отечение, и  ему пришлось оставаться до следующего дня.
Марта получила телефонное  послание, в  котором он просил ее привезти ночное
белье.  Она приехала в больницу вместе с  Анной и обнаружила его  сидящим на
стуле в забрызганной кровью одежде.
     В обеденное  время  посещения были запрещены, поэтому им обеим пришлось
уйти. Фрейда  положили  в  палату, где уже был один пациент, которого Феликс
Дейч  назвал "карликом-имбецилом". Еще до возвращения жены  и дочери  у него
началось кровотечение. Электрический звонок был сломан, а за помощью побежал
второй пациент и, возможно, спас этим Фрейду жизнь, потому что даже врачам с
трудом  удалось  остановить  кровотечение.   Вернувшись  после  обеда,  Анна
отказалась  уходить  и  провела ночь у  кровати отца.  Утром  Хаек добавил к
физическим страданиям Фрейда моральные: привел к нему толпу студентов, чтобы
продемонстрировать им случай, и лишь затем отпустил его домой.
     Макс Шур, который  стал  лечить Фрейда впоследствии, намекал, что Хаек,
возможно, не любил или боялся психоаналитиков  и бессознательно выместил это
чувство на  основателе  теории, когда тот попал ему в руки. Такое объяснение
понравилось бы Фрейду, которому, возможно, приходило  в голову  то же  самое
хотя  для того, чтобы не сойти с ума, ему, наверное, нужно было стараться не
слишком часто искать объяснения поведения окружающих по своей теории.
     Операция была сделана 20 апреля  1923 года, незадолго до его шестьдесят
седьмого  дня   рождения,  и  патологическое   заключение  подтвердило  рак.
Почему-то Фрейду никто  не сказал правды. Ему прописали  лечение рентгеном и
радием. Возможно,  предполагали,  что этого  достаточно, чтобы  он догадался
сам.
     В  письмах,  которые он  писал  Саломе  и Джонсу, чувствовалось, что он
знает больше, чем говорит, но он поддерживал  заговор молчания врачей. Врачи
потом  говорили, что боялись, что он покончит с собой, узнав  о раке, но это
скорее похоже на попытку  оправдаться, что  им  не хватило смелости сказать.
Насколько могли  судить друзья, этим летом его  больше всего печалила смерть
внука  Хайнца 19 июня в Вене. Его мать Софи  умерла за  три года до того.  У
мальчика был туберкулез - еще одна жертва войны.
     Отпуск Фрейд провел выздоравливая с родными, которые, предположительно,
не знали правды. В августе они были в гостинице "Дю Лак" в Лавароне,  высоко
в горах, разделяющих Австрию и Италию. Комитет решил встретиться неподалеку,
и они собрались  в Сан-Кристофоро, на шестьсот метров ниже, с другой стороны
горы.
     Никто  из членов комитета  не объяснил, почему  они  решили  поехать за
своим руководителем на отдых. Ссоры внутри комитета были серьезнее обычного,
но Фрейд дал всем понять, что они должны улаживать свои дела без его помощи.
Может,  апрельская операция заставила их  думать о его смерти  и постараться
быть поближе?
     Тихий доктор Дейч  прибыл еще до  того  в гостиницу "Дю Лак" и, видимо,
сказал  пациенту, что  ему понадобится  новая  операция, не произнося тем не
менее страшного  слова. Но  мы не знаем, о чем  именно  говорили, думали или
догадывались  на вершине горы  и у ее подножия. Мы знаем  только,  что Джонс
написал жене в Лондон 26 августа: "У Фрейда настоящий медленно развивающийся
рак, и он может прожить еще долго. Он не знает этого, и это страшная тайна".
Нам известно и то, что Дейч рассказал обо всем комитету, те одобрили решение
молчать, а затем отвлеклись от мрачных мыслей, в частности, осудив Джонса за
то, что он якобы назвал Ранка (правда, за глаза) "хитрым евреем". Мы знаем и
то, что Анна Фрейд писала Саломе 29 августа: "Вы правы,  я бы теперь  ни при
каких обстоятельствах не бросила его".
     Вскоре после этого они с отцом отправились в Рим, где пробыли несколько
недель. Фрейд  решил поехать туда еще в апреле, когда ему делали операцию, и
ему очень нравилось,  как радуется Анна, которая видела этот  город в первый
раз. Но это был всего лишь краткий перерыв. Еще до приезда  в Рим, когда они
завтракали в поезде, Фрейд укусил корку хлеба и изо рта брызнула кровь.
     Возможно,  Фрейду  было  легче  притворяться,  как  и  всем  остальным.
Возможно, ему хоть раз захотелось поддаться настроению окружающих. Наверняка
он знал, в  чем дело, с самого начала. И то, что  он решил взять дочь в Рим,
город его мечты, едва ли можно считать совпадением.
     Всю  жизнь думая об опасных  днях и  смертельных датах, возможно, он  и
сейчас решил,  что  настал  предсказанный год, и  смирился с этим. Макс  Шур
сделал  предположение,  не  менее  фантастическое, чем  некоторые  идеи  его
учителя. Он взял случайное число, которое Фрейд сообщил Флису  в 1899  году,
"2467  ошибок"  (и потом проанализировал, утверждая, что "в мозгу нет ничего
случайного  и  неопределенного"),  и  предположил,  что  оно  все еще  имеет
какую-то силу. Разве невозможно, писал Шур, чтобы воспоминание о числе 2467,
которое появилось в его мозгу 24  года назад и содержало число, обозначающее
его возраст с мая 1923 года, 67 лет, вернулось к нему в  виде предупреждения
о  смерти? Конечно, эти рассуждения смехотворны.  Но данная  логика  знакома
любому, кто страдает навязчивым неврозом.
     Отпуск  закончился,  и  Фрейду  официально  сказали  правду.  Еще  один
профессор,  Ганс Пихлер, обследовал  его  и подтвердил наличие неоплазма или
расширение  старого.  Пихлер был хирургом, специализировавшимся  на  ротовой
полости,  склонным   к   радикальным   методам.   Он   завоевал   репутацию,
восстанавливая  рты раненых  солдат.  Когда  его  пригласили  прооперировать
Фрейда, он подготовился к этому, проведя репетицию на трупе. 4 октября  была
сделана предварительная операция, а неделю спустя  последовала основная, при
которой была удалена вся верхняя челюсть и  правая часть неба. Это означало,
что  носовая  полость и  рот ничем не отделялись и  требовалось что-то вроде
огромного зубного протеза. Месяц спустя пришлось сделать еще  одну операцию.
Фрейд описал свое состояние Сэму в Манчестере как "очень разбитое и слабое".
     Операции были страшными, но удачными. Фрейд избавился от рака на  много
лет и продолжал  жить, правда, уже как  инвалид с  некоторыми ограничениями,
из-за которых он  удалился  из общественного поля зрения.  Он стал  общаться
только с семьей и небольшим кругом друзей. Протез, который часто меняли, так
и не был подогнан идеально, причинял постоянную боль и мешал ему говорить  и
есть. Фрейд больше  не давал публичных лекций и  не сидел за столом с чужими
людьми. Его рот и челюсть регулярно подправлялись небольшими операциями.
     Все это не помешало ему продолжать принимать пациентов, и 2 января 1924
года  он  снова начал  работать. Он не перестал и курить.  Если  он  не  мог
открыть рот достаточно для того,  чтобы  вставить  между  зубами сигару,  он
разжимал их  прищепкой.  Протез должен был  плотно прилегать (это и вызывало
болезненное давление), так что  он вполне мог втягивать в себя воздух, чтобы
сигара горела.
     В этом  новом состоянии он  находил утешение  в мыслях о  том,  что  он
преобразился, стал героем разворачивающейся вокруг него истории. "Ты знаешь,
что у эпохи есть характер, который невозможно изменить", - писал он  Сэму 20
октября,  оправляясь после двойной  операции в Ауэрспергском  санатории. Ему
нравилось считать себя частью истории - и он так и думал почти всю жизнь.



Глава 28. Отступники

     Одновременно   с  раковой  опухолью  Фрейда  постигла   другая  беда  -
отступничество, первое  по  значимости со времен Юнга. Уйти решил Отто Ранк,
который уже  некоторое  время  развивал  свои  собственные  идеи. "Сыновьям"
Фрейда нелегко было уходить. Ранк пользовался его доверием, и некоторые даже
завидовали его  близости с Фрейдом,  он был обязан учителю  карьерой.  Когда
комитет ужинал в  Сан-Кристофоро  в тот  день,  когда они узнали о раке, при
упоминании имени Фрейда Ранк залился истерическим смехом. Эта новость вывела
из равновесия всех, но особенно друга, замышлявшего мятеж.
     Венгерский  аналитик,  Шандор Радо,  вспоминал,  как впервые увидел  до
войны  Фрейда - человека  с  аристократическими манерами, одетого в подбитое
мехом  пальто,  с  тростью  с  набалдашником  из слоновой кости в руках. Его
сопровождал  верный  Ранк,  "молодой,  бедно  одетый  мальчик,  который  был
взволнован,  суетлив и постоянно к нему  обращался". Теперь  ему исполнилось
сорок лет, и он решил, что хватит быть "маленьким Ранком".
     Он и Ференци (который сам подумывал об изменениях) вместе писали в 1923
году  книгу  о  психоаналитических  методах,  где  ставилась  под   сомнение
полезность  длительных  попыток восстановления детских воспоминаний.  Вскоре
после этого Ранк опубликовал собственную книгу, "Травма рождения", в которой
спокойно утверждал, что  причиной невроза является шок при появлении на свет
и  последующие фантазии  возвращения  в  матку,  утраченный  рай. И  лечение
следует    проводить   соответственно   этому.    Необходимость   перерывать
воспоминания отпадает, и хорошей дозы анализа  в течение пары месяцев вполне
достаточно.
     Фрейд не  спешил с обвинениями.  Неужели Ранк  может  изменить ему?  Он
пытался принять эту  теорию как "самое важное  открытие со времен  появления
психоанализа", но ему удалось только почувствовать обман.  "'Родовая травма'
Ранка и  твои действия, -  пишет он  Ференци в  1924 году,  - происходят  от
попыток ускорить процесс  анализа". Их метод мог стать  "путем  для бродячих
торговцев" - снова нападки на Америку.
     Ференци ушел от конфликта, но весной Ранк отправился в Нью-Йорк,  где у
него были друзья среди аналитиков, которых он учил в Вене (благодаря Фрейду,
посылавшему их к нему), и обсудил с ними среди многих вопросов низкую оценку
женщин,  используя свою теорию,  чтобы  объяснить,  что  это бессознательная
память мужчин о шоке рождения искажает  их точку зрения на женщин. Аналитики
платили по двадцать долларов  в час - в четыре или  пять раз  больше обычной
ставки, - чтобы обучаться у нового специалиста.
     Вскоре "бедный родственник" преуспел и начал похваляться перед Ференци,
что  "спас  здесь  психоанализ, а возможно,  и  жизнь  всего  международного
движения".  Обнаружив,  что  ньюйоркские аналитики "в основном не излечены и
недовольны анализом профессора", он якобы вернул им уверенность в себе.
     Старый  Свет обиженно ждал,  когда  отступник  придет в  чувства. Фрейд
объявил, что Ранком, наверное, владеет психоневроз, и сначала отнесся к нему
с сочувствием. Затем  он заключил, что Ранка навсегда "привлек  доллар".  Не
успев  вернуться домой, Ранк  тут же укатил в Париж  и вернулся  к Рождеству
1924 года.  Он извинился перед всеми, чем на краткий миг порадовал Фрейда, а
затем отправился в  новые путешествия,  которые закончились  разрывом в 1926
году. Одним из последних  проступков стало то, что он усомнился в толковании
сна Волчьего Человека про шесть волков на ореховом дереве.
     Фрейд получил прощальный подарок, видимо, не без иронии: работы Ницше в
двадцати  трех  томах в переплете  из  белой  кожи.  Фрейд сказал, что  Ранк
хвастается своим новоприобретенным богатством  и  в то же время  стремится к
саморазрушению,  хочет избавиться  от  своих  денег.  Джонс,  предупреждения
которого сбылись,  объяснил все  тем, что у  Ранка  маниакально-депрессивный
психоз. "Нам нужно похоронить его", - сказал Фрейд, и  движение десятки  лет
его поносило*.

     *  Сначала  Ранк  жил  в  Париже,  где  в начале  1930-х годов  работал
аналитиком  и  был любовником писательницы  Анаис  Нин. В  конце  концов  он
переселился в Америку.

     Фрейд не знал, сколько ему осталось  жить, но опасался худшего. Поэтому
в  1924  году  он начал  писать  "Автобиографическое  исследование".  К  его
неудовольствию,  его  жизнь уже подверглась  ненаучному изучению. За год  до
того бывший  ученик Фриц  Виттельс уже написал первую биографию, на  которую
Фрейд сначала ответил вежливо, но некоторое время спустя сказал, что считает
ее "отвратительной карикатурой", "подачкой сплетникам всего мира".
     Автобиография  была  написана  в горах  Земмеринга,  где  Фрейд  раньше
отдыхал, потому что не мог позволить себе более дорогих  путешествий. Теперь
он поехал туда,  поскольку  хотел оставаться неподалеку  от  врачей, которые
могли  добраться  в  эту  долину из  Вены  меньше  чем  за  три часа.  Книга
получилась короткой, шестьдесят с лишним страниц в  "Стандартном издании", и
содержала не всегда точную информацию.
     Джонс в то время готовил англоязычное издание собрания  работ Фрейда, и
учитель  работал  в  своей  горной  вилле.  Возможно,  он узнал,  что  семья
Катарины,  девушки с  горы Ракс, которая  тридцать лет назад фигурировала  в
"Этюдах по истерии", умерла или уехала из этих мест, потому что именно тогда
он добавил к ее истории ссылку, которая сообщала, что ее собирался совратить
не дядя, а отец.
     Прошлое в  возрасте  Фрейда  легко вспоминалось. Эмма Экштейн, которая,
возможно, навела  его на мысль о несчастной теории совращения, умерла в июле
1924  года, не  дожив до шестидесяти лет. Она  много  лет прожила инвалидом.
Брейер, имя которого  было практически неизвестно новому поколению, умер  на
следующий год в возрасте восьмидесяти  трех лет. По рассказам семьи Брейера,
однажды после разрыва  с Фрейдом  он увидел того на Берггассе  и бросился  к
нему  навстречу  с распростертыми объятиями, но его бывший  друг  перешел на
другую  сторону  улицы. Фрейд  написал о  нем положительное  и  высокопарное
посмертное примечание.
     Еще  одно неприятное имя возникло  в жизни  Фрейда, когда Абрахам,  как
выяснилось, смертельно больной инфекцией легких, обратился  в Берлине в 1925
году  к  Флису  и сообщил Фрейду, что стадии  его заболевания "поразительным
образом подтверждают" теорию периодичности его  нового  врача Абрахам умер в
том же году в  возрасте  сорока  восьми  лет  -  Фрейд  лишился  еще  одного
последователя.
     Когда в 1928 году умер сам Флис, его вдова, та самая Ида, которую Фрейд
всегда  недолюбливал, написала ему,  спрашивая, не сохранил ли  он письма ее
мужа,  которые она очень хотела бы прочитать. Фрейд ответил, что они, скорее
всего,  были  уничтожены  где-то  после  1904 года, и добавил,  что  был  бы
счастлив  узнать, что  вторая часть корреспонденции, его собственные письма,
"постигла  судьба, которая защитила бы  их от  какого-либо  использования  в
будущем".  Госпожа  Флис,  владевшая  практически всеми  письмами  из  сотен
присланных Фрейдом  ее мужу, ничего  не  ответила  и сохранила  их на черный
день.
     Были  заметны многочисленные признаки того, что Фрейд постепенно сдает.
Те, кто встречался с  ним в  двадцатых и  тридцатых  годах,  будь то друзья,
пациенты или журналисты, с большей охотой описывали свои впечатления, чем их
предшественники.  Карл Краус высмеивал Фрейда  в  печати  с  начала  века  и
продолжал делать это после войны. "Психоанализ, как предостерегают нас, стал
угрозой, - писал он в 1924  году. - Чепуха. Он был  угрозой с самого момента
своего  возникновения". Но Краус  считал ниже своего  достоинства  обсуждать
личную жизнь Фрейда  Те, кто  приходил  к Фрейду на анализ и  потом  садился
писать мемуары,  или те,  кто сделал  делом  своей жизни догадки  о том, что
происходит на Берггассе,  19, не отличались подобной сдержанностью. Они были
любопытны, едва ли испытывали благоговение и  зачастую были даже враждебны и
неуважительны, даже если сочувствовали Фрейду.
     Канадский  ученый,  Пол  Роазен,  прославился  книгой   "Фрейд   и  его
последователи" (1975),  историей движения, в которой содержатся слова многих
доживших до этого  времени участников.  Его зарисовки Фрейда  в конце  жизни
очень  удачны:  мятый  твидовый  костюм,  худые  стариковские  руки,  полная
афоризмов речь, склонность  к навязчивым действиям - это всегда усугубляется
с  возрастом, -  которая  выражалась  в  беспокойстве о мелочах. "Однажды он
постучал  в дверь  тети  Минны,  потому  что  она  оставила в  его  кабинете
карандаш, который он хотел ей вернуть".
     Слава как таковая приносила ему удовлетворение. В рождественском письме
Сэму  от  1925  года  Фрейд пишет,  что  его  "считают  знаменитостью",  что
"писатели и  философы, которые проездом бывают в Вене, заходят ко мне, чтобы
поговорить", что "евреи во  всем мире похваляются моим именем, упоминая меня
наряду с Эйнштейном. В конце концов, мне не на что жаловаться". Он намекает,
что его жизнь особая. Анна писала Лу Саломе (1926):

     Недавно, когда мы разговаривали, папа  и я пришли к  тому, что анализ -
это занятие не для обычных людей, а для тех, кто хочет  быть чем-то  гораздо
лучшим - кто знает, чем именно! Сложность не  в самом процессе анализа - его
можно выполнять  с  помощью  простой  логики,  -  а  в  постоянной работе  с
человеческими судьбами.

     В  таком  контексте какое значение имеет  физическая слабость?  В любом
случае, среди Фрейдов было много долгожителей, и это ободряло. Матери Фрейда
в 1925 году исполнилось девяносто лет. Родственники то и дело навещали ее на
горном курорте Бад-Ишль, где  она  проводила лето, глухая,  но спокойная,  и
старались не сообщать  о  смертях  в  семье. Фрейд  не присоединялся  к этим
посетителям. Иногда ему снились умершие родственники. Перед семидесятым днем
рождения он писал Сэму, что он  "не  тот, какими мой и твой отец были в этом
возрасте". Вскоре  после  этого он  подкрепил это заявление двумя приступами
стенокардии на улице, которые ухудшили и без того слабое здоровье.
     Когда в мае 1926 года Фрейду исполнилось семьдесят лет, мэр Вены вручил
ему  диплом  почетного  гражданина города. Нобелевская комиссия не  дала ему
премии  ни в  том  году, ни позже,  несмотря  на слухи. Он продолжал  втайне
надеяться. "Не  дали Нобелевской премии", - 31  октября 1929  года сделал он
первую  запись  в  кратком  дневнике,  который  начал  вести  в  этом  году.
"Определенно не получил Нобелевской премии", - последовало в 1930 году, хотя
тогда  он уже получил ненамного худший приз, Литературную премию имени Гете.
"Большая  честь, хотя и небольшая сумма", - написал он Сэму,  оставаясь, как
всегда, практичным.
     Интересные женщины сидели  у  его ног  или лежали  на кушетке. Так было
всегда, но в старости их стало еще больше, как будто все считали, что сейчас
безопасно  и  прилично  соприкоснуться  с  этим  памятником   сексуальности.
Неожиданно увлеклась психоанализом французская принцесса Мария Бонапарт. Она
вошла в жизнь Фрейда в 1925 году, потребовав, чтобы он лечил ее*. Едва войдя
в кабинет, она почувствовала мощный "трансфер" и заявила ему, что любит его.

     * Принцесса Мария была к  тому же женой греческого  принца  Георгия. Ей
было  сорок  три  года. Это была  богатая,  невротичная, фригидная и имеющая
многочисленных    любовников    женщина   (среди    них   был    французский
премьер-министр).   Она   восхищалась    одним   из    первых    французских
психоаналитиков,  Рене  Лафоржем.  Тридцатью   годами  раньше  она  была  бы
подходящей кандидатурой для "Этюдов по истерии"  вместе с Анной фон Либен  и
другими богатыми мечтательными истеричками.

     Фрейд   предупредил   ее,  что   у  него  слабое   здоровье.   Бонапарт
расплакалась, хватая его  за  руку. Фрейд был польщен. Она была чем-то вроде
красавицы и  чудовища одновременно, и он потакал ей во всем, если не считать
случаев, когда она требовала  от него сексуальных признаний в обмен на свои.
"Наверняка у вас было  сверхнормальное сексуальное развитие", - льстила  она
ему. "Об этом, -  отвечал он, - вы  ничего  не узнаете. Может,  и  не  такое
'сверх'".
     Он  позволил  ей делать подробные заметки  (или  не  смог  запретить ей
этого),  и, хотя многие из них все еще  закрыты  в  одном  из  подвалов, где
томится  история психоанализа, опубликованные фрагменты  добавляют некоторые
черты  к портрету Фрейда. Когда принцесса сказала  ему,  что он  -