вдруг  его  подбросило  вверх  и отшвырнуло  вправо.  Еще  раз
подбросило. Хлестнули по лицу мерзлые ветки, запорошило снегом глаза. Что-то
сильно ударило в бок.
     Потеряв равновесие, Телюков с головой зарылся в сугроб...
     ...Вокруг  жужжали  шлеми  и  звенели  комары...  Прямо  перед  глазами
покачивался  на ветру  алый  цветок. А  вдали, на  окраине  леса, как живые,
бегали пихты, кувыркались, плясали. И сеялся снег -- мерзлый, колючий...
     -- Эх вы, а еще летчик!
     -- Кто здесь?
     Цветок наклонился над ним.
     Телюков замигал ресницами.
     -- Нина, это вы? -- спросил он.
     -- Не узнаете?
     -- Да, да... Мне кажется... Это в самом деле вы?
     -- Батюшки, вам плохо!
     -- Нет, нет, я чувствую себя превосходно.
     Нина помогла незадачливому лыжнику подняться, взяла под руку.
     --  Ну,  можно  ли  так бросаться  очертя голову  неведомо  куда? Здесь
валуны...
     -- Видите ли, Нина,  -- оправдывался Телюков. -- Я несколько лет служил
на юге и долгое время не ходил на лыжах. Меня занесло... Но почему вы здесь?
     -- Ходила в Каменку.
     -- Вы там живете?
     -- Нет, квартирую  я в  городке... Да у  вас кровь на лице, --  сказала
она. Вынув из обшлага рукава платочек, вытерла ему щеку. -- Видите?
     -- Пустяки. До свадьбы заживет.
     -- А вы в состоянии сами идти домой? А то мне нужно к ужину успеть.
     -- Конечно, в состоянии! Хотя,  если говорить честно, меня не прельщает
мысль о расставании с вами.
     -- О, если вы в состоянии шутить, значит, доберетесь!
     -- Серьезно, Нина!..
     -- Всего хорошего!
     Она встала на лыжи, помахала ему рукой и стрелой понеслась к речке.
     Кололо в левом плече и отдавалось глухой болью в левом колене.
     Но больше  всего  донимал Телюкова стыд. Аллах возьми!  Так опозориться
перед девушкой!
     Кое-как добрался  он  до  своего  коттеджа  и  заперся в комнате, чтобы
прийти в себя.

Глава вторая
     Завтра прилетают на Ли-2 авиационные специалисты, завтра (и не позднее)
весь полк должен быть в полной боевой готовности.
     Таков был приказ генерала Ракитного.
     После совещания в штабе дивизии, которое продолжалось допоздна, генерал
отбыл на аэродром бомбардировщиков, чтобы оттуда вылететь в Москву.
     А  подполковнику  Поддубному пришлось  заночевать в  дивизии. Комдив не
решился выпустить  Як-12  в  полет  через  горный  хребет,  который к вечеру
окутался  морозной  мглой, слился  с  небом.  Правда,  была еще  возможность
выехать автомобилем,  но  дорога не близкая и не столбовая  -- три перевала,
множество долин и ущелий.
     --  Чем плутать ночью  в горах, лучше  переночуйте у  нас, -- настаивал
комдив. -- Посетите КП, ознакомитесь с его работой. Кстати, там есть комната
отдыха. Не гостиничный номер, разумеется, но все же...
     Комдив производил на Поддубного самое приятное  впечатление -- простой,
откровенный,  скромный.  А  орденских  ленточек  на  мундире  --  ладонью не
прикроешь. Среди  них  пестрели и  иностранные  --  английские, французские,
польские,  чехословацкие  --  почти   вся  Европа  отмечала  боевые  заслуги
советского воина-летчика,  воина армии,  освободившей народы  Европы  из-под
фашистского рабства.
     Над ярким ковриком орденских ленточек золотом отливала Звезда  Героя --
высшая награда Советского правительства.
     Подполковник Поддубный с первой же беседы проникся к  комдиву доверием,
и, когда тот спросил, какую помощь хотел бы на первых порах получить полк от
штаба   дивизии,   чтобы   успешно   выполнить  приказ  генерала,  Поддубный
чистосердечно признался:
     -- Лучше всего, если бы  офицеры дивизии пока что не вмешивались в дела
полка.
     -- И это все? -- удивился полковник.
     -- Все.  Руководящие указания  я  получил от  генерала и от вас, теперь
дело за  тем, чтобы засучить рукава  и своевременно  выполнить на  самолетах
регламентные  работы.  А  это  мы   сделаем  и  сами.  Люди  в  нашем  полку
сознательные,  работящие.  В  агитации  не  нуждаются.   Будет  приказ  горы
перевернуть -- перевернут.
     -- Что  ж, такими людьми  можно только гордиться. Советские авиаторы --
этим уже все сказано.
     -- Вы  правы, товарищ полковник. Скажу, например, про свой  полк. У нас
что ни летчик, что ни  авиационный специалист,  то коммунист или комсомолец.
Боевые ребята, настойчивые. Разумеется, некоторые не без греха.  Но таких мы
подтягиваем, воспитываем, убеждаем.
     -- Так,  так.  Это  хорошо,  когда  командир доволен  подчиненными,  --
заметил  полковник. --  Но меня, признаться, удивляет ваш ответ на  вопрос о
помощи. По-вашему выходит: не  мешай, и это будет лучшей помощью, не так ли?
Вы, очевидно, недолюбливаете штабных  офицеров,  а может быть, я неправильно
понял вас?
     --  Я, пожалуй, неясно  выразил  свою мысль. С вашего разрешения,  могу
пояснить. Полк, в котором я служил прежде, дважды переходил из одной дивизии
в  другую. И каждый раз было  так:  не успеет полк  сесть на аэродроме,  как
налетают руководящие офицеры различных штабов. Одного -- скажем об инженерах
--  интересует  вооружение  самолетов,  другого  --  приборы,   третьего  --
хвостовое оперение.  И каждый  требует,  чтобы ему показывали, и  каждый все
что-то записывают, а то еще роется в формулярах. И это тогда, когда работы в
полку по горло.  А разве  недостаточно того, что доложит командир? Вот я вам
доложил  о  состоянии  полка,  о  его  людях  и  технике.  Завтра  доложу  о
боеготовности. Вы должны верить мне. А если я солгал -- гоните меня из полка
в три шеи. Где-где, а в армии очковтирателям не место.
     Полковник  хотел  что-то   возразить,  но  смолчал,  заметив,  что  его
собеседник не высказался до конца.
     -- Разумеется, -- продолжал Поддубный, -- я отнюдь не против контроля и
проверки -- этих  испытанных  методов  руководства.  Наоборот,  я за!  Но  я
решительно против тягучей процедуры,  называемой приемом  полка.  Принимайте
нас, проверяйте, но дайте же время привести себя в надлежащий порядок!
     Подумав, полковник сказал:
     -- А что, Иван  Васильевич! Ваши доводы не  лишены логики. Обещаю:  два
дня нога моего штабного офицера не ступит  на ваш аэродром. Приводите себя в
порядок, но потом  проверим и вооружение  самолетов,  и приборы, и хвостовые
оперения,  и даже  портянки у  солдат  и  сержантов  --  все! --  Добродушно
улыбнувшись, комдив добавил  шутливо: -- А вскроем недостатки -- не взыщите!
По головке не погладим, и на прежние заслуги скидки не будет...
     Оба рассмеялись.

     Должно  быть, и командир полка  понравился  комдиву. Последний  любезно
пригласил гостя к себе отужинать, а после ужина отвез на КП дивизии.
     Недолго петляла "Победа" в горах, не более получаса, и вот Поддубный --
в  просторном подземном помещении, освещенном лампами дневного света. Тишина
и спокойствие царили в нем;  не только в данном районе --  ни в одном уголке
страны не  наблюдалось  ничего подозрительного.  Антенны радиолокаторов, эти
неусыпные  наэлектризованные  разведчики  небесных  просторов,  пока что  не
обнаруживали никаких нарушений государственной границы.
     Штурманы наведения,  операторы,  планшетисты, радисты, телеграфисты  --
офицеры и солдаты ночной смены развлекались кто чем;  одни играли в шахматы,
другие  читали  книги,  некоторые  листали  иллюстрированные  журналы.  Лишь
изредка  слышались голоса направленцев;  они сидели в отдельных застекленных
кабинах,  поддерживая связь  с аэродромами истребителей  и радиолокационными
постами "Краб", "Водолаз" и "Волна".
     На дверях одной  из кабин висела табличка  с  надписью:  "Тайфун".  Как
приятно было Поддубному увидеть эту свеженаписанную табличку. Сегодня прибыл
полк на новое  место базирования, и сегодня же летчики заступили на почетную
вахту по охране воздушных рубежей Отчизны!
     Табличку вывесили час назад, после того как майор Дроздов доложил,  что
звено истребителей-перехватчиков на старте.
     Ответственным  дежурным на КП был в эту ночь начштаба дивизии полковник
Вознесенский,  солидный не только по рангу, но и по  внешнему виду  человек.
Высокий,  широкоплечий, полный. На носу -- очки в золотой  оправе.  В штабе,
где Поддубный впервые встретился и познакомился с полковником  Вознесенским,
тот произвел на него впечатление делового  и строгого офицера, перед которым
с  опаской  вытягивались  подчиненные.  Говорил  он кратко,  как  бы стреляя
словами, и в каждом его движении чувствовалась уверенность и твердость воли.
Теперь  же, сидя  за столом боевого управления,  начштаба нервно похрустывал
суставами пальцев, неуверенно пробегая взглядом по вертикальным планшетам.
     Ответственный  дежурный заметно волновался, словно  предчувствуя что-то
недоброе.  Он то  снимал очки и  протирал стекла, то  шел в  курилку, но, не
докурив папиросу, возвращался назад. Снова без нужды протирал стекла, бросал
отрывистые взгляды на планшеты, на доску характеристики воздушных целей, еще
пустую, перед которой наготове стоял солдат, вооружившись наушниками и держа
в руке мелок.
     Иногда,   словно  очнувшись,  полковник  напускал   на  себя  кажущуюся
невозмутимость: небрежно откидывался  на спинку кресла, брал в руки  газету.
Но шли  минуты, нервы опять сдавали, он оглядывался вокруг, беспокойно ерзал
на  месте,  то  и  дело  проводя  рукой  по  своему  коротко  подстриженному
серебристому бобрику.
     Все это не  могло не привлечь внимания командира  полка, и он подошел к
начальнику  штаба.  Тот оказался  не  из  разговорчивых. Поддубному пришлось
приложить    немало   усилий   и   даже    прибегнуть    к   дипломатической
изобретательности, чтобы вызвать полковника  на откровенность. Наконец после
получасового разговора с длинными паузами начштаба как бы уронил:
     -- Не везет мне на дежурстве.
     -- Были нарушения  границы и не  удалось  перехватить?  -- сочувственно
спросил Поддубный, ухватившись за неосторожно оброненную собеседником фразу.
     -- Были.
     -- А в чем причина? Ведь и мне придется здесь дежурить ответственным...
     --  Разные  причины. Вы  разве  не  знаете всей  этой сложной  механики
перехвата? --  уклонился  от  прямого  ответа  начштаба.  И  после долгой  и
многозначительной паузы продолжал, как бы  размышляя вслух: -- Американцы не
настолько  наивны,  чтобы  начать против нас  войну. Ведь  они знают, что мы
сотрем  их  в порошок своими ракетами.  И  если мы достигли Луны, если  наши
ракеты попадают в Тихом океане  точно  в  назначенную заранее точку, то даже
глупцу  понятно,  что  ракеты упадут и на  Нью-Йорк, и на  Вашингтон... Куда
пошлем, туда и попадут.
     Полковник  замолчал, так и не ответив на вопрос, почему ему не везло на
дежурстве.
     -- Я  тоже  не склонен  думать,  что  американцы  глупы,  --  попытался
Поддубный поддержать  разговор.  -- Но это смотря  по тому, о  каких  именно
американцах идет  речь.  Кроме  дураков есть еще  шальные головы  -- с  этим
нельзя не считаться. Если эта шальная голова  принадлежит,  скажем, фермеру,
то это полбеды, а если генералу?
     Начштаба явно  уклонялся от начатого  разговора.  А  Поддубного  так  и
подмывало  спросить:  "Выходит, значит,  что мы  напрасно  коротаем  ночи  в
подземелье,  а летчики и ракетчики --  на аэродромах и  стартовых площадках?
Так, что ли?" Но, подумав, решил, что полковник обязательно уловил  бы нотки
иронии, и вместо этого сказал:
     -- Современность представляется мне  в таком виде: два  лагеря застыли,
как  дуэлянты, наведя друг на  друга оружие  и  пристально  следя  за каждым
движением противника. И тут уж зевать не приходится.
     --  Вероятно, историки, когда будут описывать худшие  времена "холодной
войны", так и напишут, -- согласился начштаба.
     -- А теперь представь