ал, я фантастически, я  позорно,
я не пером описать, ни словами изгадить, как устал. У меня  голова  устала
думать, а шея устала таскать на себе эту голову, вместе со  всем  обыденно
обязательным набором масок, самого  широкого  профиля  и  анфаса.  У  меня
устало лицо под масками, настолько устало, что под последней маской самого
лица - давно уже нет!  У  меня  устала  душа  -  устала  то  раскрываться,
принимая кого-нибудь, то съеживаться, когда туда норовят плюнуть.  У  меня
устало  все  мое  естество...  от  всей  этой   вашей,   так   называемой,
реальности!!!
     - А ты Сидоров, чем даром языком полоскать по ветру, МИГНИ!
     - И мигну!
     - Сидоров, ты знаешь, у меня просто мороз по  коже...  Наверное  съел
что-нибудь?!
     - Издеваешься?
     - Куда уж нам уж, тут бы хоть бы...
     - Ах так?!!
     - Давай Сидоров, мигай родимый, а там мы еще поглядим  какая  у  кого
реальность, и кто из нас мнимый, а кто - живее всех живых.
     - МИГАЮ!!!
     -  Мигай  мигом...  Только  Христом  богом  молю  тебя,  Сидоров:  не
оглядывайся!
     - Мига...
     Занавес и Сидоров возвращаются на исходные позиции.



                          7. ПОЗИЦИЯ СИДОРОВА


                           "Плюнуть бы на все с самой высокой (можно  даже
                               Пизанской)   башни,   а   потом   не  спеша
                               спуститься вниз и посмотреть,  что из всего
                               этого получилось..."
                           "Большинство из нас всю жизнь ищет свою звезду,
                               и некоторые таки находят, но только единицы
                               понимают,  что почти все эти звезды - всего
                               лишь  звездочки  и  кресты  на   памятниках
                               благополучно почившим иллюзиям."
                                               Из записных книжек Сидорова

     Сидоров стоял в шестой позиции, без шеста, но ощущая себя  шестеркой.
Осенний ветер шелестел опавшими листьями и  дул  Сидорову  против  шерсти.
Одним словом шустро  шерстил  шершавым  языком  шевелюру  Сидорова.  Хотя,
конечно на самом деле, это целых (каких  же  еще?  надкушенных,  что  ли?)
шесть слов.
     В общем стоял сплошной шальной шикарный шорох.
     "Господи, ну и примерещится же такое, -  подумал  Сидоров  и  тряхнул
головой,  как  почуявший  волю  застоявшийся  арабский  скаковой  жеребец,
обозревающий необозримые просторы с порога родной и уютной конюшни.
     Жизнеутверждающе  заржав  но,  одновременно  саркастически   хмыкнув,
Сидоров сделал шаг и вдруг, не довершив начатое движение застыл в  нелепой
позе, словно внезапно обнаруживший некоторую неадекватность в  собственном
туалете стопроцентный импортный джентльмен (полное отсутствие штанов,  как
для тех, кто может не корректно истолковать вышеприведенное сравнение).
     Сидоров  затравленно  покрутил  экзотически  всклокоченной   головой,
пытаясь одновременно по-черепашьи втянуть ее в плечи.
     - Над кем смеетесь?!! - хрипло "каркнул" Сидоров,  стараясь  особенно
не прислушиваться к ответу...


     А Город собственно и не  собирался  отвечать,  да  и  вопрос,  честно
говоря,  был  скорее  риторический,  в  порядке,  так  сказать,   тренинга
акустических средств коммуникации.
     К тому же, похоже, что Город был пуст,  словно  бездарно  проведенный
субботний вечер, что однако скрадывалось тем, что  каждое  окно  в  каждом
доме, каждая витрина, каждая дверь - были зеркальными.
     А из каждого зеркала  на  Сидорова  смотрел  какой-нибудь  меленький,
серенький, плохонький, чахленький "сидоров".
     Но сидоровы  были  столь  обильны,  а  по  сему  -  доминирующи,  что
Внезеркальный Сидоров еще сильнее втянул голову в плечи и сгорбился.
     "Нет! Я не хочу! Я не хочу быть сидоровым!!!"
     - Я - Орфей! Вы  слышите  мой  голос?!  Это  МОЙ  голос!!!  Я  ОРФЕЙ,
варвары!!! ОРФЕЙ!!!
     - НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ, ОРФЕЙ!!!
     Сидоров стремительно встал посреди пустынной улицы на колени.
     Сотни сидоровых зеркально отразили коленопреклоненного Сидорова.
     "Ну, нет, дудки!" - Сидоров попытался подняться,  споткнулся  и  упал
широко раскинув руки лицом прямо на мостовую.
     И тысячи сидоровых  крестообразно  распластались  в  своих  крохотных
убогих зеркальных обителях.
     - Нет! - прохрипел Сидоров, спиной  ощущая  бесконечное  клонирование
своих самых потаенных мыслей и чаяний. - Нет!!! НЕТ...
     Царапая ногтями камни мостовой,  в  кровь  раздирая  ладони,  Сидоров
выворотил из земли увесистый булыжник и медленно стал подниматься...
     Миллионы  сидоровых  в  зеркалах  напряженно  изогнулись,  сжимая   в
миллионах рук огромные грязные обломки...
     - Нет, врешь! Рукописи не горят!!!
     Лицо Сидорова перекосилось, словно шрамом изуродованное улыбкой.
     - Ну, ребята, поглядим: кто кого?
     И Сидоров коротко без размаха бросил камень в ближайшее зеркало...
     Звон разбитого стекла, погребальным  колоколом  возвестил,  что  цель
достигнута и поражена...
     И бесчисленное число уцелевших  зеркал  отразило  безлюдную  улицу  и
жалкую груду зеркальных черепков посреди заплеванной мостовой.
     - НЕ ОГЛЯ...



                                  ЭПИЛОГ

                                               Пламя которое нас пожирает.
                                               Из записных книжек Сидорова

     Ненавижу! И город этот, и дома его, и улицы...
     Ненавижу  грязные  вонючие  подъезды,  превращающиеся  по   ночам   в
бездонные клоаки.
     Ненавижу окна, внезапно вспыхивающие в темноте  и  гаснущие  в  самое
неподходящее время, словно скабрезно подмигивающие из мрака злые глаза.
     Ненавижу асфальт, засохшей коркой покрывающий изгаженную землю.
     Ненавижу  хилые  палисаднички,  фиговыми  листками  приютившиеся   на
уродливом урбанистском теле.
     Ненавижу память! Память, которая связывает меня с этим городом.
     Ненавижу  потому,  что  пуповина  зависимости,  петлей  захлестнувшая
горло, безнадежно крепка...
     Ненавижу себя!
     За бессилие и боязнь.
     За тупость и безысходность.
     За ненависть.
     За...


     Человек, одиноко бредший по пустынной  улице,  сделал  еще  несколько
шагов и упал, уткнувшись лицом в растрескавшуюся черную кожу асфальта...
     И  тонкий  заячий  всхлип  взметнулся  и   захлебнувшись   утонул   в
нарастающем реве огня...
     Внезапно вспыхнувшие в семи местах гигантские пожары почти  мгновенно
превратили  город  в  бушующее  огненное  море.  Огонь  урча,   давясь   и
захлебываясь пожирал деревья, пластик,  материю  и  плоть,  камни,  бетон,
металл и землю, безумным зверем набрасываясь на любую добычу...
     И когда человек с трудом приподнял  отяжелевшую,  словно  наполненную
ртутью голову и посмотрел вокруг, то увидел... лишь пепел...
     Кругом один только пепел...
     И тогда человек наконец заплакал.
     Но похоже, что было уже все-таки слишком поздно.



                                 Эпитафия:
                        "И тьма звала другую тьму..."
                           Р.Лоуэлл "Платан на берегу"


                                 ЗАНАВЕС!

                           Спектакль окончен.

                Дайте же занавес, черт вас всех подери!!!

         Вы что, никогда не видели как сорокалетние мужики плачут?

                       Из записных книжек Сидорова:
        "Человек сам кузнец своего счастья, даже, если по призванию,
         этот человек - всего лишь - самый распоследний сапожник."

                     Эх!!! Дернем - подернем, а там...

                                  АВОСЬ?

           И только кровь на снегу, как последний автограф...

                      Ну что же вы не смеетесь?

         "Улыбайтесь господа! Серьезное лицо это еще не признак
         ума. Самые отъявленные мерзости совершались именно с
         этим выражением лица..."

















                                Гарм ВИДАР

                                  ВЕДЬМА




     - Ну, ты горазд заливать! Недаром тебя Треплом все кличут,  -  Хромой
оскалил в злой усмешке огромные кривые зубы и метнул косой звериный взгляд
в сторону кровати на которой  безмятежно  развалился  Трепло,  мечтательно
устремив взор свой к безобразному серому  бетону,  низко  нависающему  над
головой. - Ты же из приюта в зону ни ногой, с тех пор  как  твои  родители
сдали тебя отцу настоятелю на воспитание... продали!
     - Не продали, - беззаботно ухмыльнулся Трепло, а - для общего блага -
обменяли на ящик рыбных консервов!
     Зубы у Трепла были ровными и  блестели  в  полумраке,  словно  мелкие
осколки луны.
     - Это было пять лет назад, - подал из своего угла  хрипловатый  голос
Плешивый, - я помню... С тех пор из зоны в приют люди больше не  приходили
ни разу.
     - Вот я и говорю, - зло буркнул Хромой, - откуда же  тогда  он  может
знать, что такое женщина?! - Хромой сплюнул сквозь зубы, лег на свою койку
и отвернулся к стене.
     - Но ведь сейчас в двенадцати километрах от приюта  есть  деревня,  -
весело сказал Трепло, и вновь его зубы блеснули в полутьме.
     "Такие красивые и до сих пор  все  на  месте",  -  Плешивый  апатично
ухмыльнулся и невольно обвел взглядом убогую обстановку  кельи.  Подземное
убежище случайно обнаруженное отцом настоятелем семь лет назад,  во  время
разгара экологических бунтов, было превращено в приют. Это случилось,  как
раз за месяц до того, как разъяренная толпа, пройдя маршем  сто  пятьдесят
километров от города, обложила лагерем  атомную  электростанцию,  по  пути
дотла спалив поселок энергетиков.
     Когда смена,  забаррикадировавшаяся  в  машинном  зале  увидела,  как
обошлась толпа с их женами и детьми - прямо у них под  окнами  -  атомщики
как-то  умудрились  вывести  из  строя  системы   контроля   и   заклинили
регулировку подачи графитовых стержней... На месте станции сейчас огромный
кратер, на дне  которого  можно  наблюдать...  Хотя,  кто  это  может  там
наблюдать?!
     От города тоже почти ничего не осталось. А  вот  приют  уцелел.  Отец
настоятель,   тщательно   отбирая   воспитанников,   принимал   в    приют
исключительно генетически здоровых особей. Но  Трепло  был  последним  кто
прошел медкомиссию. С тех пор НОРМАЛЬНЫЕ люди в приют не заходили.
     Три года назад в двенадцати километрах от  приюта  стихийно  возникло
поселение,  жители  которого,  как  стервятники,  были   привлечены   сюда
останками города. Но они уже не были людьми в полном смысле  этого  слова.
Это были мутанты.
     Чтобы  поддерживать  среди  воспитанников  идеальный   порядок   отец
настоятель запретил доступ в приют женщинам,  но  прошло  время,  и  стало
понятно, что совершенно  избежать  этого  не  удастся.  Только  вот  беда,
теперь, говорят, женщины остались лишь у мутантов.  Никто  никогда  их  не
видел, но зато чуть ли ни  каждый  второй  был  знаком  с  тем,  кто  знал
кого-то, кто своими глазами... Да и женщины ли были это!
     Плешивый судорожно вздохнул, был он лишь на год старше Трепла, но  от
радиоактивного  ожога  волосы  у  него  не  росли  совершенно,  хотя  отец
настоятель говорил, что генетически Плешивый абсолютно здоров.
     - А в трех километрах от приюта есть  озеро,  -  ворвался  в  мрачное
размеренное течение мыслей Плешивого возбужденный голос Трепла, - и там...
     - Врешь ты все!!! - почти выкрикнул Хромой и даже привстал на  койке.
- Ты из приюта ни ногой! Откуда ты можешь знать?!
     - А мне Сапог рассказывал, - сказал  Трепло  и  на  секунду  в  келье
воцарилась тишина, пока Плешивый не обронил саркастически:
     - После смерти, что ли?
     - Зачем после, - нервно хихикнул Трепло. - Как раз  -  до,  буквально
накануне...
     И вновь тишина повисла в келье, словно  все  звуки  увязли  в  густой
паутине, мгновенно заполнившей все свободное пространство.
     - Отец настоятель говорил,  что  то  и  не  озеро  вовсе,  -  немного
невпопад проворчал Хромой. Был он самым младшим. Отец настоятель нашел его
в развалинах почти грудного. Как он попал туда  неизвестно.  Скорей  всего
родители просто бросили его, а еще верней спрятали, а сами отправились  за
добычей, да вернуться обратно была уже не судьба... В те годы  люди  может
генетически еще и оставались людьми, но в  яростной  борьбе  за  выживание
слишком о многом уже успели позабыть.
     Хромому повезло: отец настоятель нашел его, а приют и сейчас и  тогда
был настоящей крепостью. Ну, а отец настоятель, которого  воспитанники  за
глаза звали коротко и просто - ОН, одинаково хорошо владел как словом, так
и огнеметом.
     Хромой  был  младше  Плешивого  почти  вдвое   и   поэтому   старался
компенсировать мнимый недостаток - молодость - грубым  ворчливым  голосом,
но нет-нет да срывался на петушиный всхлип. Вот  и  сейчас  слово  "озеро"
получилось у него с забавным повизгиванием, но Хромой упрямо повторил:
     - Не озеро это. Там стоял какой-то комбинат по производству  лекарств
и всю эту дрянь смыло в озеро. ОН  говорит,  что  теперь  это  КАЧЕСТВЕННО
совершенно новая среда...
     - Это известно любому, - вяло огрызнулся Плешивый, невольно вспоминая
странных пульсирующих созданий, которые однажды медленно пересекли дорогу,
когда Плешивый вместе с отцом настоятелем и Тряпичником делали  вылазку  в
город. ОН сказал тогда, что эти флуоресцирующие твари - утки, оставшиеся в
прошлом  году  на  "озере"  зимовать.  Впрочем,  Плешивый  не  очень-то  и
удивился, уток он все равно никогда не видел... Как и женщин... Мать он не
помнил, а отца... Отец, как ему однажды  обмолвился  ОН,  работал  на  той
самой атомной станции. Каким чудом Плешивый остался в живых он  совершенно
не помнил, память словно  кто-то  выскоблил  дочиста,  а  отец  настоятель
никогда не рассказывал.
     - А слабо сделать вылазку к озеру? - внезапно выпалил  Трепло  и  сам
испугался своего вопроса.
     - Один такой уже ходил к озеру, - грубо проворчал  Хромой,  наверняка
не осознав до конца суть вопроса.
     Покойный Сапог накануне своей гибели вечером  действительно  ходил  к
озеру. Что ему там  понадобилось,  один  бог  ведает.  И  что  там  с  ним
приключилось тоже не знал никто. Сапог вернулся тихим и  задумчивым  и  на
все вопросы лишь улыбался немного печально и таинственно. А через два  дня
его начало "ломать"... ОН запер Сапога в отдельную келью, в самом  дальнем
конце приюта, и всю ночь оттуда раздавался бешеный звериный рев  и  глухие
удары, сотрясавшие гигантский бетонный бункер. ОН  разогнал  воспитанников
по своим углам, а сам всю ночь с огнеметом в руках дежурил под дверью.
     Утром, когда шум  в  келье  затих,  ОН  с  огнеметом  наготове  встав
напротив двери, велел Плешивому осторожно приоткрыть дверь.
     Сапога  в  келье  не  было.  Зато  все  стены  были  затянуты  тонким
серебристым налетом, словно всю келью изнутри  покрыли  ртутью.  Когда  ОН
выстрелил в  открытую  дверь  из  огнемета,  серебристая  паутина,  словно
стремительно  захлопывающаяся  пасть,  устремилась  со  стен   к   центру,
захватывая огненный плевок огнемета в сияющую адским огнем сферу...
     Плешивый тогда еле успел захлопнуть дверь в келью. Потом  ОН  сказал,
ЧТО им повезло, если бы двери в приюте не были герметичными...
     С тех пор неузнаваемо трансформировавшийся Сапог живет замурованным в
самой  дальней  келье,  и  иногда,  по  ночам,  можно  слышать   тоскливый
сладостно-нечеловеческий вой - это плачет в неутолимом вожделении,  теперь
абсолютно автономная, и возможно даже бессмертная, душа Сапога.
     - Ты трусишь? -  осторожно  спросил  у  Плешивого  Трепло,  отчетливо
чувствовалось, что сам он - в данную минуту - ответил  бы  на  аналогичный
вопрос положительно.
     - Я ходил в город десятки раз, - почти уверенно произнес Плешивый,  -
в деревню тоже...
     - А к озеру? - совсем неуверенно спросил Трепло.
     - И к озеру, - тоже неуверенно сказал Плешивый, - пару раз...
     - Но ведь не ночью же?!! - вдруг жалобно проскулил Хромой.
     Здесь Плешивому крыть было нечем и он промолчал. Но  через  мгновение
Плешивый  словно  человек  стоящий  на  краю   пропасти   и   испытывающий
непреодолимое желание шагнуть в бездну непроизвольно выпалил:
     - А мне плевать: день или ночь!
     Отблеск  тайны,  оттененной  страхом,  манил,  словно  огонь   костра
притягивающий обезумевших насекомых. Страх, подымающийся из мрачных глубин
подсознания, гипнотизировал и подталкивал к самоуничтожению...
     Было решено идти к озеру нынче же ночью. Часа через два-три, когда ОН
уже ляжет спать и не сможет помешать безумному мероприятию.


     Трепло,  спровоцировавший  всю  эту  дьявольскую  затею,  готов   был
забиться под койку и тихо скулить там от всепоглощающего ужаса. Хромой был
бледен и несколько раз отлучался в санблок, похоже его, то ли  тошнило  от
страха, то ли прихватило желудок.
     Лишь  Плешивый,  с  фатализмом  приговоренного  к   смертной   казни,
методично паковал вещмешок. Словно двухдневный запас  пищи  и  старый,  но
ухоженный автомат могли стать панацеей от всех гипотетических бед.
     - Ты бы еще смену белья прихватил, - вяло сострил Трепло,  -  неровен
час кто-нибудь из нас обделается.
     Хромой слабо ойкнул и вновь метнулся в санблок.
     Так или иначе, в сумерках они вышли. Дежурный у шлюза лишь  испуганно
похлопал глазами, когда Плешивый поймав его за шиворот прошептал:
     - Если подымешь шум, сам знаешь, что тебя ждет!
     Дежурный поспешно закивал: был он почти такого  же  возраста,  как  и
Хромой, поэтому субординацию - чтил свято.
     - А если, паче чаяния, кто спросит, - отечески ухмыльнулся Трепло,  -
ты лучше скажи,  что  вздремнул  на  посту  и  ничего  не  видел.  Дешевле
отделаешься!
     Дежурный все еще хлопал в растерянности  глазами,  когда  три  фигуры
скользнули в проем шлюза и растворились в лиловых сумерках.
     В Приюте жизнь затихала  рано,  но  до  озера  надо  было  идти  часа
полтора, так что, когда они туда доберутся, уже совершенно стемнеет.
     Шли не спеша: впереди Хромой, задававший темп, слегка припадающий  на
левую  ногу  (три  года  назад  Конопатый  во  время  жестокого   приступа
клаустрофобии пытался взорвать  шлюз...  Несколько  воспитанников,  в  том
числе и сам Конопатый, поплатились за это жизнью, а  Хромому  повезло,  он
отделался сломанной ногой). Следом за Хромым, словно сомнамбула, отрешенно
топал Трепло, для него этот выход был уникальным  событием,  Трепло  после
мытарств с  родителями  по  зоне  заработал  нервное  расстройство,  прямо
противоположное  послужившему  причиной  трагедии  с  Конопатым  -  боязнь
открытого пространства -  агорафобию.  Трепло  действительно  старался  из
бункера не выходить, а если ненадолго и высовывался,  то,  как  и  сейчас,
исключительно в сумерках. Последним шел Плешивый, ласково поглаживая ствол
автомата и исподлобья поглядывая по сторонам. Плешивый фобиями не страдал,
но все равно ему было не по себе. Идея - ночью пойти к озеру -  несомненно
была полнейшим безумием.
     Внезапно Хромой громко ойкнул и остановился. Трепло втянув  голову  в
плечи затравленно озирался по сторонам, словно собирался бежать  сразу  на
все четыре стороны одновременно.
     - Ну, что еще? - хмуро спросил Плешивый, голос  у  него  предательски
дрогнул. - Так мы и до завтра не доберемся.
     Хромой  молча  ткнул  дрожащим  пальцем   вперед.   Среди   блестящих
оплавленных  бетонных  сталагмитов  ясно  можно  было  различить  осязаемо
плотную тень.
     - Тьфу! - в сердцах сплюнул Плешивый. - Это  всего  лишь  "потерянная
душа". Их тут пруд пруди! От них  только  кожа  чешется,  если  вляпаешься
ненароком.
     - А почему я их никогда не видел? - сдавленно пролепетал Хромой.
     - Потому, что ты ночью из приюта не выходишь! -  раздраженно  буркнул
Плешивый. - А они только ночью "пасутся". А днем зап