ам свет шел от потолка. Так вот, в этой палате
свет тоже идет от потолка!
    В  Институте  нейрохирургии созданы сказочные условия не для
Ландау,  а  для Лившица. Я не оставлю мужа выздоравливать в этом
месте. Как только дыра в горле затянется, я его заберу!".
    Егоров  вскочил, не прощаясь, быстро вышел. За ним поднялись
и  разошлись  все.  Я  тяжело  опустилась на стул и разрыдалась.
А.В.Топчиев стал меня успокаивать:
    - Вы напрасно.  С медиками так говорить нельзя! И потом, все
физики  и  все медики в один голос говорят, что это единственное
место,  где за Дау обеспечен правильный медицинский присмотр. И,
по-моему,  его еще рано забирать оттуда, его опасно перевозить в
Кунцевскую загородную больницу, которая стоит в лесу.
    - Александр  Васильевич,  я   знаю,  что  еще  рановато,  но
необходимо   организовать  в  больнице  питание  больному.  Надо
организовать   приготовление   диетического   питания   в  самой
больнице.  Дайте  из нашей академической больницы специалиста по
лечебному  питанию. Продукты я буду привозить сама. Дайте только
повара!
    А.В.Топчиев  все  устроил. В больницу были направлены повар,
диетсестра  и  диетврач  Цирульников.  Вот  это  была  настоящая
помощь.  Теперь  я только с утра привозила в больницу продукты и
сдавала  их  повару.  Под  пристальным  присмотром диетврача под
кожей больного просто на глазах стали набухать и оживать мышцы!
    Тогда я не понимала, сейчас понимаю: когда в конце февраля я
появилась  в  больнице  № 50,  я  была  для  всего  медицинского
консилиума  и  комитета физиков просто бельмом на глазу. Слишком
смело  интересовалась  состоянием мужа и лезла в медицину. То ли
дело  названная  женой Ландау Ирина Рыбникова! Никакой трагедии,
приятная  содежурная  в комитете физиков. Она хорошо вписалась в
компанию  физиков.  Была  весна, ученики Ландау помнили заповеди
своего  учителя:  скука - самый страшный человеческий грех. Даже
молоденькая  секретарша  50-й  больницы с головой окунулась в их
компанию, где жизнь била ключом.

Глава 36

    Как-то  рано  утром, отдав продукты повару, я зашла палату к
Дауньке.  Заглянула  ему  в  глаза, увидела, что его голубоватые
белки подернуты желтоватым налетом. Дежурила Раечка.
    - Рая, у него что-то желтизна разлита в глазах.
    - Вы тоже заметили?
    - Да.
    - А вот Корнянский говорит, что я ерунду горожу.
    - Раечка,   я   не   ошибаюсь.  Это  что,   первый   признак
инфекционной желтухи?
    - Да,  болезнь  Боткина.  Даже  для  здорового человека  это
заболевание  серьезное! Вчера, когда я заступила дежурить, зашел
Корнянский.  Я ему сказала. А он на это раскричался. Сказал, что
все  контрольные сроки давно уже прошли после переливания крови!
Откуда, мол, взяться инфекционной желтухе?
    Но  болезнь Боткина откуда-то взялась. Дождалась врачей. Они
констатировали болезнь Боткина, т.е. желтуху.
    Поехала  в  библиотеку, прочла все о болезни Боткина. Первый
этаж,  старинное здание, заглянула во все углы. Да, мышиные норы
есть  и  не  одна.  И  потянулись  дни, наполненные страхом. Как
поведет  себя  во  время этой болезни ушибленная печень? Уповала
только  на  палатного  врача Федорова. И он вывел Дау из болезни
Боткина  без  осложнений!  Но, наверное, главную роль сыграло то
обстоятельство,  что  печень  у  Дауньки  никогда не отравлялась
алкоголем.
    Прошло три месяца и на четвертом месяце болезни в палату Дау
вошел Алеша Абрикосов. Врач Федоров спросил: "Лев Давидович, кто
к вам пришел?". И Дау ответил: "Алеша Абрикосов, мой ученик".
    Был устроен большой бум: Дау, наконец, заговорил! Я при этом
не присутствовала. Эту радостную весть я услышала от медицинских
сестер.  Когда  я  пришла,  он меня не узнал и несколько дней не
говорил.
    Потом  вдруг  за мелкие услуги дежурных сестер стал говорить
"спасибо"!  И, наконец, начал звать меня в мое отсутствие. Когда
я  пришла,  он  пристально  посмотрел и сказал: "Это не Кора". Я
сидела  возле  него,  гладила  нежно  руки, уверяла: "Даунька, я
Кора".  Не  обращая на меня внимания, он продолжал тихим, еще не
совсем  своим  голосом  очень  жалобно произносить: "Пожалуйста,
пропустите  ко  мне  Кору.  Пожалуйста,  хоть на несколько минут
пропустите ко мне Кору". Рыдая, я выскакивала из палаты.
    Сомнения  терзали, душили. Я думала, он даже не вспоминает о
Гарике.  Нет,  это  не  возвращение сознания. Тогда я ошибалась:
сознание вернулось, но память опаздывала.
    Через несколько дней он мне вдруг заявил:
    - А, пришла, мошенница, которая хочет выдать себя за Кору.
    - Даунька, разве я не похожа на Кору?
    Он ответил:
    - Очень мало.
    - Дау, почему ты сказал, что пришла мошенница, которая хочет
выдать себя за Кору? Ты разве помнишь, что я уже приходила?
    - Конечно, помню.
    - И ты помнишь, что я тебя уверяла, что я Кора?
    - Да, все это я помню, но от этого ты, мошенница,  не можешь
стать Корой.
    - Дау, а если я тебе скажу одну тайну, которую знаешь только
ты и Кора. Еще эту тайну знает один харьковский медик?
    - Коруша, так это ты? Что же с тобой стало?
    - Даунька,  ты был очень долго безнадежен.  Вот результат: я
подурнела, побледнела, похудела.
    Его память возвращалась, опаздывая на много лет.
    После  моего выступления на консилиуме у Топчиева палату Дау
переоборудовали, дерево за окном спилили, на окно повесили белую
шелковую штору. Стальную стол-постель вынесли, к стене поставили
настоящую  кровать. Но дыхательная машина все еще стоит наготове
с кислородными баллонами.
    Дыра  в горле у Дау зарастает. И болезнь Боткина уже позади.
Все  равно  со  страхом вхожу в палату Дау. И вдруг Даунька весь
встрепенулся, протянул ко мне руки:
    -  Коруша,  наконец-то ты пришла! Пожалуйста, все выйдите, я
хочу поговорить с женой. Корочка, закрой плотно дверь. Только не
верь, что я попал в какую-то автомобильную катастрофу. Это чушь.
Это  не больница, это сталинский застенок! Егоров и Корнянский -
не врачи. Это палачи. Посмотри, я не могу ходить, у меня страшно
болят  ноги.  После  очередных  ночных пыток. А посмотри на всех
заключенных: они все изуродованы пытками.
    - Даунька, милый, но ведь Федоров - хороший врач.

    - Федоров - очень хороший и очень красивый.
    - Можно, я позову Федорова? С ним посоветуемся, что делать?
    - Федорова позови, я его не боюсь.
    Вошел Федоров.
    - Сергей Николаевич, послушайте, что Дау говорит.
    -  А  я  знаю,  что  он  вам наговорил. Он мне все время это
твердит.
    - Сергей Николаевич, а это не страшно, это пройдет?
    - Будем надеяться, время покажет.
    - Даунька, а голова у тебя не болит?
    - Нет,  Коруша, ты хорошо знаешь,  что голова у меня никогда
не болит.
    - И сейчас, после сотрясения мозга, голова не болит?
    - Коруша, я не знаю, что такое головная боль. У меня в жизни
никогда  не  болела  голова.  Только ты мне не говори глупостей,
никакого  сотрясения  мозга у меня не было. У меня безумно болит
нога   в  колене...  Корочка,  почему  Сергей  Николаевич  очень
добродушно  смеется,  когда  я  Егорова  и  Корнянского  называю
палачами?
    -  Даунька,  он  смеется  потому,  что Егоров и Корнянский -
знаменитые  профессора-медики.  Ты  находишься  на  излечении  в
Институте  нейрохирургии.  Постепенно ты все вспомнишь. А разбил
тебя  на  машине  Володя  Судаков.  Сам  с  Верочкой остался без
царапины.
    - Представляю, как перепугался бедный Судак. Вот выздоровлю,
я его подразню.
    В  первые страшные дни после аварии, когда я неустанно ждала
телефонного  звонка  из  больницы,  позвонили из народного суда.
Меня  официально  приглашали  в суд. Собирались судить Владимира
Судакова  за  учиненную  им  аварию. Я категорически отказалась,
сказав:  "Суд  не  может состояться. Ни я, ни мой муж - академик
Ландау,  если  он  останется  жив,  никогда не предъявим никаких
обвинений  Владимиру Судакову. Произошел несчастный случай". Мне
ответили: "В таком случае изложите сказанное в письменной форме.
Мы  к  вам  домой пришлем жену Владимира Судакова. Вы ей вручите
этот документ".
    И Верочка пришла, впервые переступив порог квартиры Ландау в
такой  трагический момент. Никто из нас не мог предположить, что
судьбе  угодно нас столкнуть! Мы обе одинаково боялись взглянуть
друг  другу  в  глаза.  Пригласив  ее  сесть,  я тихо попросила:
"Пожалуйста,  продиктуйте, куда адресовать это заявление". Когда
я  вручила  ей нужный документ, она поблагодарила меня, встала и
ушла.

Глава 37

    Как-то  в  палату к Дау вошла Нина Сергеевна Коломиец - врач
больницы  Академии  наук.  Он  обратилась  к  Дау на французском
языке. Он бегло ответил ей по-французски, но сделал замечание по
поводу  неправильного  произношения  и  какой-то  грамматической
ошибки.   Он   все   тщательно   ей   объяснил.  Замечание  было
справедливым,  и  Нина  Сергеевна  сказала:  "Лев  Давидович,  я
никогда больше не сделаю этой ошибки".
    Дау  заговорил  сразу  на  всех  языках,  которыми владел до
болезни.  Он  даже  принял  у кого-то экзамен по теорминимуму. Я
лично   заметила   закономерность:  как  правило,  он  утром  не
заговаривался,  с  утра он почти всегда был в сознании. К вечеру
начинался бред.
    По мере возвращения сознания он все чаще жаловался на боль в
области  левого колена. Я уже упоминала, что в юности Дау сказал
о  себе:  "У  меня  не телосложение, а теловычитание". Почти два
месяца  шокового  состояния иссушили мышцы и кожу. Мышцы исчезли
почти   полностью,   а  кожа  превратилась  в  сухой  коричневый
пергамент.  Но  даже  в виде почти мумии он таил в себе какую-то
притягательную   силу  (возможно,  только  для  меня).  Огромный
выпуклый лоб, правильной формы череп, глубоко запавшие глазницы,
строгость  окаменелого  лица, на котором лежала печать смерти! В
этом  было  что-то неизъяснимо величественное. Все земное как бы
стерлось,  ушло,  трагедия  только  пощадила и резко подчеркнула
гениальность личности!
    К  моменту  возвращения  сознания  и речи мертвой оставалась
только   левая   нога  от  колена  до  кончиков  пальцев.  Резко
обрисовывались  кости  ноги под коричневой сухой кожей. Там, где
должны   быть  мускулы  икры,  висел  сморщенный  сухой  мешочек
коричневой кожи. Не верилось, что еще совсем недавно он весь был
такой, как сейчас его левая нога от колена до кончиков пальцев.
    Все  остальное  тело  расцвело,  мышцы  жадно возвращались к
жизни,  натянули помолодевшую бело-розовую кожу. Сейчас его руки
от   плеча   до  кости  уже  не  назовешь  макаронами,  как  при
теловычитании.  Они  стали  круглыми, "теловычитание" исчезло, к
жизни  возвращалось "телосложение". А вес от 59 килограммов (при
росте 182 см) дошел до 70 килограммов. Я принесла в больницу его
часы с длинной секундной стрелкой.
    - Даунька, давай проверим частоту пульса.
    72  удара  в  минуту.  Что  же  произошло?  До  аварии пульс
колебался  от  90 до 140 ударов в минуту. У него была повышенная
деятельность  щитовидной  железы: при 140 ударах в минуту он уже
не  мог  работать.  Усиленная  деятельность  щитовидки  вызывала
повышенное  сгорание  в  организме,  поэтому  он не набирал вес.
Много  раз,  много дней проверяю пульс: он устойчив - 72 удара в
минуту.  Щитовидная  железа, вероятно, пробыв длительное время в
параличе шокового состояния, вернулась к жизни здоровой. Да, это
было так.
    Конечно,  это  слишком  сложный способ лечения щитовидки, но
факт  остается фактом. Щитовидная железа возродилась нормальной,
здоровой!  Омертвленные  нервные  ткани  при возрождении к жизни
причиняли  больному  нестерпимую  боль,  которую  медицина  была
бессильна  снять.  Врачи  улыбались  и  искренне радовались этой
боли,  говоря:  "Мертвое  не  болит, живое болит. Следовательно,
нога  вернется  к  жизни. Все придет в свое время, и вылечит эту
боль единственный и самый сильный врач - время и терпение".
    Боль  острая, невыносимо мучительная. Боли все возрастали по
мере  возвращения  сознания  и  памяти.  В  этих  болях потонула
радость  возвращения  сознания.  Спасение  было  в  опаздывавшей
памяти.   Больной  не  чувствовал  продолжительности  боли.  Ему
казалось,  что  боль  началась  только  сейчас,  а  мы все хором
обещали ему, что она должна пройти в течение ближайших часов. Он
нам верил.
    Так продолжалось довольно долго. По мере возрождения нервных
волокон  боль  перемещалась  -  колено,  голень,  икра,  подъем,
ступни.  Боли  в  подъеме,  казалось,  застряли  навечно:  там -
сложное  сплетение  и  разветвление  нервных тканей. Один подъем
терзал  почти  восемь  месяцев,  но вся нога до подъема налилась
силой,  мышцы  ожили, икра возродилась. Граница боли - подъем, и
за подъемом ступня была все еще омертвелой. Там на уколы иголкой
больной  не  реагирует. Шло нормальное возрождение к жизни через
боль.
    Пришло  письмо  в  больницу  от Максвелла из Лондона. Кривые
выздоровления  Ландау  и  17-летнего  сына Максвелла примерно до
трех  месяцев  шли  одинаково.  Но  на четвертом месяце у Ландау
кривая   выздоровления   пошла   вверх,   а   у  сына  Максвелла
месяц-другой она постояла на месте, а затем поползла вниз. Он не
вернулся  к  жизни.  У  него не ожил ни один рефлекс. Паралич не
отпустил  даже рта. Мальчик так и умер с носовым зондом питания.
Это  было  очень  грустно,  очень  горько. Умереть, не вступив в
жизнь! Видимо, ушиб головы у мальчика был намного сильнее.

Глава 38
    Даунька  изнывал от ноющей боли в левой ноге. Стал без конца
умолять меня, чтобы я забрала его домой, постоянно уверяя в том,
что  эти  боли  он  вынужден  терпеть  из-за пыток по ночам. Его
пытают Егоров и Корнянский.
    Выйдя  как-то  из  палаты, я разрыдалась. Медсестры принесли
мне валерьянку и сказали:
    - Он перепуган, и все это из-за машины.
    - Какой машины?
    - Из-за дыхательной машины. Ведь она стоит наготове в палате
Ландау.
    -  Но у Дауньки уже дырка в горле закрылась, ее надо вынести
из палаты.
    -  Вы  думаете,  он боится машины? Нет, дело не в этом. Если
машину  вынести  из  палаты  Ландау,  ее сразу заберут хозяева -
представители  Института детского полиомиелита. Они почти каждый
день  за  ней  приезжают.  Она им очень нужна. Они спасают жизни
детей,  а  наш  Егоров  не  отдает.  Они  ночью  в палату Ландау
приносят  к  дыхательной  машине  умирающих больных на носилках.
Ночью  зажигают  свет, включают дыхательную машину и на глазах у
больного  Ландау  делают  трахеотомию  своим больным, подключают
дыхательную машину.
    Так  вот  в  чем  дело!  Вот  откуда  этот страх! Увидев мою
реакцию,  сестры  стали  меня  умолять  не выдавать их. "Нет, не
бойтесь, я вас не выдам, клянусь! Я очень благодарна вам. Теперь
я знаю, откуда у него этот непонятный терзающий его страх!"
    Хорошо,  что это случилось во второй половине дня. Егорова и
Корнянского  с  больнице  уже  не  было.  У  меня было время все
обдумать и не было возможности в порыве протеста сказать лишнее.
Всю ночь я мучительно искала выход.
    Если  медики  пытаются спасти жизнь своих больных, пугая при
этом одного выздоравливающего, в этом нет преступления. Но Дау я
должна  забрать.  Дырка  в  горле  совсем зажила. Сейчас как раз
наступило  время  для  перевода его в больницу Академии наук. Он
только стал по-настоящему приходить в сознание. Такой панический
страх ему вреден. И Пенфельд говорил, что нужен покой.
    На следующий же день я узнала приемные часы Егорова и пришла
в его кабинет. Там была врач из Института детского полиомиелита.
Она  очень  убедительно  просила  вернуть им дыхательную машину.
Егоров категорически отказывался:
    -  Пока Ландау в наших стенах, я машину не отдам. А вы с чем
пришли? - обратился он ко мне.
    -  Борис  Григорьевич,  я решила забрать мужа. Сейчас тепло,
часы  гуляния  в  саду длительные, он видит ваших больных, и его
сковывает страх. Боюсь, что это может отразиться на его психике.
    -  Вы  считаете,  что  мы, медики, спасшие его жизнь, меньше
заботимся о его психике, чем вы?
    -  Борис  Григорьевич,  я  хорошо  запомнила,  что  прописал
профессор  Пенфельд:  питание,  воздух и покой. В вашем лечебном
заведении  нет  ничего,  ваши  больные  наводят  страх и ужас. Я
уверена,  что  это  вредно Ландау.  Я должна забрать мужа. У вас
нет условий для его выздоровления.
    -  Посмотрим,  как  вы  это  сделаете.  Я кое-что в медицине
значу.  Ландау  -  мой  больной. Я его никому не отдам! Он будет
выздоравливать только у меня!
    Произнося  это,  он  вскочил,  лицо  его стало багровым. Для
моего устрашения он еще стукнул кулаком по столу.
    На  следующий  день у меня отобрали постоянный пропуск. Дали
взамен  пропуск  на  черный  ход,  чтобы  я ежедневно доставляла
повару   продукты  и  белье  для  больного.  Здесь  же  выносили
мертвецов  и  возвращали  вещи несчастным близким. К Дау меня не
пропустили,  мотивируя  это  тем,  что я очень плохо действую на
психику больного.
    И  я  опять помчалась к Топчиеву. У него были приемные часы,
очередь была большая, но он опять принял меня без очереди.
    - Александр Васильевич, сейчас в Институте нейрохирургии все
больные  на  прогулке  в  саду.  Вы сами увидите обстановку. Его
оставлять там опасно.
    Я    рассказала   ему,   как   ночью   иногда   до   четырех
послеоперационных больных подключают к дыхательной машине, и они
умирают  на глазах у больного Ландау. Александр Васильевич сразу
согласился:
    - Да, я должен сам все увидеть на месте.
    Позвонил   Чахмахчеву,   вышел   в   приемную   и,  сердечно
извинившись, сказал: "Простите, но у меня ЧП. Вернусь часа через
полтора. Кто может - подождите, если нет - приму завтра".
    Подъехав к проходной на шикарной машине, я соврала дежурному
сторожу  у ворот: "Откройте, я привезла очень важных профессоров
для  Ландау". Ворота открылись. Со двора мы легко попали в сад к
больным.
    Даунька  сидел  в кресле-каталке. Его прогуливала медсестра.
Были операционные часы, врачей не было видно. Медсестра, завидев
меня  издалека, покатила коляску нам навстречу. Когда Дау увидел
Александра Васильевича, он протянул ему обе руки.
    -  Александр  Васильевич, вы пришли меня освободить? Спасите
меня  от  Корнянского и Егорова. Не верьте, это не больница. Это
сталинский  застенок.  Они  ночью подвергают меня пыткам. Это не
врачи,   это   палачи.  О,  пожалуйста,  заберите  меня  отсюда.
Посмотрите,  как  все заключенные изуродованы пытками, а я после
пыток  не  могу  ходить.  Умоляю, не оставляйте меня здесь ни на
один  день.  Александр  Васильевич,  посмотрите, я плачу. У меня
льются  слезы.  Я  смертельно боюсь Егорова и Корнянского. Вот я
вижу,  эти  палачи  уже  бегут  к  вам. Они вам улыбаются, но их
халаты  в крови. Они сейчас вам расскажут, как мне здесь хорошо.
Неужели  вы,  Александр  Васильевич,  оставите  меня здесь на их
растерзание. Если вы им поверите, я здесь погибну!
    Я  оглянулась.  Действительно,  эти  туши  спешили навстречу
Александру  Васильевичу. Они в самом деле улыбались, и их халаты
были в крови.
    Егоров начал:
    -- Александр Васильевич, вы не обращайте внимания на то, что
говорит вам Ландау. Он просто бредит, он еще не в сознании.
    - Нет, товарищи. Не забывайте, он в свое время был в тюрьме,
а  ваше  учреждение  ему  напоминает мрачные дни. Да и окружение
ваших   больных   даже  у  меня,  здорового  человека,  вызывает
содрогание.   Нет,   никакого   разговора  быть  не  может.  Лев
Давидович,  я  очень  рад  вас  видеть.  Даю слово: я вас отсюда
заберу.
    И,  обращаясь  к  Чахмахчеву,  управляющему  делами Академии
наук, сказал:
    -  Григорий Гайкович, даю вам срочное задание: в трехдневный
срок  подготовить палату-люкс в загородной кунцевской больнице и
перевести академика Ландау туда.
    Лица  Топчиева  и Чахмахчева были белее полотна. То, что они
увидели,  очень их взволновало! Это был май 1962 года. Через два
дня  А.В.Топчиев уе