живот по другой
причине,  например,  из-за наличия спаек? Сознание может ощущать
боль в животе, когда нет причины для этих болей. Дело в том, что
все  органы  и ткани организма имеют представительство в коре. В
условиях  патологии  это  представительство  дает  о себе знать,
когда  даже  отсутствует  орган,  который болит. Хирурги отлично
знают  примеры,  когда после ампутации конечности больной долгое
время,  иногда  годы,  жалуется на ощущение боли в пальцах давно
отрезанной ноги.
    Нейрохирурги  относительно болезни Дау придерживались именно
этой  точки  зрения.  Жена  Дау,  Кора,  всей силой своей натуры
противилась  этому  взгляду.  Что  это  - интуиция или страстное
желание найти выход из создавшегося тупика?
    Госпитализация  Дау была разрешена Чахмахчевым (академия). Я
предпочел, чтобы больного отвезли в госпиталь на Серебряном, но,
пока  Бочаров  согласовывал  этот  вопрос  с начальством, пришел
звонок  о  том,  что Дау можно везти в больницу Академии, и я не
хотел терять лишних минут.
    Когда   мы   приехали   в  больницу,  потребовалось  созвать
консилиум.  Дело  было  в  воскресенье.  С трудом удалось добыть
Арапова  и  Бочарова.  Дело  застряло на анестезиологе. Больница
Академии  не  имеет  своих  дежурных  анестезиологов,  и  вообще
операции   производятся   гастролерами   как  хирургами,  так  и
анестезиологами.  Много  времени  ушло  на  обзванивание ведущих
анестезиологов.  Как  назло,  никого  не  оказалось  дома, и мне
пришлось  вызвать  Ю.А.Кринского,  за  которым  послали  машину.
Машина провалилась в яму и застряла. Выслали другую, та не сразу
нашла  адрес,  и прошло еще часа два, пока Кринский приехал. Еще
какое-то  время  ушло,  чтобы  подлатать наркозный мешок, весь в
дырах, и найти интубационную трубку необходимой длины.
    Пока Кринский в недоумении готовился к наркозу (к его чести,
он   провел  наркоз  блестяще),  состоялся  консилиум.  Хотя  от
министра  здравоохранения Б.В.Петровского было получено согласие
на  то,  чтобы  больного  оперировал  я,  мне казалось, что этот
вопрос надо решить собравшимся. Никто не хотел оперировать Дау -
Бочаров  чувствовал  себя  неважно, Арапов еще не владел пальцем
после    перелома,   а   зав.   отделением   больницы   Академии
В.С.Романенко,  просто  сказал,  что  участвовать  в операции не
будет. Никто не выразил согласия и на ассистенцию, и поэтому мне
пришлось  оперировать больного с дежурными хирургами. К счастью,
это  были  опытные  врачи,  а  одна из них - Олимпиада Федоровна
Афанасьева - много лет до этого работала со мной в Институте им.
Склифосовского.
    Перед  операцией  во  второй раз (первый раз он спросил меня
дома) Дау спросил:
    - Может быть, это моя погибель пришла?
    - Дау, не говорите таких слов под руку! Просто настало время
вас оперировать.
    - Но вы же этого давно хотели.
    -  Вот  именно,- сказал я и подумал с горечью: "Не при таких
обстоятельствах".
    - Во всяком случае, это будет проверкой ваших предположений,
и  меня  это  очень  устраивает,  так  как мы, наконец, съедем с
мертвой точки.
    Его состояние было обычным для непроходимости обтурационного
плана.  Живот  был  вздут  и тверд как бочка, но общих симптомов
интоксикации не было. Он, конечно, очень страдал от болей.
    Атака  у  Дау началась с утра, а оперировали мы его глубокой
ночью (в 3 часа ночи).
    Я  был близок к отчаянью, когда убедился в том, что причиной
непроходимости был подозреваемый мною обширный спаечный процесс.
Все  оказалось  так,  как  я  полагал,  и  присутствовавшие  при
операции  Арапов  и  Бочаров  заметили  это  вслух,  как  только
обнаружилась картина патологии в брюшной полости.
    Тонкая  кишка  была  свободна  от  спаек,  но  множественные
сращения  брюшины  со  слепой,  восходящей  и нисходящей петлями
толстой  кишки ограничивали ее функцию и были причиной постоянно
поддерживаемого   пареза.   Поперечная   кишка,  напротив,  была
предельно  раздута  и  была как бы сжата восходящей и нисходящей
петлями.  Операция  состояла  в  том,  чтобы освободать кишечные
петли от сращений и наложить цекостому. В спокойном периоде я бы
произвел   еще   пликацию   всей  толстой  кишки,  но  в  данных
обстоятельствах  об  этом не могло быть и речи. Я сделал то, что
было  нужно,  и  больной был снят со стола с хорошим давлением и
пульсом.
    Вопреки ожиданиям на следующий день после операции состояние
Дау было не столь тяжелым, как это можно было ожидать. Он быстро
пришел  в  себя  и  был  доступен  контакту. Пульс частил до 120
ударов  в  минуту.  Живот  оставался  вздутым и стома активно не
функционировала. Поэтому приходилось добиваться отхождения газов
с  помощью  сифонной  клизмы  через  стому. Больного приходилось
поворачивать  то на один, то на другой бок. Газообразование было
весьма  обильным. На второй и третий день повысилась температура
до 37,5-38,0. Это объяснили присоединившейся пневмонией, которая
была    подтверждена    рентгенологически,   но   меня   смущало
несоответствии  между  температурой и пульсом, который участился
до  130  ударов и был недостаточно полным. Введение никотинамида
не урежало пульса.
    Помня   о   том,  что  больной  перенес  тромбофлебит  после
отморожения  стопы, мы с Кринским опасались тромбоза (подозрение
на  это  высказал и Вишневский в один из консилиумов в ближайшие
после  операции  дай),  поэтому  ежедневно  и постоянно больному
вводили  гепарин  в  столь  больших дозах, что рисковали вызвать
кровотечение.
    Уже  на следующий день после операции Дау забыл о позывах на
низ,  и  на  вопрос, почему он не просится в туалет, он отвечал,
что не испытывает нужды в этом.
    В  состоянии  больного  наблюдалась волнообразность течения.
Начиная  с  четвертого  дня  были  часы,  когда казалось, что он
справится  с  болезнью,  но  пульс  все  равно оставался частым.
Каждые  два-три часа приходилось его сифонить. В попытке вызвать
активную  перистальтику  мы прибегли к помощи доктора Лившица из
Института    Вишневского,    который    провел    пару   сеансов
электростимуляции  кишечника,  впрочем, безрезультатно. За время
болезни   благодаря  активной  разгрузке  кишечника  у  больного
исчезло чувство распирания в животе, и он перестал жаловаться на
боли.   Свойственный  ему  юмор  не  покидал  его.  При  просьбе
повернуться на правый бок он спрашивал:
    - А вы знаете, что понятие "правый" и "левый" от носительно?
Поэтому я не знаю, какой бок вы имеете в виду.
    -  Правый  бок,  Дау,  это  тот, который смотрит в окошко, а
левый тот, который смотрит в стену.
    -  Это  другое  дело,- он поворачивался на бок, предоставляя
себя процедуре.
    За  время  болезни  его  посетила родная сестра. Он неохотно
согласился  принять  ее,  и  в течение пяти минут они оставались
одни. Сестра ушла успокоенная и, как мне казалось, с убеждением,
что  я преувеличиваю тяжесть его состояния. Однако наши опасения
не  уменьшились.  Пульс  постепенно набирал частоту, и это можно
было   объяснить   либо   развитием  перитонита  (пневмония  уже
разрешилась),      либо     тромбозом.     Против     перитонита
свидетельствовало  отсутствие  интоксикации, в пользу тромбоза -
субфебрильная  температура и частый пульс. На восьмой день после
операции  с  утра  Дау  был задумчив, но в его состоянии не было
ничего нового, что могло бы вызвать тревогу. Днем он спросил:
    - Может быть, вызвать Кору?
    - Как хотите, Дау.
    - Да нет, впрочем, не надо.
    Спустя   час  он,  однако,  спросил:  "Может  быть,  вызвать
Гарика?".  Я согласился, но он тут же отказался и от этой мысли,
полагая, что особой нужды в этом нет.
    Все  эти  дни  он не требовал, чтобы его отпустили в туалет,
охотно  разговаривал  на  те  же  темы,  что и дома. Его посетил
Чахмахчев, и я не помню, кто еще, но со всеми он разговаривал.
    К вечеру восьмого дня после операции он сделался задумчивым.
Мой  сотрудник  Юрий  Александрович  Кринский, который давал Дау
наркоз,  оставался  при  нем все эти дни и вел послеоперационный
период  весьма  искусно и, я бы сказал, смело. Так, разделяя мои
опасения   относительно   возможного  тромбоза,  он  использовал
большие  дозы  гепарина с первых же часов после операции, рискуя
вызвать  кровоточивость  сосудов.  Аденозинтрифосфат,  гентамил,
какорбоксилаза   и   препараты   урецилового  ряда  -  все  было
использовано,  но  пульс  частил,  не  поддаваясь  действию даже
новокаинамида.
    Вечером  Дау  сказал только одну фразу, как-то улыбнувшись в
себя:
    - Все же я хорошо прожил жизнь. Мне всегда все удавалось!
    Эта  фраза  ввергла  нас в уныние, потому что, когда больной
приходит  к  таким  мыслям  и  как бы подводит итоги, это всегда
прогностически плохой признак. И действительно, он вдруг потерял
сознание,  и несколько последних часов длилась агония, о которой
он уже ничего не знал и которой не чувствовал.
    Где-то около 10 вечера наступила смерть.
    Секция  была  произведена  на  следующий день. Вскрывал труп
профессор  Раппопорт.  Перитонита  не оказалось. Причиной смерти
явился  тромбоз  легочной  артерии,  исходящий  из  хронического
тромбофлебита,  кажется, правой голени, о котором я упоминал. На
этом все окончилось.
    Мне  осталось  подвести  итоги,  как  бы  сделать заключение
относительно  главного  вопроса,  который все время стоял передо
мной.
    Вокруг  Дау (вольно или невольно - все равно) был создан миф
о наличии трех клинических смертей, последовательно развившихся.
Этот  миф,  который,  с  одной стороны, должен был бы прославить
врачей,  с  другой  стороны,  породил  убеждение,  что  мозговая
деятельность   Дау   безвозвратно   утрачена  и  он  обречен  на
вегетативный образ жизни.
    Легенда,  созданная  врачами,  пользовавшими  его, так часто
повторялась  ими,  что они сами в это поверили, и в этом я видел
причину, почему усердие, с которым его лечили вначале, сменилось
безразличием  даже  физиков  -  товарищей Дау. Они примирились с
потерей  его  как  ученого и потеряли надежду. Единственные, кто
верил в возможность излечения и ожидал и способствовал ему, были
Капица, Данин и Кора.
    В   действительности  основной  травмой  Дау  была  глубокая
контузия   головного  мозга  с  длительной  потерей  сознания  и
медленным,   крайне   медленным  восстановлением  функциональной
деятельности  центральной  нервной  системы.  Другие виды травмы
привели  частично  к  увечью  больного, и эти процессы репарации
закончились  задолго  до  того,  как  он  стал ориентироваться в
окружающей  его  обстановке  в  полной мере. Так оно и бывает, и
ожидать,  что  травма  мозга  и костей разрешится в одно и то же
время, было необоснованно и наивно.
    Дау  умер  при  полном  возврате  умственной деятельности от
тромбоза   легочной   артерии   в   связи   с  наличием  старого
тромбофлебита  -  отморожение ноги из-за преждевременной выписки
его из больницы. Это могло произойти и без оперативного лечения.
12.11.72 г."
    Кирилл Симонян - ученик С.С.Юдина, сам замечательный хирург,
в  ночь  25 марта 1968 года сделал одну из своих самых блестящих
операций  -  операцию академику Ландау. Это была первая операция
после  автомобильной  катастрофы.  Мы  с  Гариком  сидели дома и
смотрели  на  телефон.  После  3-х  часов ночи зазвонил телефон:
операция  позади,  Дау  в  сознании. Звонил Кирилл Семенович. На
следующий  день  меня  в  больнице  встретил  главврач Ростислав
Владимирович Григорьев. Он сказал:
    -  Конкордия  Терентьевна,  все  гораздо  лучше,  чем мы все
ожидали.  Я  присутствовал  на  операции,  я  еще не был дома со
вчерашнего  дня.  Кирилл  Семенович  блестяще  прооперировал.  Я
впервые  в  жизни видел столь безукоризненную работу хирурга. Вы
знали,   кому  доверить  оперировать  академика  Ландау.  Кирилл
Семенович  не отходит от больного, он сам за всем следит, он сам
учитывает все послеоперационные, необходимые мелочи.
    Да, Кирилл Семенович сделал все, что мог и даже чего не мог!
Главврач  Р.В.Григорьев тоже не выходил из больницы. Больной был
обеспечен всем, и казалось, все было хорошо.
    Потом  вспышка  температуры, прошел ложный слух - перитонит.
Но  температура  выровнялась, вспышку дали легкие, как следствие
общего  наркоза. Появился аппетит, и, наконец, он уже съел яйцо,
бульон,  и все съеденное не попросилось обратно. Крепла надежда!
Дау сказал: "Кирилл Семенович, а я, кажется, выскочил!". И боли,
боли  с  первых  дней  сознания  державшие  его  шесть лет и три
месяца,  не  прекращавшиеся  ни  днем,  ни ночью, боли, наконец,
исчезли.  Исчезли  и  ложные  позывы  в  туалет.  Слишком поздно
наступил момент, когда все уже убедились, что боли в животе были
органические. А не мозговые!
    ...На  восьмой  день  в  субботу  были сняты швы. Дау сказал
Кириллу Семеновичу:
    - Кирилл Семенович, я уже себя хорошо чувствую. Идите домой,
отдохните. Вы же здесь из-за меня извелись.
    -  Нет,  Дау, я еще не могу уйти. Дау, я сам знаю, когда мне
уйти.
    Но  31 марта Даунькина палата встретила меня плотно закрытой
дверью.
    - Что случилось?
    - Срочный консилиум. Приехал Вишневский.
    Без сил опустилась в кресло.
    Кто-то  принес  мне  сердечные  капли. Как медленно тянулось
время.
    Наконец  из  палаты  вышли  Вишневский, Бочаров и Арапов. Их
лица  сказали  все!  Войти в палату - не могу. Не могу встретить
пытливый  взгляд Дау. Нет, охватившее меня отчаяние снять с лица
невозможно!  Он  сразу  увидит  в моих глазах свой приговор. Нет
никаких сил переступить порог палаты Дау.
    Главврач  больницы  Академии  наук  Григорьев был на высоте.
Больной  был обеспечен всем, ни в чем, ни к кому у меня не могло
быть претензий. И по сей день я испытываю глубокую благодарность
к  Григорьеву  и  Симоняну.  Медики  сделали  все  возможное! Но
выстрелил тот тромб, из той вены, от того тромбофлебита, который
академик  Ландау  получил  из-за  отмороженной  ноги,  когда  25
декабря 1964 года он по устному приказу вице-президента Академии
наук  СССР  Миллионщикова  был  насильно  выдворен из больницы в
разгар зимы.
    31  марта,  уже  темно.  Я дома, рядом Гарик. Я, кажется, не
теряла  сознания,  но  ничего  не  помню.  Помню только глубокую
печаль на лицах Вишневского, Бочарова и Арапова!
    - Гарик, ты сегодня заходил в палату к папе?
    - Нет, мама. Я не смог.
    - Гаренька, я тоже не смогла.
    Сегодня 1 апреля 1968 года. Сегодня понедельник. Сегодня 8-й
день  после  операции.  Сегодня первый день, когда кончились мои
силы.  В больницу ехать не могу, встать тоже не могу, шевелиться
тоже  не могу. Гарик рядом! Еще вчера неслась на крыльях надежды
в  больницу!  Сегодня  1  апреля  -  традиционный  день шутки на
планете.  Как  любил  этот  день Дау! Сегодня уже вечер 1 апреля
1968  года.  Опять  черные,  зловещие  сумерки  сгущались.  Мы с
Гариком молча смотрим на телефон. Стрелки часов подползали к 10,
зловещий  телефонный звонок раздался. Судорожно схватила трубку.
Голос Кирилла Семеновича сказал: "Уже - конец!". Оглушила черная
пустота.  Ужасающая  пустота,  ужасающая  чернота.  Все исчезло,
закачались стены. Нет! Нет! Нет! Этого не может быть! Я кричала,
обрушилась  лавина  горя, она раздавит. Пусть. Жить ни к чему. И
вдруг  - серо-зеленое лицо сына. Совсем прозрачное, а в глазах -
горе  и  большой страх. Страх - уже за меня! Это я кричала, нет,
нет, кричать нельзя и рыдать нельзя. Нельзя, нельзя терять себя,
рядом  сын!  Есть  сын!  Его  сберечь и как тогда, 7 января 1962
года,  человека-женщину-жену  победила  мать,  сегодня,  сейчас,
только  сберечь  сына.  Помочь  ему  перенести  горе,  настоящее
громадное  человеческое  горе,  нельзя  обрушить  на его слабые,
почти детские плечи и еще свое горе!
    -  Гарик,  папка  так любил шутку. И словно пошутил - умер в
день 1 апреля.
----------------------------------------------------------------

Штрихи к портрету Коры Ландау, моей тети
Майя Бессараб
    Впервые  я  увидела  Дау (таково было неофициальное имя Льва
Давидовича Ландау) во дворе нашего дома в Харькове. Это огромный
двор  на  улице  Дарвина, 16, где для детей было такое раздолье,
что  загнать нас домой было нелегким делом. Вероятно, Дау внешне
выделялся  в толпе, во всяком случае узнала я его сразу, хотя до
этого  видела  лишь  мельком,  когда  он  проходил  по коридору,
направляясь в Корину комнату.
    Мы  занимали  квартиру  из трех комната, на тесноту никто не
жаловался,  впрочем,  в  нашей семье не принято было жаловаться.
Тон  задавала  бабушка, авторитет ее был велик, дочери, все три,
слушались   ее   беспрекословно.   Звали   ее  Татьяна  Ивановна
Дробанцева,  и  было ей в ту пору лет пятьдесят. В 1934 году она
все  еще  была  хороша собой, ей даже сделал предложение учитель
музыки,  но  она  ничего  не  хотела  менять в своей жизни. Быть
может,  в  другое  время  все было бы иначе, однако, в те годы в
нашей  семье  произошло  страшное  несчастье, и все держалось на
бабушке.
    Харьков   был   похож  на  средневековой  город,  охваченный
эпидемией  чумы: повсюду слезы по тем, кого арестовали накануне,
брали и жен, исчезали и дети.
    Мой  отец,  прошедший путь от солдата до комдива, понял, что
он  тоже  попадет  в эту мясорубку, и, чтобы спасти маму и меня,
оформил  с  ней  развод  -  тогда  это  делалось  моментально по
заявлению   одного   из   супругов   -  и  уехал  в  неизвестном
направлении.  Мама  просто  с  ума  сходила, все знали, что НКВД
находил   беглецов.   Нам   пришлось   поменять   нашу   большую
четырехкомнатную квартиру в центре на меньшую, где у меня уже не
было  отдельной  комнаты, чему я обрадовалась несказанно: жить в
одной  комнате  с бабушкой, которую я так любила - об этом можно
только  мечтать.  Но  потом к нам с бабушкой подселили еще Надю,
младшую  из  трех  сестер. Это случилось после того, как однажды
поздно  вечером  к  нам  прибежала Кора. Она была вся в синяках,
заплаканная,  в  разорванном  платье.  То,  что  она рассказала,
привело  всех  в  ужас.  Ее  муж, его звали Петя, запустил в нее
утюгом  за  то,  что  она  плохо  выгладила его рубашку. Попал в
плечо.  Когда  мать  и  сестры увидели ее раны, они сказали, что
больше не пустят Кору к мужу.
    Он  и  раньше  ее  поколачивал,  но  они любили друг друга и
быстро  мирились.  Это  была на редкость красивая пара: про Петю
говорили,  что  он  как  две  капли  воды  похож  на знаменитого
голливудского   киноактера   Рудольфе   Валентине,  ну,  а  Кора
непременно  стала  бы  королевой  красоты,  если бы в те времена
существовали подобные конкурсы.
    Петю  я не помню, помню только его фотографию, она и в самом
деле  свидетельствовала  о  мужественности  и  красоте.  Что  же
касается  его  интеллектуального  уровня, то он был невысок. Они
жили на главной улице, на Сумской, и по вечерам он говорил жене:
"Пойдем  пройтица".  Это  был  мастер  на все руки, и он неплохо
зарабатывал, хотя и не имел высшего образования. Но однажды Петя
поехал в командировку, из которой вернулся... инженером! Смеясь,
рассказал жене, что купил подлинный диплом.
    На  выпускном  вечере в Харьковском университете, когда Кора
закончила  химфак, она познакомилась с Дау. Он пришел на вечер и
попросил кого-то из коллег:
    - Познакомьте меня с самой хорошенькой девушкой.
    Ну, конечно, это была Кора Дробанцева.
x x x
    Кора  была  смелая,  ее  трудно  было  обескуражить, застать
врасплох.   Помню,   как   ей  удалось  за  две  минуты  вернуть
спокойствие  в  нашу  семью. Это было связано с Надей, она тогда
училась  на  четвертом  курсе,  и незадолго до того рассталась с
молодым  человеком,  за  которого  чуть не вышла замуж. Впрочем,
романа  никакого не было, они несколько раз ходили в кино, он ее
провожал  и  раза  два поцеловал. Звали его Филипп, Филя. Он был
худой  и  мрачный,  а  Надя очень милая, веселая и так прекрасно
училась,   все   обрадовались,   когда   она  реш