Рожнов повернулся к  командиру  полка, --  да  ведь  это
чистое  безобразие!  Сам   заместитель  командира  полка  нарушает  вами  же
установленное правило. Что  же нам тогда требовать от  рядовых летчиков, тем
более от солдат?
     --  Не волнуйтесь,  Сидор Павлович, вот он!  -- Дроздов  достал  из-под
стола  сумку с  противогазом. Ему  просто  вздумалось  подразнить  дотошного
старика.
     Через несколько минут послышался голос направленца КП дивизии:
     -- "Тайфун", приготовиться!
     Командиры-летчики  опрометью  бросились  к  самолетам  --  только  шаги
зашуршали по снегу.
     Поддубный отдавал распоряжения:
     -- Включить локатор!
     -- Включить стартовые огни!
     -- Ночная смена -- на старт!
     И  началось.  Один  за другим,  получая команды, в ночное небо взлетели
перехватчики.  Они  уносились  к рубежам  перехвата. В  кабины  сели летчики
дневной смены и резерва.
     Прислушиваясь  к  эфиру,  Поддубный  старался разобраться  в  том,  что
творилось  в ночном  небе.  Штурманы  наведения вели  перехватчиков четырьмя
направлениями на разных высотах. Скорее всего, можно было  предположить, что
к границе приближались четыре группы чужих самолетов.
     Майор  Гришин  получил  распоряжение  взять   на  себя  последнюю  пару
перехватчиков и держать их в квадрате Н. на высоте  десяти тысяч метров. Эта
пара состояла из замполита майора Горбунова и  командира эскадрильи капитана
Маркова. Капитана  Махарадзе  и лейтенанта Скибу (Поддубный определял  их по
позывным  номерам)  КП дивизии передал в  распоряжение  КП соседнего, южного
полка. Это немного обеспокоило Поддубного, ведь Скиба ни разу еще не садился
ночью на южном аэродроме, и,  конечно,  ему придется  туго, если именно этот
аэродром укажут для посадки.
     Зная  наизусть  позывные  каждого  своего  летчика,  а  также  позывные
командных  пунктов, Поддубный,  прислушиваясь  к  командам, которые подавали
штурманы  наведения,  вскоре  до   малейших  подробностей  смог  представить
обстановку. В воздухе было не четыре,  а три  группы чужих самолетов, идущих
одна от другой приблизительно с интервалом в 75--100 километров.
     .Для  разгрома  этих   групп  поднятых   в   воздух  истребителей  было
недостаточно, и Поддубный посадил в кабины летчиков дневной смены и летчиков
резерва. Но это оказалось излишним: произошло то же, что  и в первом случае,
-- за несколько километров до границы группы развернулись и пошли назад.
     --  Прицеливаются,  сволочи,  тренируются, -- выругался Сидор Павлович,
который все это время сидел на СКП.
     -- Пожалуй, что так, -- согласился Поддубный.
     Перехватчики  получили приказ  возвращаться на свои базы,  и  КП  полка
перешел на так называемый радиолокационный контроль посадки.
     Над морем лежала незначительная  облачность,  и  майор Гришин,  сидя за
индикатором радиолокатора,  отчетливо  наблюдал  все  "свои"  восемь  точек,
постепенно  двигающихся в направлении  материка.  Летчики,  настроившись  на
приводную радиостанцию,  летели к аэродрому прямыми курсами. Справа тянулась
пара  Махарадзе  -- Скиба. Самолеты шли на расстоянии  приблизительно  около
двадцати  километров  друг  от  друга, и подполковник  Асинов,  возглавивший
работу КП, разрешил летчикам включить аэронавигационные  огни, дабы избежать
возможного столкновения при приближении к  аэродрому. Как-никак, а Скиба все
еще считался молодым летчиком.
     Итак, перехватчики возвращались обратно. Но вот  у экрана радиолокатора
заметно  засуетился  майор  Гришин.  Он  еще  никому  ничего  не  сказал, но
сержанты-операторы и  подполковник  Асинов  увидели, что штурман чем-то явно
встревожен.
     Да, он был встревожен, ибо  его  глаз, острый глаз наведенца, уловил на
экране девятую точку.  Она как бы каплей  скатилась  с  "местников", которые
освещали  материковую полусферу  экрана, и  четко вырисовывалась над  морем.
Прокатился искристый валок развертки, и пятнышко поплыло дальше.
     Не верилось, чтобы это был какой-нибудь чужой самолет: откуда бы он мог
так близко появиться?
     -- Запрос! -- бросил Гришин одному из своих помощников.
     -- Не отвечает, -- доложил оператор, немного погодя.
     Это могло значить  одно  из двух: либо летчик  забыл включить  бортовой
ответчик, либо действительно  летел чужой самолет, код  которого экипажу был
неизвестен.
     О девятой точке на экране Гришин доложил начальнику штаба, а тот в свою
очередь  --  командиру полка. Так  перед  Поддубным  встал  вопрос,  который
необходимо было  разрешить  немедленно, сию же  секунду, иначе будет поздно.
Вопрос стоял  остро. Самолет мог принадлежать какому-нибудь соседнему полку;
могло случиться, что летчик забыл включить бортовой  ответчик,  мог он, этот
ответчик, и испортиться. Отказать  могло и радио. Всякое могло  случиться, и
если  Поддубный собьет свой  самолет, то будет за это отвечать. Его также не
помилуют, если это чужой самолет и он безнаказанно уйдет.
     Как тут поступить?
     Был еще один выход: обратиться к  старшему -- комдиву. Пусть он решает.
Но это означало  бы попытку  свалить ответственность за порученное  дело  на
старшего начальника.
     Подполковник  знал: майор Гришин вряд  ли  ошибется,  находясь у экрана
локатора, и скомандовал:
     -- Атаковать и сбить!
     Приняв  такое  решение,  он  все  внимание  сосредоточил  на  действиях
штурмана-оператора,   внимательно   вникая   в   его   команды.  Из   восьми
перехватчиков Гришин  выбрал замполита  Горбунова и повел  его в атаку. Этот
выбор был продиктован тактическими соображениями: самолет замполита в данное
мгновение находился ближе всего к неопознанному самолету.
     -- Вас понял, -- передал по радио Горбунов в ответ на выданные Гришиным
данные.
     Началось преследование.
     Еще одного перехватчика завернул майор Гришин -- в помощь замполиту.
     -- Что там у вас происходит? -- обратился по радио комдив к Поддубному.
     Тот коротко проинформировал его об обстановке и о своем решении.
     -- Правильное решение! -- одобрил комдив.
     У  Поддубного  отлегло  от  сердца. К  сожалению,  он  не  имел  больше
возможности  следить за перехватом.  Один за другим приближались самолеты, и
надо было принимать их на аэродром.

     Ни  летчик, ни штурман-оператор --  никто не  мог сказать  определенно,
сбили этой ночью нарушителя границы или только  спугнули его. После того как
замполит Горбунов атаковал и открыл огонь, самолет -- это был бомбардировщик
-- спикировал. Он  мог упасть в море, но мог и скрыться на бреющем полете за
горизонтом.
     В официальном донесении командир с замполитом написали: "После открытия
истребителем ответного огня самолет-нарушитель ушел в сторону моря".
     "...Самолет ушел в сторону  моря" -- кто б  мог  предположить,  что эти
слова войдут в официальный дипломатический документ и  станут известны всему
миру? А именно так и случилось.
     Позже  выяснилось,  что  замполит  Горбунов  сбил американский  военный
самолет.  Об  этом  стало  известно  из   ноты  американского  правительства
Советскому правительству.
     В ней говорилось, что якобы самолет заблудился...

     Капитана  Телюков,  который только  накануне  возвратился  с  запасного
аэродрома, не  поднимали в воздух. Но и для него эта  ночь  была  достаточно
напряженной.  Трижды  пулей  вылетал он  из дежурного  домика к самолету и в
общей сложности просидел в кабине более двух часов.
     А ведь  это  нелегкое дело --  сидеть в самолете,  когда у тебя ноги на
педалях, горло перехвачено ларингофонами,  а  плечи  стянуты ремнями. Сидишь
как на привязи, с минуты на минуту ожидая сигнала на взлет. К тому же каждый
раз  приходится осматривать  кабину,  проверять  наличие  горючего  в баках,
многочисленные приборы, связь, двигатель.
     А разве можно быть  спокойным, когда твои товарищи взмыли в ночное небо
и пошли навстречу противнику? Даже  учебный полет и то связан с определенным
риском,  а  ведь  здесь реальный  противник, который  может открыть по  тебе
огонь.
     Не  выходила из головы и  Нина. Сколько  дней и ночей ждала она его,  и
вот... Понесла же  его нелегкая на эту злополучную ель! Как мог он поступить
столь  опрометчиво  и  глупо!  И  как  огорчится  Лиля,  если  узнает  о его
донжуанских выходках...
     "Да  возьми же ты себя  в руки,  Филипп  Кондратьевич!" -- корил себя и
горько сокрушался Телюков.
     Он надеялся встретить Нину в столовой  во время завтрака,  но на работу
она не  вышла.  Стол обслуживала другая  официантка. У  Телюкова  в  тревоге
екнуло сердце и сразу же пропал аппетит. Выпил  чашку кофе и поспешил домой.
У ДОСа  ему  повстречался  лейтенант Байрачный,  закутанный в теплый женский
платок -- Григорий часто болел ангиной,  и несколько дней  назад ему удалили
гланды.
     -- Здорово! -- на ходу бросил ему Телюков.
     Байрачный откашлялся и сказал хриплым голосом:
     -- Товарищ капитан, вы разве ничего не знаете?
     -- Ты о чем?
     -- Нина в лазарете. Мне сообщила об этом по телефону Биби. Оказывается,
выпила что-то... ну, одним словом, отравилась.
     Телюков оцепенел от неожиданности:
     -- Вы... вы... шутите, лейтенант...
     -- Такими  вещами  не шутят, товарищ капитан.  Вы же знаете,  что  Биби
теперь работает медсестрой в медпункте. Она и передала.
     -- Да не может этого быть! -- Телюков стал бледен как мел.
     -- Это правда, к сожалению.
     Телюков побежал, увязая по колено в снегу, в медпункт. Опасаясь, как бы
он чего-либо не натворил  сгоряча, Байрачный поспешил вслед за ним. Войдя  в
палату,  он увидел  Телюкова возле койки, на которой лежала Нина. Байрачного
поразило ее лицо: ни кровинки, ни малейшего  признака  жизни.  Даже странно,
как  это  живой  человек --  а  Нина, несомненно,  была жива  --  может  так
побледнеть! Посиневшие  губы перекосила  судорога,  глаза  полузакрыты, чуть
поблескивают закатившиеся белки.
     Неслышно  подойдя  к  Телюкову  сзади,  Байрачный  осторожно расстегнул
кобуру и вынул пистолет.
     -- Оставь, Гриша, -- обернулся Телюков. По щекам его текли слезы.
     --  Нет, нет, оружие я все же  заберу,  -- сказал Байрачный  и  положил
пистолет в свой карман.
     Нина,  вероятно, услышала  его  слова, сделала  попытку пошевельнуться,
губы ее дрогнули.
     Тут  же в палате  стояли  врач и Биби.  Биби  плакала,  закрывая  глаза
рукавом халата. Врач  молча  смотрел на летчика, и  в его взгляде можно было
прочесть осуждение.
     -- Ну, достаточно, товарищи! Пора по домам! -- распорядился он.
     Телюков  молча подчинился.  Как пьяный, пошел он к  двери,  опираясь на
Байрачного. В коридоре спросил доктора:
     -- Она будет жить?
     Тот пожал плечами:
     -- Делаем все, что можно.
     -- Умоляю вас...
     -- Только  без  драм,  -- рассердился доктор. -- Будет она жить  или не
будет, а я бы советовал вам, капитан, впредь с девушками не шутить...
     -- Я не шутил!
     -- Оно и видно! -- все так же сердито сказал доктор и затворил за собой
дверь.
     -- Вы гадкий человек!  Вы...  -- накинулась на Телюкова  Биби. --  Нина
такая хорошая, такая милая, а вы...
     Байрачный схватил жену за руку.
     -- Ну, ты не очень...
     Биби вырвалась из его рук.
     -- Тоже небось хорош... Ступайте отсюда!
     -- Биби...
     --  Ступайте, ступайте! -- и  своими маленькими  ручками она вытолкнула
обоих летчиков за дверь.
     -- Вот  бессовестная!  -- сконфужено,  заикаясь, пробормотал Байрачный,
неудобно чувствуя себя перед командиром.
     --  Оставь,  Гриша.  --   Телюков  тяжело   вздохнул.  --  Биби  права.
Относительно  меня,  конечно... Видишь, как  получилось... Застрял я в  этой
"Белке". Вырвался только  на пятые сутки. Прилетел, а тут... понимаешь, черт
попутал... Понесло меня на эту ель, болвана! Эка невидаль --  Лиля играла...
А Нина как раз шла и увидела... Ну, конечно... Такое хоть кого бы заело... У
Нины-то, у бедняжки, жизнь-то  как  сложилась,  если б  ты  знал! Эх, да что
говорить... -- Телюков махнул рукой.
     Байрачный  еще не  слышал об этой  глупой  истории  и не мог решительно
ничего  понять,  о  чем он  говорит.  Знал только одно: допытываться  сейчас
бесполезно. Главное для  него -- успокоить  друга. И, желая отвлечь капитана
от  мрачных мыслей, ободрить его, перевел беседу на то, что всегда было мило
сердцу Телюкова:
     -- Я слышал,  будто замполит атаковал этой ночью чужой  бомбардировщик,
правда ли это? Вот интересно было бы узнать: сбил или не  сбил? Я думаю, что
сбил, если уж атаковал. А вы какого мнения?
     Телюков сел на скамейку и молча закурил. Не дождавшись  ответа и  видя,
что на  уме у командира отнюдь  не  полеты, Байрачный решил подойти с другой
стороны.
     -- Сегодня утром, открывая форточку, я впервые  ощутил весну, -- сказал
он, преодолевая  хрипоту.  --  Вроде  бы и мороз,  а  полное ощущение весны.
Воробьи чирикают совсем по-весеннему. И ветром вроде  соленым повеяло. А это
-- дыхание муссона. Первое дыхание, и я его уловил.
     Сообразив, что несет чушь, Байрачный смущенно замолчал.
     --  Как  вы  думаете,  поправится  Нина?  --  спросил  Телюков,  словно
размышляя вслух. (Беседуя с подчиненными, он часто  переходил то на "ты", то
на "вы".)
     -- Конечно поправится!  -- с уверенностью ответил Григорий.  -- В нашем
селе  тоже  такой  случай  был.  Представьте  себе,  одна  девушка  глотнула
какого-то  зелья. Ну, мертва и все! А тут случись бабка одна, посмотрела она
на девушку, да  и говорит: "Яд  -- дело такое: коль уж помирает человек, так
сразу,  а ежели она еще  жива,  значит,  жить  будет.  И  ничего  с  ней  не
станется". Не поверили  старухе, а она, выходит, правду  сказала.  Давненько
это было, а  та девушка до  сих пор жива. Бабка уже померла давно, а девушка
живет и поныне.
     -- Живет?
     Байрачный уловил в голосе Телюкова иронию, но был доволен хотя бы  тем,
что его командир улыбнулся.
     --  Живет,  товарищ  капитан.  Как  это  в  сказках говорится:  "Живет,
поживает и деточек наживает..."
     -- Вот и ты мне сказки рассказываешь.
     --  Да что вы! Я ни капельки не вру! А вам пора домой,  надо отдохнуть.
Ночью, пожалуй, опять разыграется завируха не рубежах.
     -- Да, ночью опять на аэродром, -- механически повторил Телюков.
     Наведавшись  еще раз в медпункт и  расспросив о состоянии Нины, Телюков
побрел домой. Но спать не лег. Какой там сон! Сел и тяжело задумался.
     Выживет  Нина   или  не   выживет?   Положение   создалось   прямо-таки
убийственное!..  Сколько  сплетен  пойдет теперь  по  городку!  Заденут  эти
сплетни  и  командира, и  его жену... Страшно  неприятная история.  В  такой
ситуации лучше всего было бы поскорее перевестись куда-нибудь в другой полк,
а  то и вовсе перемахнуть в другое соединение,  забрав с собой Нину... если,
конечно,  она  выживет... Подальше от  позора и  стыда.  Все  сгладит время,
понемногу забудется  эта  история,  и начнется новая  жизнь,  где каждый шаг
будет заранее обдуман и взвешен им, Телюковым.
     На  том  пока и  порешил.  Вырвал  из  тетради  листок  бумаги,  достал
авторучку, пододвинулся к столу и начал писать рапорт о переводе.
     Пишет, а на сердце -- камень. Полк... До чего ж тяжко представить  себе
разлуку с ним! Уйти из полка -- все равно  что бросить родную семью, братьев
-- старших и младших. Иное дело,  когда офицера повышают в должности или он,
скажем, уезжает  в  академию. Это явление  понятное, естественное. А бежать,
скомпрометировав себя, бежать из-за того, что наделал столько ошибок -- это,
аллах забери, последнее дело.
     А что  скажет он командиру, вручая рапорт?  А  замполиту?  А начальнику
штаба? Ни  от командира, ни  от замполита  Телюков никогда  слова плохого не
слышал. Даже тогда, когда он  явно этого заслуживал. Они не  ругали его, они
терпеливо переубеждали. На правильный путь наставляли. Перевоспитывали.
     Несколько иначе обстояло дело с начштаба, воплощавшим в себе офицерский
этикет. Случалось иногда, что он попросту выгонял Телюкова  из  кабинета. Но
какой начштаба  поступил бы иначе,  если летчик врывается в кабинет, кричит,
размахивает руками... Потакай сумасброду, он живо на голову сядет!
     Нет, не  чувствовал Телюков  неприязни и  к  начштаба.  А взять  майора
Дроздова. Пусть строг,  предельно строг и прямолинеен по характеру, иной раз
у  него даже крепкое, соленое словцо может вырваться. Ну и  что? Среди своих
же! Полк ведь не институт благородных девиц... Да и Дроздов зря не накричит,
не обидится без причины. А летчик, летчик-то какой! Воздушный волк! А кто не
хочет быть таким волком, чтоб уметь перегрызть врагу горло? Многое почерпнул
для себя Телюков из опыта Дроздова, многому научился у него.
     А Байрачный! Скиба! Калашников! Эта "гвардейская тройка" начала  летать
ночью, овладела уже радиолокационным прицелом. Телюков отдал им часть своего
сердца, своего разума. Это он вывел их за облака, он впервые поднял в ночное
небо.
     Как-то во время ночного маршрутного полета  Телюков спросил Байрачного:
"А ну-ка, определите, где мы сейчас  находимся?" Летчик  долго водил глазами
по земным  световым ориентирам, а  потом покачал головой: "Хоть убейте -- не
скажу".  Запутался,  одним  словом.  А в  другой  раз  в  зоне  пилотажа  он
перевернул самолет вверх ногами и уверял инструктора, что летит правильно, а
что ошибается именно он Телюков. То же самое  бывало и с Калашниковым,  и со
Скибой.  Телюков до десятого пота  вправлял,  как он выражался,  подчиненным
"мозги" в кабинах тренажера и самолета. И добился своего. У летчиков окрепли
крылья.
     Тяжело, очень тяжело расставаться с боевыми друзьями-товарищами!
     И все же летчик продолжал писать рапорт. Помимо воли. Так нужно. Придет
время  -- он  распрощается  с  товарищами,  встанет  на колени перед  Боевым
Знаменем полка, прижмет к губам багряное полотнище и -- прощайте, друзья, не
поминайте  лихом!   Хоть   и  извилистая  была  дорожка  у  летчика  Филиппа
Кондратьевича  Телюкова, а  все  же не  последним  был  он  в  полку. Вот  и
нарушителя  границы утопил  в  море, а это  большая  честь  всему коллективу
крылатых воинов...
     Сунув  рапорт  в  карман,  Телюков  накинул на  плечи  куртку  и  опять
отправился  в  лазарет.  Однако доктор  не впустил его  в палату. "Пока  что
состояние больной плохое", -- сказал он.
     Постояв у крыльца, летчик побрел по тропинке, ведущей в штаб.
     Сыпал легкий снежок.  У дровяного склада визжала пила. В  городке пахло
сосной  и  дымом. Этот запах  и  визжание пилы  напомнили  Телюкову  рабочий
поселок,  где  прошло его детство. Он часто вспоминает  родные  места, а вот
отныне столь же часто будет вспоминать этот городок.
     Возле  ДОСа  Телюков встретил капитана Махарадзе.  Тот стоял  голый  по
пояс, натирая снегом свою могучую волосатую грудь.
     -- Чего это ты, Филипп, повесил голову, как ишак? -- задорно воскликнул
Вано.
     -- Сам ты ишак!
     -- Вай-вай, нехорошо. -- Вано слепил снежок.
     -- Отвяжись, князь. Не до шуток мне.
     -- Сокрушаешься, что  не  подняли прошлой ночью? Но  ведь надо  совесть
иметь. Ты же сбил одного, чего тебе еще надо?
     -- Не в том  дело,  Вано...  С  Ниной  плохо.  Выпила...  одним словом,
отравилась. Понятно?
     -- Брось! -- Вано вытаращил свои добрые глаза. -- Но она жива?
     -- Пока  жива. Иду вот из  лазарета.  Жива, но врач не  допустил меня к
ней.
     -- Так,  может быть, ее  надо как можно  скорее отправить в  госпиталь?
Чего же  ты плетешься,  словно ишак? Скорее беги к  командиру! Эх  ты, друг!
Беги!  Командир только что пошел в штаб. Рубай с плеча. Скажи, что Нина твоя
жена, и пускай даст самолет. Ну, чего стоишь? Беги, говорю!
     "В самом деле, --  подумал Телюков. -- Почему бы  мне  не  обратиться к
командиру?" И сказал растроганно:
     -- Спасибо тебе, Вано, за добрый совет. Бегу!
     В  кабинете командира полка  кроме подполковника Поддубного  находились
замполит и  Рож