мунальной кухне радостный ажиотаж.
     - Ставлю бутылку пива тому, кто с трех раз отгадает,  как  называлась
эта шелупонь, когда еще могла плавать? - весело сказал сосед Кузякин и при
этом, почему-то, выразительно посмотрел на поэта О.Бабца.
     - Рыба, - мрачно сказал  поэт  О.Бабец,  поскольку  пиву  предпочитал
коньяк.
     -  Простипома,  -  уверенно  изрекла  девица  Эльвира  Кручик,   хотя
предпочитала шампанское и наличные.
     - Стервюга! - фыркнула бабка Дюдикова и украдкой метнула косой взгляд
на девицу Кручик. - А может и не стеврюга, но тогда точно стервядь!
     - Марк, а вы почему молчите?  -  с  тайной  надеждой  спросила  мадам
Хнюпец под дверью писателя-фантаста Марка Абрамовича Зомбишвилли.
     - Ах, оставьте! - воскликнул Марк Абрамович Зомбишвилли. - Вы  должны
сами понимать, что я не могу участвовать в этих ваших играх!
     - А очень жаль, Марк, - вздохнула мадам  Хнюпец,  поневоле  вспоминая
своего  третьего  мужа  дизайнера  и   бизнесмена   Арнольда   Везувиевича
Христопопикова, яркой, но недолгой звездой промелькнувшего на  скоротечном
небосклоне дамского счастья.
     Дизайнер по вечерам вслух цитировал сонеты Шекспира, по  утрам  бегал
трусцой, не ел мяса и погорел в принципе на пустяке, трижды сбыв различным
оптовым клиентам одну и ту же  партию  шведских  подгузников  со  свистком
которой, кстати, не существовало  в  природе,  так  как  вся  партия  была
задержана на таможне и национализирована -  свистки  пошли  на  вооружение
национальной гвардии, а подгузники,  по-видимому,  до  сих  пор  гниют  на
заднем дворе таможни.
     Когда за Арнольдом Везувиевичем пришли корректные  очень  спортивного
вида парни, то все жильцы коммунальной квартиры, где так  недолго  обитало
очередное счастье мадам Хнюпец, были наглядно убеждены в пользе спортивных
променадов, так как Арнольд Везувиевич в тот день выбежал как  всегда  еще
утром, обычной своей  трусцой,  но  ко  времени  визита  был  уже  далеко,
поскольку имел несомненную фору.
     С  тех  пор  следы  его  затерялись,  хотя  мадам  Хнюпец  в  глубине
загадочной  женской  души,  все  еще  надеялась,  что  Арнольд  Везувиевич
Христопопиков бежит до сих пор  и,  судя  по  отдельным  признакам,  скоро
должен прибежать обратно,  только  с  другой  стороны.  Если  конечно  при
кругосветном марафоне успешно преодолеет разногласия  с  таможнями  других
стран и иных народов.
     Мадам Хнюпец еще раз протяжно вздохнула  и,  отрешенно  посмотрев  на
рыбьи хвосты, сказала почти весело:
     - Я все же думаю, что это... сом, только очень маленький, потому  как
у него было тяжелое детство и он часто болел. Одним словом  это  маленький
такой... сомец.
     - Мадам, я с вас удивляюсь! - с неподдельным восторгом  сказал  сосед
Кузякин, у которого, по-видимому, тоже  было  нелегкое  детство,  так  как
когда сосед Кузякин одевал свою любимую кепку с пимпочкой, то  ее  козырек
приходился как раз на уровне национального достояния и  предмета  законной
гордости всей коммунальной квартиры - бюста  девицы  Эльвиры  Кручик.  Чем
несказанно раздражал при этом поэта О.Бабца, который хоть у девицы  Кручик
мог лицезреть то же самое, но под другим ракурсом, а соседа Кузякина в  то
же  время  исключительно  одну  пимпочку,  и  самое  главное,   совершенно
непонятно было куда в такие моменты зрит сосед Кузякин.
     - Я восхищаюсь вами, мадам, - радостно повторил сосед Кузякин. -  При
вашем интеллекте и только шесть раз замужем... Но все же, я думаю,  вы  не
правы.
     - Марк, ну почему вы все время молчите?!  -  в  отчаянии  воскликнула
мадам Хнюпец.
     - Целакант, - тихо  из-за  двери  сказал  Марк  Абрамыч  Зомбишвилли,
стараясь не отрываться от сладостно мучительного  процесса  ваяния  образа
положительного героя -  Виргилия  Шерстобуева,  который  в  ходе  развития
сюжета  безвозмездно  передает  свою  отдельную   трехкомнатную   квартиру
бездомной старушке, а сам переселяется в шестиметровую комнату в  квартире
с коммунальными услугами  на  пятьдесят  восемь  семей,  где  под  влияние
дружного сплоченного коллектива становиться еще  более  положительным,  но
погибает  от  руки  коррумпированного  работника  исполкома,   пытающегося
насильно  переселить  нашего  героя  в  отдельную  семикомнатную  квартиру
улучшенной планировки в престижном  районе  из  специального  депутатского
фонда.
     - Богохульник! - злобно проворчала бабка Дюдикова.
     - Сдаетесь? - спросил неожиданно помрачневший сосед Кузякин.
     - Ну... - глубокомысленно сказал поэт О.Бабец.
     - Не ну, а вобла! - рявкнул сосед Кузякин,  у  которого  очевидно  от
долгого воздержания начался абстинентный синдром.
     - Почему же вобла, милейший? - удивилась мадам Хнюпец.
     - А я - так вижу! - отрезал сосед Кузякин и,  пока  все  переваривали
этот "отрез", быстро открыл призовую бутылку пива и тут же ее выпил.
     Бабка Дюдикова, первой почуявшая опасность, летучей мышью  юркнула  в
свою конуру и злобно забормотала в замочную скважину:
     - Зенки залил  с  утра,  вурдалак  проклятый,  теперь  душа  кровушки
требует..
     Мадам Хнюпец тут же презрительно пожала плечами:
     - Где они эти ваши вурдалаки - фу! на них!!! - и мадам дунула  в  пол
силы, но в сторону соседа Кузякина, отчего сосед Кузякин чуть было не упал
в  тазик  с  рыбьими  хвостами,  но  был  вовремя  поддержан  под  локоток
любвеобильным поэтом О.Бабцом.
     - А пошли вы все! - выдираясь  из  цепких  рук  лирика-экстремиста  в
сердцах сказал традиционную фразу сосед Кузякин и метко плюнул в  замочную
скважину бабке Дюдиковой, но та  уже  успела  отбежать  вглубь  комнаты  и
затаиться.
     Поэт О.Бабец тут же отпустил соседа Кузякина, и  они  оба  тут  же  и
пошли. Причем сосед Кузякин как вошел в свою комнату, так сразу лег  -  на
пороге,   а   поэт   О.Бабец   сначала   сочинил   очередное   бессмертное
четверостишие:

                      Ужель и я проснусь однажды
                      В предощущении греха
                      Я буду весь босой, вальяжный
                      А ты лишь в фартуке... ха! ха!

     Но потом мысли поэта смешались и начали стремительно захлебываться  в
струях душа, под которым в данную минуту уже стояла, наверняка, обнаженная
девица Эльвира Кручик, и поэт О.Бабец в испепеляюще неутоленном вожделении
стал по привычке биться о спинку своей двуспальной кровати...


     И когда в коридоре никого не осталось, из своей комнаты тихо выглянул
писатель-фантаст Марк  Абрамыч  Зомбишвилли.  Он  осторожно  прокрался  на
опустевшую коммунальную кухню и встал над злополучным тазиком на колени...
     - Вобла... стерлядь...  простипома...  бельдюга!  -  словно  в  бреду
зашептал Марк Абрамыч Зомбишвилли - фантаст душой и телом.  -  Даже  птица
имея крылья может быть всего лишь курицей... А человек без фантазии -  это
даже не курица, а сациви - никакого полета! Вся жизнь... в горшке.
     Марк Абрамыч ласково погладил один из хвостов и загадочно,  как  юная
мать в ожидании первенца, улыбнулся:
     - А ведь при жизни ты могла быть русалкой... Только  не  при  этой...
при соответствующей.
     Марк Абрамыч тяжело вздохнул  и  на  мгновение  ему  показалось,  что
случайно затесавшийся среди хвостов рыбий глаз, ему ободряюще подмигнул!
     А может Марку Абрамовичу этот рыбий фортель лишь примерещился - как и
вся его... ЭТА ЖИСТЬ!





                                  ЕРЕТИК


     - Будьте вы прокляты!!!...
     Голос еретика хлестнул по толпе как  бич,  и  в  напряженно  повисшей
тишине было слышно только как огонь, словно голодный уличный пес, давясь и
фыркая, пожирает свою добычу.
     Из-под низко надвинутого на лоб капюшона Бернар  осторожно  посмотрел
на Магистра. Преподобный фон Вайль стоял спокойно,  чуть  расставив  ноги,
обутые в запыленные походные сапоги и скрестив на  груди  огромные  цепкие
руки.  Бесформенная  серая  ряса,  точно  такая  же  как  и  всех  Братьев
доблестного  ордена  "Гонителей  Скверны",  не  могла   спрятать   крепкой
сухощавой фигуры Магистра, - фигуры скорее воина, а не монаха...
     Магистр окинул  притихшую  толпу  тяжелым  приценивающимся  взглядом,
будто выбирая очередную жертву и с брезгливым выражением лица  отвернулся,
и Бернар поспешно опустил голову, чтобы не  встречаться  с  завораживающим
взглядом Великого Магистра.
     Пламя Священного Костра, расправившись  со  своей  добычей,  медленно
опало в сытой истоме, упрятав дикую необузданную силу в  тлеющие  угли,  -
будто когти затаившегося жуткого зверя в мягких подушечках  коварных  лап,
потенциально опасные внезапной силой и отсутствием жалости.
     Магистр взмахнул правой рукой, в которой был  зажат  Жезл  Абсолютной
власти, и монахи-телохранители, построившись клином, рассекли  толпу,  как
хорошо отточенный боевой топор рассекает трухлявый пень.  Бернар  поспешно
шагнул вслед за Магистром в образовавшийся проход. Толпа, еще минуту назад
жаждавшая крови и алчно ликовавшая, молчала.
     Бернар шел быстро, низко  наклонив  голову,  в  поле  зрения  попадал
только грязный подол серой рясы впереди идущего Магистра.
     И вдруг тишина лопнула, взметнувшись истошным воплем:
     - Да здравствует Великий  Магистр,  самый  последовательный  Гонитель
Скверны!!!
     И толпа по звериному утробно взревела:
     - Во веки веков, виват!!!
     Бернар поглубже втянул голову в плечи и зашагал быстрее...


     А в тот же вечер Бернар безобразно напился.  Глядя  мутными  налитыми
кровью глазами в очередную кружку  до  краев  наполненную  старым  красным
вином, Бернар краем уха улавливал восхищенный шепот за спиной:
     - Во монах дает!
     Но отблеск факела,  которым  скудно  была  освещена  таверна  ложился
зыбким призраком  на  коварную  гладь  вина,  наполнявшего  кружку,  и  из
венозно-кровавых глубин  всплывал  отражением  Священного  Костра,  сквозь
пламя которого явственно угадывалось лицо проклятого еретика...  И  Бернар
вновь пил, пока не утопил окончательно в вине, то ли это лицо, то ли  свое
собственное.
     Что было потом, Бернар помнил очень смутно  и  лишь  частями.  Помнил
только, что вспыхнула драка и он  бил  кого-то  по  лицу  кружкой,  силясь
загнать это лицо обратно на дно. Потом били уже Бернара,  но  без  особого
усердия: кому охота связываться с монахом.
     Потом, то ли драка переместилась на улицу, то ли один  Бернар...  Так
или иначе, но очнулся он только под  утро.  Избитый,  грязный,  будто  его
волоком протащили по улице. Одна рука покоилась среди нечистых вод сточной
канавы, а во  второй  Бернар  сжимал  ручку  от  кружки:  остальная  часть
посудины отсутствовала. Сердце стучало часто и не ровно,  лоб  был  покрыт
испариной, и ноги - держали с трудом.
     Бернар отшвырнул в сторону останки  доблестно  отслужившей  кружки  и
медленно неуверенными шагами побрел в Монастырь. На душе  было  еще  более
мерзко, чем накануне, и  рождающийся  новый  день  тоже  не  сулил  ничего
хорошего.


     - Регистратор Бернар, вы опять опоздали. Я  уже  не  говорю,  что  вы
своим видом напоминаете -  перебравшего  накануне  лавочника!  -  ворчливо
забубнил отец Зеро - седенький серенький мышастый старик, в жилах которого
наверняка уже не было крови ибо ее давно вытеснила черная желчь.
     "А он не так уж далек от истины", - подумал  Бернар,  силясь  придать
лицу подобающие постно-благочестивое выражение. - "Я  и  есть  лавочник  -
мясник..."
     - Это больше не повториться, отец Зеро, - выдавил  Бернар,  с  трудом
шевеля разбитыми губами.
     Отец Зеро с сомнением "хрюкнул" и проворчал:
     - Для вас же будет  лучше,  если  вы,  в  конце  концов,  попытаетесь
сдержать свое слово. Всякому терпению когда-нибудь приходит конец...
     "Ничего, потерпишь... Я слишком нужен Магистру."
     Еще нетвердой походкой Бернар  прошел  в  свою  келью.  Таз  в  нише,
служившей умывальней, был полон не очень свежей воды. Бернар опустился  на
колени, лицом прямо в таз. На мгновение ему  захотелось  сделать  глубокий
вдох прямо в воде и...
     Тяжело поднявшись с колен, Бернар постоял,  тупо  соображая,  что  он
должен теперь делать. Вода текла по лицу, и со стороны  могло  показаться,
что это слезы... Но это была всего лишь вода.


     В подвалах Монастыря было сыро холодно  и  мерзко  пахло  крысами.  В
тусклом свете слишком далеко расположенных друг  от  друга  факелов,  едва
угадывались покрытые зеленой плесенью стены, а своды и вовсе не были видны
во мраке. Человек  оказываясь  здесь  ощущал  себя  вдавленным  в  грязный
покрытый плесень пол гнетущим прессом этого беспросветного мрака, тоски  и
отчаянья.
     Где-то глухо  капала  вода.  Капля  за  каплей,  капля  за  каплей...
Отсчитывая неумолимый  ход  времени.  Подчеркивая  безликое  единообразие.
Перечеркивая все, что находится за стенами Монастыря: Свет, Жизнь, Мир.


     Бернар тяжело опустился  на  крепкую  дубовую  лавку,  стоящую  подле
такого же массивного стола. Писец-стенограф осторожно шевельнулся в  своей
нише и вновь замер серым безликим истуканом...
     Первым сегодня был тщедушный мужичонка с болезненно бледной  кожей  и
ускользающим   взглядом   выцветших   глаз:   уличный   торговец    всякой
галантерейной мелочью, -  по  кличке  Гнилушка.  Здоровенный  откормленный
монах, с изрытым оспой дряблым и тупым лицом похожим на плохо  прожаренный
блин, почти впихнул мужичонку в "Исповедальню" и замер за его спиной серой
глыбой.
     "Только бы не били... Только бы не  били...  Только  бы  не..."  -  с
упорством   заевшей   граммофонной   пластинки,    без    всяких    эмоций
"прокручивалась" единственная мысль в мозгу убогого человечка.
     "КАК  ТЕБЯ  ЗОВУТ?"  -  "спросил"  Бернар,  тщетно  пытаясь   поймать
ускользающий взгляд этого не лучшего представителя человечьей породы.
     - Гнилушкой меня кличут, - прошептал в конец растерявшийся  мужичонка
и "пожевал" пересохшими губами.
     "Я СПРАШИВАЮ ИМЯ, А НЕ КЛИЧКУ!"
     - Имя?
     "ДА."
     - Нет у меня имени...
     "ВСПОМИНАЙ!"
     - Нет у меня...
     "ИМЯ?!!" Мужичонка затрясся, казалось ноги его сейчас  подогнутся,  и
он брякнется на сырой грязный пол.
     "ИМЯ?"
     - Карл Стрелецки... - в горле у мужичонки что-то булькнуло.
     "ВОТ И ПРЕКРАСНО. А ТЕПЕРЬ ПОЙДЕМ ДАЛЬШЕ..."
     Бернар лишь  слегка  напрягся,  разрывая  слабенькую  преграду  своим
тренированным сознанием, превращая во прах  несуразную  толстую  скорлупу,
под которой заживо было похоронено "Я" этого жалкого  грязного  маленького
человечка.
     Карл Стрелецки рухнул таки на колени. Из  его  бесцветных  водянистых
глаз потекли мутные слезы и прожгли на нечистом лице две светлые  борозды.
Вдруг его всего передернуло и он чужим хриплым голосом завыл:
     - Имя?! Имя мое  просто  символ.  Не  востребованный  жизнью  символ.
Нонсенс! Дырка от бублика. Все что осталось от Жизни,  когда  самой  Жизни
уже нет, а возможно и не было никогда. Ибо скотское  существование  нельзя
назвать жизнью и Жизнь не есть скотское существование...
     Монах-стенограф, в  нише,  еле  успевал  записывать,  его  остренький
профиль, угадываемый в полумраке делал сходство с  огромной  серой  крысой
просто мистическим.
     Карл Стрелецки забился на покрытых плесенью щербатых каменных  плитах
и на его губах показалась пена...
     - Гиены, пожирающие не плоть, - но дух! Мясники,  вспарывающие  разум
словно бычьи туши... Гонители Скверны... Апологеты  Единообразия...  Серые
крысы... Если разум стерилен это еще  не  значит,  что  руки  не  обагрены
кровью...
     Бернар на мгновение  "ослеп"  от  взметнувшейся  эмоциональной  бури,
которую  никак  невозможно  было  предугадать  в  этом  жалком  измученном
существе, распластанном на заплеванном истоптанном полу.
     Лишь монах-конвоир застыл в тупом ожидании,  и  в  его  остекленевших
глазах отражались только равнодушные стены в грязных потеках.
     - Молох!!!  Сатурн  пожирающий...  Клеймо...  Разум  и  кровь...   Не
смыть... Скорпионы в кольце огненном... - Стрелецки забился и захрипел,  а
монах-конвоир равнодушно спросил:
     - Убрать?
     Бернар молча кивнул и как слепой, неуверенными шагами подошел к  нише
стенографа.  Крысоподобный  писец  приторно  улыбаясь  закивал   крошечной
головкой. Бернар попытался настроиться  на  едва  уловимый  ручеек  убогих
мыслишек, но почти ничего не ощутил кроме желания сожрать одну,  нет  две,
нет три миски монастырской похлебки.
     - Вы свободны, - тихо процедил Бернар. - Нет. Бумаги оставьте.
     - Но...
     - Я сказал - оставьте!
     Монах покорно склонил голову, а Бернар устало подумал:
     "Все равно донесет, гнида...
     Монах похоже что-то почуял, потому что сжался  и  поспешно  юркнул  к
выходу.


     - НЕ МОГУ!!! - крик увяз в сыром плотном воздухе.
     - НЕ МОГУ!!! - прохрипел Бернар  снова  и  вложив  в  удар  всю  силу
грохнул кулаком  о  стену.  Жгучая  саднящая  боль  в  разбитых  костяшках
отрезвила. Бернар провел по лицу распухшими пальцами,  перемешивая  пот  и
кровь. Решение давно подспудно вызревавшее,  гонимое,  пугающие,  прорвало
запреты и лопнуло, как гнойник, оформившись словесно  и  излившись  глухим
рычанием:
     - Я убью его... Я УБЬЮ его! Я убью ЕГО!!!
     Соскальзывая скрюченными пальцами по стене и оставляя на ней кровавый
след, Бернар  безвольно  опустился  на  колени  и,  привалившись  лицом  к
равнодушным холодным сырым камням, застыл с широко распахнутыми ничего  не
видящими глазами.
     Оцепенение  продолжалось  не  долго.   Тяжело   опираясь   на   менее
искалеченную руку, Бернар медленно встал, пошатываясь прошел в нишу  писца
и пачкая кровью темные, отполированные локтями сотен писцов  доски  стола,
сгреб стенограмму допроса и засунул бумаги за пазуху.
     Бернар  еще  как  пес  зализывал  свои  раны,  когда  дверь  бесшумно
приоткрылась, и отец Зеро тенью скользнул в Исповедальню, но прежде чем он
притворил дверь за собой,  Бернар  успел  разглядеть  в  щели  мелькнувшую
крошечную крысиную мордочку стенографа.
     "Донес таки, змееныш..." - почти беззлобно подумал Бернар.
     Отец Зеро бесшумно ступая на своих вечно полусогнутых кривых  ножках,
как-то боком подобрался к Бернару и пристально, глядя снизу в верх прямо в
глаза, молча протянул руку.
     - Я  хотел  добавить  свои  наблюдения,  -  неприязненно  пробормотал
Бернар.
     - Зачем?  -  бесстрастно  произнес  отец  Зеро,  не  отрывая  взгляда
голубеньких, по детски наивных, глаз от беспокойных  налитых  кровью  глаз
Бернара. - Ведь вы действовали согласно стандартному сценарию?
     - Да.
     - Этого достаточно.
     - Но...
     - Стенограмму, - холодно потребовал Отец Зеро, и Бернар  почувствовал
волну глухой ненависти.
     "Хорошо, но это в последний раз..." - вяло  подумал  Бернар,  вынимая
из-за пазухи смятые листки.
     Увидев кровь отец Зеро недоуменно приподнял брови:
     -  Регистратор  Бернар,  вы  что  же  применяли  к  тестируемому   не
рекомендуемые методы ведения опроса? - и  сделав  благочестиво  изумленное
лицо елейно прогнусавил:
     -  Вы  забыли  устав  ордена   Гонителей   Скверны?   Пункт   третий:
"Регистратор имеет дело не с Телом тестируемого, но с Духом..."
     - Я это хорошо знаю и помню, - устало огрызнулся Бернар.
     Отец Зеро подозрительно прищурился, но тут же рот  его  растянулся  в
елейной улыбке, хотя глаза остались холодными:
     - Я уверен, что вы это знаете, потому  что  знать  это  -  вы  просто
обязаны, но я хочу заострить ваше внимание на особо  важных  пунктах.  Так
пункт тринадцать гласит: "Только Священное пламя Искупительного Костра..."
     "И я тоже, ничем не лучше... Гиена."
     - ...может способствовать расчленению ни в чем не повинного  бренного
тела и злосчастной мерзкой душонки  Погрязшего  в  Скверне.  И  не  только
расчленению  но,  и  в  горниле  Очистительного   Пламени   способствовать
Возрождению, аки птица Феникс - Новой души...