обще много позже, я  догадался, что папе,  хотя он и
был землянин, и сам  никогда не воевал,  и  не пережил  войну  так,  как  ее
пережили политоры,  -- ему, взрослому зрелому мужчине, акт капитуляции диких
и злобствующих сил говорил гораздо больше, чем мне. Вдруг я увидел Финню.
 -- О! Уль Митя! -- сказала она. -- Уль Митя! Долгой жизни!
 -- Долгой жизни, Финия! -- сказал я. -- Финия, мы же с папой улетаем на
Землю, навсегда, и дел много. А мы не могли бы сейчас с Оли  попасть  в клуб
планирования, вдруг у вас есть ключи, а? Мы их вернем, честное слово.
 --  Да, да,  конечно, -- забормотала она. Поразительно,  ключи от клуба
были у нее с собой. Уже держа ключи в руках, я внезапно ощутил, что что-то с
Финией  творилось -- что-то неладное.  И, не желая перед полетом думать ни о
чем плохом, я все же спросил, что с ней. На руках ее был ее малыш.
 -- Мой муж, а, Рук, там, внизу, -- хрипло сказала она.
 -- С ним ничего не будет, Финия, -- сказал  я,  почему-то убежденный  в
этом, а не просто для того, чтобы ее успокоить.
 -- Я  знаю,  я  надеюсь, --  сказала  она. --  Его просто... заставили.
Главное, он не воевал, я знаю.
 -- Конечно, -- сказал я. -- Он ни  в чем не виноват.  Все будет хорошо,
-- говорил я, видя, как ей все же плохо и как она почти готова заплакать. Но
она не  заплакала,  сдержалась. Только  погладив ее по  плечу  и  отойдя  от
трибун, я позволил  себе связаться с Ир-фа и сказал ему о Финии с малышом  и
об а, Руке. Ир-фа не рассердился моему звонку, он сказал, что знает а, Рука,
официанта,  и знает, что он  сразу же будет отпущен на  свободу.  Я еще  раз
извинился перед Ир-фа, и  мы с Оли бегом  бросились в нижний Тарнфил, лететь
на машине в клуб. Мне не давала покоя мысль, что я уже все знаю про а, Рука,
знаю, что он будет освобожден, а Финия -- нет, и когда еще узнает. Пока мы с
Оли быстро шли,  у меня  все время возникало желание  вернуться к Финии,  но
именно ее гордость мешала мне: ни громко, ни шепотом я не смог бы сказать ей
то, что узнал, и чего, возможно, не знали о своих близких, политоры, стоящие
рядом с ней.
 И  все-таки мне  было неспокойно, и,  когда  я  увидел быстро  и  низко
летящего гелла, я замахал ему руками, как бы прося подлететь к нам. Он резко
прервал полет, спустился на землю и  тут же, поклонившись Оли, крепко  обнял
меня, хотя мы были незнакомы.
 -- Туда? -- спросил я его, показывая рукой.
 -- Да, конечно, к квистории, опоздал вот, -- сказал он.
 -- Очень большая просьба, -- сказал я.
 -- Любая, -- сказал гелл.
 -- Вы знаете Финию, жену а, Рука?
 -- Чемпионку, летательницу? Конечно.
 --  Она  стоит  на  трибуне  справа,  у  самого  края  прохода, ряду  в
третьем-четвертом.  Шепните ей на ухо, совсем тихонечко, что я все узнал: а,
Рука освободят сразу же.
 -- Передам, -- сказал гелл. -- Я слышал, вы с отцом улетаете?
 -- Да, -- сказал я. -- Очень скоро. Домой. На Землю.
 --  Я приду  к космолету  проводить вас, можно?  --  застенчиво спросил
гелл, даже не думая о том, что вряд ли в толпе я его увижу.
 -- Обязательно, -- сказал я. -- Я буду очень рад. И папа тоже.
 -- Спасибо, -- взлетая, сказал гелл. -- Я все передам Финии.
 ... Мы с Оли  вернулись часа через два, дома  были Ир-фа, Орик,  Пилли,
Рольт, Сатиф и папа.
 Капитуляция квистора  и его окружения закончилась чуть ли не на полчаса
раньше, чем все ожидали. Когда  мы с Оли ушли, трижды еще повторился случай,
как тот, с политором, руки которого были не связаны и  он  пытался стрелять.
Многие политоры были освобождены на месте,  в том числе и а, Рук. В какой-то
момент из двери квистории  появился  бледный со связанными руками уль  Триф,
личный  секретарь Горгонерра.  Подойдя к комиссии, он попросил развязать ему
руки,  а  также попросил дать  ему  мегафон.  Ему  позволили говорить,  и он
сказал:
 --  Политоры!  Некоторое время назад  в  убежище возникли распри  между
военачальниками  и  некоторыми  членами  правительства   квистора.  Началась
стрельба,  в ход пошли  ножи. Многие были  убиты или очень тяжело ранены. --
Громко он перечислил, кто именно был убит или ранен. -- Политоры, должен вам
сообщить, что  бывший премьер Политории, квистор уль  Горгонерр...  в  своем
кабинете покончил жизнь самоубийством.
 Он  замолчал,  наступила  полная  тишина.  Потом  вся  масса  политоров
взорвалась страшным и долгим единым криком, и трудно понять, что это был  за
крик  --  слишком многое в  нем  соединилось: и ярость, и радость, и боль, и
насмешка, и  гнев, и  гадливость, и разочарование, что  он  ушел  от суда, и
презрение, и стыд за слабость бывшего квистора, -- много всего...
 Мы  с Оли довольно легко нашли квартирку а,  Рука и вручили Финии ключи
от клуба. Финия плакала,  обнимая а, Рука, совершенно нас не стесняясь. А он
смущался и краснел.
 --  Спасибо, -- сказал  он  мне,  провожая  нас.  --  Спасибо,  что  вы
успокоили  Финию.  -- А сама она обняла  теперь  уже  и меня, продолжая тихо
всхлипывать, вроде бы уже по поводу того, что я и папа -- улетаем на Землю.
 О визите к Латору  я  уже  и  не  говорю: это был какой-то  смерч общей
радости.  Мы встретились вновь. Войне  -- конец. Он,  Латор, почти в  полной
форме. А так, как Мики, именно Мики, летала,  вопя, по квартире, я вообще не
видел, чтобы летали: сумасшедшая какая-то акробатика!
 ...  Что я  могу сказать о  том, как  мы  с  Оли планировали --  одни в
огромном небе. Вряд ли я сумею описать то, что было в этот долгий час с моей
маленькой душой. Ее распирало -- это точно. Я ни о чем не думал -- ни где я,
ни что  со мной. Я забылся.  Забыл обо всем. О  Политории,  о  войне, даже о
Земле. И  я почти потерял голову, когда мы с Оли, "разойдясь" далеко друг от
друга  на  разных струях  воздуха,  вновь  друг  к  другу  возвращались  или
пролетали совсем рядом, касаясь друг друга руками.
 Малигат умирал.
 Еще неделю назад, стоя среди острых зубцов отвесной скалы над морем, он
почувствовал, что ему пора  уходить. Не  сейчас,  не в  этот момент, час или
день  --  но  пора.  Он  ничего  не  знал  об  акте  капитуляции,  но что-то
подсказывало  ему,  что  пока  над  Политорией  хотя  бы немного  парит  дух
Горгонерра, он,  Малигат,  уходить  не  должен.  Потом  вернулись его воины,
принеся весть о  победе,  но он и  так знал, что победа свершилась, и не это
было  для  него  сигналом  к  уходу.  Ему  нужно  было  ощутить  именно  акт
капитуляции, хотя ощущение  это не переходило  для  него в слова,  ни даже в
мысли.
 Теперь он знал, что уходить пора.
 Он объявил  об  этом племени,  попросил  вынести в  центр  деревни свое
легкое большое деревянное ложе, накрыть его шкурами животных  и  положить на
шкуры  его  оружие. Своими руками из  других  шкур  он создал  некое подобие
длинной и высокой подушки, опершись на которую плечами, он полулежал теперь,
окруженный  воинами  и  женщинами  своего  племени  и  нами.  Мы  прилетели,
радостные  и  веселые, ничего  не зная  о тяжкой церемонии.  Нам сообщили об
этом, и мы сникли. Друг Малигата Ир-фа, Орик, Рольт, Сатиф, Пилли и Оли и мы
с папой  --  все  были  мигом смяты,  перестроены, переиначены напрочь  этой
тяжкой вестью.  До того, как Малигат сам возлег на свое ложе, видеть нам его
не полагалось.
 ...  Он лежал,  высокий, стройный,  худощавый  и  абсолютно спокойный в
обычной своей  одежде, без единого украшения. Как  и его оружие, они  лежали
рядом с ним.
 Не было ветра, солнце было мягким, совсем не  палящим, молчали птицы, и
даже  журчание  ближнего ручья можно было услышать, только специально к нему
прислушиваясь.
 Все  стояли вокруг ложа Малигата в полной  тишине, никто не шевелился и
не смотрел  на него, пока  он не  поднял высоко  руку и не заговорил,  так и
держа руку высоко и  прямо над своей головой --  все время, пока звучал  его
ровный голос.
 -- Земляне, политоры и моро! -- произнес он. -- Я ухожу от вас. Так мне
велят жилы моего тела, моя голова и мое сердце.  Я рад, что все  вы рядом со
мной и помогаете  переносить мне горечь от того, что  я ухожу вдали от своей
родины,  на чужой земле. Живите в мире,  руководствуясь законом доброты. Это
самый важный и главный закон, выше  его --  нет  ничего. В далекие  времена,
когда  я был лишь частицей воздуха,  воды  или  камня,  --  добрые  существа
перенесли  на  своих машинах погибающих моро на землю  Политории.  Когда-то,
может  быть  и по  нашей  вине  или глупости, мы потеряли  свою  землю, свою
планету. Это -- навсегда, и единственное, что может не дать погибнуть  самим
моро,  -- это наша  смелость, честность и доброта.  Знайте об этом, моро,  и
верьте мне. Скоро земляне, которых  я полюбил, улетят на свою  Землю.  Пусть
политоры, земляне и  моро всегда помнят,  что  они вместе  задушили страшную
войну на Политории. Я знал, что вы победите, но я хотел видеть и чувствовать
это. Я это  видел и почувствовал.  И  только теперь я могу  и должен уйти. Я
слышал,  что  маленький  корабль  землян полетит  сначала  не  сам, а внутри
большого корабля политоров. Потом  в  далеком небе они разойдутся, и земляне
полетят на Землю сами.  Но прислушиваясь к себе, я услышал, что скорее всего
корабль политоров полетит и дальше вместе с землянами на Землю, чтобы многие
земляне  могли положить руку  на плечо политорам, а политоры землянам.  Если
так и произойдет,  я хочу,  чтобы среди политоров был  хотя бы один моро.  Я
хочу,  чтобы этим моро был Олуни. Олуни  будет лететь  через огромное небо и
смотреть в него,  смотреть внимательно.  Может быть, он  увидит планету, где
никого нет, но  есть воздух, деревья, животные, трава, вода и камень. И если
Чистому Разуму политоров будет угодно, они перенесут на своих  кораблях всех
моро Политории на эту планету. Эта планета не  станет родиной  моро,  но это
будет их планета, их -- и ничья больше. Моро не будут чужими на чужой земле.
Моро будут  жить на новой и только своей  земле. Пусть Олуни возьмет с собой
свою невесту Талибу. Пусть мужчина и женщина моро увидят планету, на которой
родятся их дети.
 Я  хочу,  чтобы вождем моро, когда я уйду,  стал -- Олуни. Я сказал вам
все, моро.
 Теперь я должен уйти.
 Я, ваш вождь Малигат, хочу проститься с вами.
 Медленно моро и мы один за другим подходили к Малигату и склонялись над
ним, а он мягко и спокойно глядя на каждого, касался пальцами его лба.
 Когда я поравнялся с  Малигатом, он тоже прикоснулся  пальцами к  моему
лбу и вдруг неожиданно для меня погладил меня по голове.
 Я, сжавшись, сделал  три шага в  сторону,  уступая  место следующему за
мной, и вдруг почувствовал, что сейчас  расплачусь, разрыдаюсь и брошусь  со
всех ног куда  попало -- в лес,  в  скалы,  к морю... Но, не знаю  уж как, я
сдержался: Малигат без единого слова приказал мне это.
 Долго и  медленно проходили моро,  прощаясь с Малигатом. Очень  долго и
медленно. Последним подошел к нему Олуни. Малигат коснулся пальцами его лба,
потом положил свою руку Олуни на плечо, слегка сжал его и мягко оттолкнул от
себя. Олуни, опустив голову, отошел.
 Все,  кто стояли вокруг ложа Малигата, стали медленно отходить назад  и
встали большим кругом, освободив пространство между собою и вождем. Все, что
застыло  в  этот момент  в  нас  и  вокруг нас,  --  застыло как бы еще, еще
сильнее,  как затвердело. Малигат, слегка приподнявшись, обвел всех  стоящих
спокойными глазами,  потом  взгляд его скользнул полукругом  по  деревьям  и
скалам, после обратился к небу, и наконец Малигат снова легко  опустил плечи
на свое ложе и закрыл глаза.
 Медленно снова он поднял абсолютно  прямую  руку вверх.  Застыло  небо,
едва-едва уловимый звук журчания ручья смолк совсем...
 Я  увидел,  как медленно,  очень медленно Малигат начал  опускать  свою
прямую вытянутую руку вниз. Она опускалась ровно, как бы тихо и едва заметно
скользя в воздухе, и вдруг, где-то на полпути, внезапно остановилась и резко
упала на ложе.
 Малигата не стало.

12
 Я стоял на вершине той самой скалы, на которой, казалось, сто лет назад
впервые увидел Малигата с  Сириусом на руках, не зная  еще,  что это великий
вождь.
 Скоро вечер должен был перейти в ночь, и море неярко светилось внизу.
 Торжественное пиршество  в  связи с  уходом  Малигата  началось  днем и
тянулось медленно и долго.
 Когда же начались ритуальные танцы, я -- не сразу -- тихо забрал фонарь
и  лазер и незаметно для  остальных ушел к морю: мне хотелось побыть одному.
Будут мои  волноваться или  нет, -- я не подумал,  скорее всего  потому, что
уходил  ненадолго,  да,  может,  они  не  заметили, что я  ушел: на  проводы
Малигата прибыли  моро из других племен, народу  было  полно, толпа. Как они
заранее узнали, что Малигат уходит, и успели к этой  тяжелой церемонии, -- я
понятия не имел. Да, в такой толпе (да еще половина из них танцевала) трудно
было меня отыскать, но можно было подумать, что я здесь, никуда не  делся. А
если вдуматься --  когда меня буквально потянуло сходить на эту скалу -- мне
и в голову не пришло предупредить своих, считай -- отпрашиваться, последнего
мне уж вовсе не хотелось, не ребенок. •
 ... Я стоял на высокой скале, над сереющим внизу пляжем, над светящимся
морем, и  все это,  если отрешиться, похоже  было на Землю- Крым, Кавказ. Но
отрешиться   не   удавалось:   даже   если   думать   о  Земле,  все  внутри
"подсказывало",  настаивало  -- ты где-то  в  глубинах космоса,  в  глубинах
неопределимых.
 Я  пытался  как бы  зрительно, пользуясь незримой  при этом линейкой  в
миллионы  километров  длиной,  увидеть  эту  "схему":  Политория   --  дикое
расстояние -- Земля. И вот это "дикое  расстояние" все казалось меньшим, чем
на самом деле, и как бы зрительно я  его не увеличивал еще и еще,  оно снова
представлялось маленьким, нереальным. Страшно  было представить -- где  я. А
уж представить, например, как какая-то девчонка из нашего класса с мороженым
в руке бежит  домой к Грише Кау,  потому что, видите ли, нашла новое решение
принципов  смещения  элипсовидного  тела  в  плотных  газах,  --   нет,  это
представить было совершенно невозможно.
 Взрыв Алургом адской  машины в Квистории и -- совсем недавно еще -- наш
класс на лекции  в институте  низких  температур  --  эти две реальности  не
совмещались, второй как бы и не было вовсе, только в сознании.
 Не  знаю, почему эти и сходные мысли плавно  заменялись в моей  голове.
Ничего,  кроме  политорского  темнеющего  неба,  пляжа,  моря  и  скалы,  не
существовало. И  не  было ничего  страшнее и печальнее смерти Малигата.  Еще
совсем недавно я чувствовал его руку на своем лбу.
 И  вдруг  что-то  кольнуло меня, шипом, отравленной иглой. А ведь год с
лишним назад, когда я, как взрослый, вкалывал на группу "эль-три", имел же я
(большой  начальник!)   личный   полукосмолет  для  быстрых  перемещений  от
лаборатории  к лаборатории,  в  космос  -- и обратно. И усовершенствовал его
так,  что скорость его резко возросла, и ни одна патрульная тачка  не  могла
догнать меня, если я нарушал  правила полета в околоземном пространстве.  Да
что там догнать -- уследить  за мной не могла! Имел же я такую машину! И как
Натка просила меня погонять вместе с ней в космосе. Моя Натка! А я  ведь так
ничего и не сделал. Ничего. Не слетал с ней ни разу. Не специально,  нет, но
ведь не слетал же.
 И тут же мои мысли  прыгнули в третье,  совсем неожиданное русло: если,
уходя со скалы в селение моро, я так  и не подойду к  политорскому морю и не
коснусь  его рукой, то  потом уже скорее всего  мне никогда  не  удастся это
сделать, никогда, до самой смерти.
 Я  зажег фонарик и  осторожно по уступам спустился в боковое  ущелье  и
пошел по нему направо, до ущелья, ведущего к морю.
 Ущелье это к пляжу и к воде спускалось под некоторым заметным углом, я,
поворачивая еще раз  направо, был как  бы над морем и с этой незначительной,
но все же высоты увидел вдруг почти возле самого берега, в воде, два блюдца,
два фосфоресцирующих глаза. Они были  под водой и,  конечно,  смотрели не на
меня, не на берег, --  просто в мою сторону. Но ничто не вздрогнуло, даже не
шелохнулось  во  мне,  то ли  потому, что я был  с  лазером,  то  ли  просто
чувствовал,  что  это  не  политор,  не  аквалангист,  --  какое-то  морское
животное, рыба -- не  рыба,  -- я  не  знал.  По крайней мере,  оно было, по
ощущению  огромным   и  наверняка   с  мощным  хвостом:  глаза  его   иногда
поворачивались в  сторону так резко и такая  зыбь  проходила по  поверхности
воды (я уже был почти рядом), что только именно  резкий удар  мощного хвоста
под водой  мог так  смещать тело этого животного и вызывать  легкую волну. Я
подходил все ближе к воде, совсем не думая о том, а не может ли это животное
быть двоякодышащим и не кушает ли оно, вдруг выпрыгивая на берег, безобидных
земных школьников. Я смотрел на эти ярко горящие глаза и даже и не вспомнил,
что  схватка с криспой была именно здесь, совсем рядом, чуть дальше в море и
чуть глубже.
 Глаза эти, не  мигая,  смотрели в  мою  сторону,  иногда резко смещаясь
вбок, но вновь  возвращаясь на прежнее место. Впрочем,  я не знаю, видело ли
меня оно через пленку воды. "Странно, -- подумал я. -- Никто мне  о таком не
рассказывал. Или  это  редкий  гость на моем  берегу? Но и на  другом я был.
Странно". Ощущение, что это животное огромно,  оставалось, и я вдруг захотел
быстро  вернуться  на  скалу: вдруг оттуда  в  последних  отблесках  света я
разгляжу  в мелкой воде его силуэт.  Спокойно  тем  не менее я наклонился  к
воде, зачерпнул ее ладошкой, плеснул себе в лицо  и только тогда уже  быстро
пошел обратно в ущелье и начал карабкаться на скалу.
 С прежней точки  края обрыва я поглядел вниз и  понял, что просчитался:
все-таки было уже достаточно темно, чтобы даже  в мелкой  воде я мог  сверху
рассмотреть, что  же это за  зверь такой. Глаза его продолжали гореть так же
ярко -- и только. Вдруг они, эти фосфоресцирующие блюдца, резко дернулись  в
сторону и исчезли, не вернулись на прежнее место секунду, другую, третью.  Я
подумал, что это милое чудовище стоит теперь хвостом к берегу и  неизвестно,
что  же  оно будет делать дальше,  и неожиданно  уже в море, там, где густая
полутьма  переходила  в  полную  черноту,  раздался  мощный  всплеск  самую
малость, но мне удалось разглядеть огромное, чернее ночи, тело, взлетевшее в
воздух, затем оно с  грохотом рухнуло в  море...  несколько мгновений кипела
вдали  от  меня вода, потом  наступила полная тишина  и  сразу  же ощутилась
полная темень, ночь.
 Минуту или больше  я стоял на  краю, ошеломленный, и  тупо глядел, ни о
чем не думая, вперед, туда, где поверхность воды едва угадывалась.
 Неожиданно  я ощутил присутствие  слабого света  в  ночи. Постепенно он
становился более ярким,  и так же постепенно, я увидел, "отразившийся" тенью
на плоскости воды край скалы, на которой я стоял, и мой огромный силуэт стал
расти, удлиняться, удаляясь все дальше и дальше в море.
 Наверное, чуть  раньше я  услышал совсем слабенький  звук  двигателя  в
воздухе, он тоже  рос,  приближался,  а  свет мощной фары  летящей  машины я
хорошо чувствовал краешком глаз, даже не оборачиваясь.
 Машина приближалась, и я  знал почему-то, что это не папа, не Орик и не
Пилли.
 Не знаю почему, но я так и не обернулся.
 По движению  света  машины  я  понял, что она не собирается  садиться в
ущелье, а летит прямо ко мне.
 Наконец она мягко села  недалеко  от меня  на  каком-то удобном пятачке
скалы, и, не оборачиваясь,  я услышал  легкие и осторожные  шаги  по уступам
скалы, и как звонко щелкают сыплющиеся вниз маленькие скальные осколки.
 Что раньше -- дыхание на моем затылке почувствовал я или ее руки, сзади
обнявшие меня за шею, -- я не запомнил. Или оба эти ощущения смешались.
 -- Ты же  на самом краю стоишь, -- шепнула  Оли. -- Давай  отойдем чуть
назад.
 -- Я не боюсь, -- сказал я.
 -- Я  тоже.  --  Тихо  она  засмеялась. --  Просто  я  хочу,  чтобы  мы
поцеловались. Мы можем от этого сорваться со скалы вниз. Ищи потом косточки.
 Но делая вместе с Оли шаг, потом другой назад и поворачиваясь в ко