в
физике,  но  и  все  до последних деталей из того, что могло его
интересовать.  Так,  и  по его свидетельству, и по рассказам его
жены,  он  решительно не помнил, что ел только что за обедом, и,
скажем,  не  мог  назвать людей, которые с ним сидели за столом,
если они его не интересовали.
    Спустя   несколько   дней  после  первого  визита  к  Дау  я
согласился  с  мнением  лечивших  его врачей в том, что боли, на
которые  он жалуется, возможно, связаны с корой головного мозга,
подобно  фантомным  болям  после  ампутации  конечности. Поэтому
наряду  с  энергичным  соматическим лечением (после консилиума с
профессорами  А.М.Дамир, А.А.Бочаровым) мы решили отвлечь Дау от
его  мыслей  о болях в животе и ноге, и я попытался прибегнуть к
помощи его сотрудников.
    Для этой цели был приглашен физик Е.М.Лившиц, соавтор Дау по
книгам.   Между   прочим,   Дау   характеризовал   мне  его  как
посредственность, но очень удобного для Дау.
    Так  вот  этот  физик  не  пришел на мой настойчивый зов, он
пришел  только  после  нескольких  звонков  жены  Ландау  Коры в
какой-то  из  ближайших  дней.  Беседа  с  Евгением Михайловичем
Лившицем   разочаровала   меня,   и  диалог,  который  при  этом
состоялся,  был весьма симптоматичным. Он хорошо мне запомнился.
После  того  как  я  изложил  задачи, которые, как мне казалось,
следовало  попытаться  осуществить,  соавтор Дау пожал плечами и
сказал:
    - Это бесполезно.
    - Почему вы так думаете?
    -  Дау не вернется к прежней деятельности. Я убедился в этом
и потерял надежду.
    Я  объяснил  ему,  каковы  последствия  контузий мозга и как
медленно   порой   восстанавливается   психическая  деятельность
человека в некоторых случаях.
    -  Это не тот случай,- заметил Лившиц с сожалением. - Как вы
можете это утверждать? Вы же не врач!
    На это последовала фраза:
    -  Я  не  врач,  но  мой отец был врачом, и я воспитывался в
атмосфере  медицины.  При  этих  словах  на моем лице отразилось
необычайное  удивление  и,  по-видимому,  еще что-то, потому что
Евгений  Михайлович  добавил:  "Поднимемся  к  Дау,  я  вам  это
докажу".
    Очень  спокойно  подсев  к  Дау,  Лившиц  начал задавать ему
вопросы  относительно  математического  выражения  тех  или иных
понятий, сущность которых для меня осталась непонятной. (К.С. не
знал, что Лившиц допытывается, помнит ли Дау те формулы, которые
он продиктовал для восьмого тома по теоретической физике).
    Он сказал с некоторым раздражением:
    - Не помню. Я не помню. Я этих формул не знаю. Они новые.
    Лившиц  торжествующе  встал  и с видом человека, доказавшего
свою правоту, стал спускаться вниз по винтовой лестнице.
    -  Вы  мне  ничего не доказали,- заметил я ему,- кроме того,
что с Дау надо систематически заниматься.
    Лившиц вздохнул, но согласился. Однако его хватило только на
одно  или  два посещения. Результат был тот же, и вытащить его к
больному уже было невозможно.
    Убедившись, что нам его не дождаться, я посетовал Дау на это
и  сказал,  что Евгений Михайлович произвел на меня своеобразное
впечатление.  На  это  Дау  улыбнулся  и дал ему характеристику,
которую я привел выше.
    По  моей  просьбе  Кора обращалась и к другим физикам, но ни
один  из  них  не  откликнулся  на этот призыв. Мне неловко было
прибегать  к  помощи  Петра  Леонидовича  Капицы,  поскольку это
означало  бы компрометировать учеников Дау, и так как сам Капица
крайне  доброжелательно относился к больному, я понимал, что мой
рассказ его огорчит.
    Поэтому я обратился к людям более эмоционально отзывчивым, и
первым  из них был артист Аркадий Исаакович Райкин, которого Дау
очень  любил. Добившись согласия актера на визит, я сообщил Дау,
что  приеду  к  нему  с  Райкиным в воскресенье. День был выбран
неудачно,  потому что по воскресеньям Таня не могла сидеть возле
больного,  и  он  чувствовал  себя  несчастным: боль в животе не
отвлекала  разминанием  кисти,  и  позывы  в  туалет  были более
частыми,  чем  обычно. Но у меня не было другого выхода. Райкин,
измотанный  до  предела  ежедневными  концертами, а то и двумя в
день,  был  крайне  утомлен,  и  воскресенье,  которое  я у него
вырвал,  было  первым днем отдыха за последние четыре месяца его
работы.
    - Что от меня требуется? - спросил он.
    -  Видите  ли,- сказал я,- у Дау отсутствует ближняя память.
Он  не  помнит,  что  произошло не только вчера, но и пару часов
назад.
    -  Бог  мой!  -  вскричал  актер.-  Со мной происходит то же
самое.  В  беседе обнаружилось, что Райкин тоже "потерял ближнюю
память",  но  контузии  при  этом у него не было. Поняв, что его
задача состоит в том, чтобы попытаться рассказать Дау что-нибудь
очень  интересное  и тем попытаться отвлечь от его боли, Аркадий
Исаакович очень разволновался.
    Встрече его с Ландау предшествовал длительный разговор между
нами  и его женой Ромой, также актрисой и сотрудницей эстрадного
театра,  в  труппе  которого  она была весьма колоритной, на мой
взгляд,  фигурой.  Этот  разговор  содержит  много интересного о
творческой  манере  актера  с  такой  резкой индивидуальностью',
каким  является  Райкин,  но  поскольку  к  теме  это  не  имеет
отношения,  коснусь  только отдельных черт, чтобы стала понятной
сцена встречи.
    Перед каждым выступлением Райкин всегда волнуется, и причина
волнения  состоит  не  в  том,  что с обывательской точки зрения
называется  творческим вдохновением. В манере этого актера лежит
необходимость   найти   психологический   контакт  с  каким-либо
зрителем  из  первых  рядов,  чье лицо хорошо видно со сцены. По
движению  этого  лица Райкин угадывал реакцию его как зрителя, и
если  реакция  была  одобрительной,  то между актером и зрителем
устанавливалась  положительная обратная связь: чем одобрительней
реагировал  зритель  на  актера,  тем  уверенней чувствовал себя
Райкин. Если обратная связь была отрицательной (переменить адрес
в  процессе  выступления  актер  уже не мог), настроение Райкина
угасало  все  больше,  и яркость его выступления катастрофически
тускнела.
    Поскольку в задачу Райкина входило отвлечь Дау от его болей,
вместе  с  тем Дау был одним-единственным зрителем, то повод для
волнения  актера  был  более  чем  формальный, поскольку Райкину
"безумно" хотелось достичь поставленной перед ним цели.
    Как только я вошел к Дау, стало ясно, что наш опыт сорвется,
и  хотя Кора предупредила меня, что "сегодня без Тани ему совсем
плохо",  мне  казалось, что она преувеличивает или даже страхует
эффект неудачи.
    Дау  лежал  на  спине  с  выражением  глубокого  физического
страдания.  Он  ломал  пальцы  больной  руки  и при виде Райкина
сказал:
    -  Здравствуйте!  Я очень люблю ваше искусство, но я в таком
жалком состоянии!
    При  этих словах Райкин резко побледнел и, скорее опускаясь,
чем  садясь  на  стул,  произнес,  как  мне  показалось, упавшим
голосом:
    -  Не  придавайте  этому значения, Лев Давидович. Мы с женой
приехали  в Москву на гастроли, и вот Кирилл Семенович предложил
нам  навестить  вас.  Мы, актеры, наверное, как и все люди нашей
страны, любим вас, много о вас знаем, больше не понимаем (физика
для нас - область иррациональная), но страшно гордимся вами.
    Дау  пробормотал что-то вроде благодарности и бросил на меня
умоляющий  взгляд,  смысл  которого  был ясен. Ему в этот момент
было  некстати  все,  что  я  придумал, и, пока я размышлял, как
поступить, Райкин сделал над собой усилие и заговорил снова.
    Это  было  уже  выступление.  Он рассказал, что работает над
новым  номером  и,  хотя этот номер еще не готов, вкратце он вот
что значит - "ну об этом потом".
    Монолог  Райкина давался ему трудно, со лба и с верхней губы
струился  пот.  Его  взгляд  пытался  остановить  на  себе глаза
больного, но они блуждали и постоянно обращались в мою сторону с
той же просьбой.
    Сделав  знак  Райкину  не  прерывать  рассказа, я сказал Дау
по-английски: - Вы должны собрать все силы!
    - Я пытаюсь! - ответил он громко.
    Но  из его попыток ничего не выходило. Этот странный квартет
(обливающийся  потом  Райкин,  словно подыгрывающая ему улыбкой,
сквозь  которую  проскальзывал  испуг, Рома, Кора с тревожными и
полными  огорчения  глазами,  которые улавливали каждое движение
присутствовавших и особенно больного, и, наконец, я, не знаю уж,
с каким выражением лица со стороны, но огорченный тем, что затея
не  удалась)  тщетно пытался сыграть для аудитории, состоящей из
одного человека, не нуждающегося ни в музыке, ни в музыкантах.
    В  разгар  этих  напрасных  усилий  Дау,  прерывая  Райкина,
сказал: - Можно мне пойти в туалет?
    Он  встал, широко отставляя ногу и, опираясь на палку, вышел
из кабинета.
    Это была передышка для всех.
    Для  Райкина  и  Ромы  не было сомнений, что Дау страдает от
физических  болей.  Они  недоумевали,  почему в этом сомневаются
врачи,  и  мне  пришлось им кое-что объяснить. Мы посидели еще с
час,  пытаясь  повторить задуманную сцену снова, но у нас ничего
не вышло".
    Медикам  не  приходила в голову мысль, что опыт удался: боли
органические, от них отвлечься немыслимо. Надо активно лечить, а
не разговаривать!
    Появление  Кирилла  Семеновича  Симоняна  у  нас в доме было
последним  даром моей счастливой фортуны, если бы я не смогла 25
марта  1968  года  обеспечить  Дау  первоклассным хирургом, я не
смогла бы жить, но об этом позже.
    Посещение Аркадием Райкиным больного Дау обойти невозможно!
    Было  воскресное  утро,  Кирилл  Семенович  пришел раньше. В
назначенное  время  я вышла встречать Райкина у ворот института.
Подъехала   "Волга",   за   рулем   Аркадий   Райкин,   прохожие
останавливались как вкопанные, затрудняя ему управление машиной.
Я  подумала,  что  ему  во  избежание дорожных происшествий надо
ездить  в  маске: даже маска не вызовет столько любопытства, как
сам  Райкин. "Волга" остановилась у ворот института, вся охрана,
бросив  свои  посты,  высыпала навстречу "Волге". Я показала наш
подъезд  и,  встречая Райкина уже в передней, сказала, что очень
счастлива с ним познакомиться, что я одна из самых пламенных его
поклонниц.
    -  Как, вы забыли? Мы ведь знакомы, помните, вы вместе с Дау
бывали у меня, когда я отдыхал в Сочи.
    - Аркадий, то была не я!
    И  вдруг  Аркадий  Райкин  покраснел  до  корней  волос,  он
окаменел, его глаза выражали ужас.
    -  О,  не  бойтесь. Вы не выдали Дау, я в курсе его интимной
жизни, у нас с Дау ведь заключен брачный пакт о ненападении.
    В  тот день атака болей в животе была особенно яростной. Уже
два  врача,  вернее,  два настоящих медика-клинициста, наблюдают
Дау:  Вишневский  и  Симонян.  Сам  Дау  очень  любит  посещения
К.С.Симоняна,  ему  он  читает  Байрона на английском языке, оба
читают  друг  другу Гумилева, Лермонтова, я вижу сама - беседа с
Кириллом Семеновичем доставляет Дау удовольствие.
    Уже  установилась  теплая  погода,  я  решила Дау отвести на
дачу.  Накануне отъезда у меня произошел очень странный разговор
по телефону. Звонок - снимаю трубку, слушаю:
    - Это квартира академика Ландау?
    - Да.
    - Можно к телефону попросить его жену.
    - Я у телефона...
    - Здравствуйте, Нина Ивановна.
    -  Здравствуйте,  только  я  не  Нина  Ивановна, а Конкордия
Терентьевна.
    - Как, разве жену академика Ландау зовут не Нина Ивановна?
    -  Нина  Ивановна  -  жена  академика Гинзбурга, это из моих
знакомых.
    -  Тогда  прошу  прощения,  я  такой-то  (он  назвал  себя).
Разрешите объяснить мой нелепый звонок.
    - Пожалуйста.
    -  Два  месяца назад я был болен и лежал в больнице Академии
наук. Со мной вместе целый месяц был в палате некий профессор из
университета.  Этого  профессора  почти  ежедневно в часы приема
посещала тоже сотрудница университета. (Я подумала: Н.И.Гинзбург
работает   в  университете.)  Она  мне  представилась  как  Нина
Ивановна  Ландау,  жена  академика Ландау. Я раньше выписался из
больницы,  дал  Нине Ивановне свой телефон и очень просил, чтобы
она  мне позвонила, сообщила о здоровье моего товарища по палате
и, конечно, о здоровье своего мужа, академика Ландау.
    -  Очень интересно. Думаю, что ваш товарищ по палате знал ее
настоящую фамилию. - Не уверен. Он меня сам уверял, что это жена
академика Ландау. - Короче говоря, мой муж уже примерно два года
дома,  но  его  состояние  здоровья  не такое, чтобы я могла его
оставлять  дома  и  посещать пациентов больницы Академии наук. И
потом, я не сотрудница университета. Вас явно разыграли.
    Этот  незначительный разговор я привела потому, что, когда я
Дау  перевезла  на  дачу  в  Мозженку и, оставив его на Танечку,
приехала  в  Москву  за  медикаментами  и  продуктами,  раздался
звонок. Снимаю трубку, слушаю:
    - Это квартира академика Ландау?
    - Да.
    - Попросите его самого к телефону.
    - Я этого не могу сделать, он сейчас находится на даче. - На
даче телефон есть?
    - Нет, на даче телефона нет.
    -  Тогда  потрудитесь  сообщить  мне, как проехать на дачу к
академику  Ландау.  Говорила  со мной женщина немолодая, но явно
очень взволнованная, очень гневная.
    - Если вы будете ехать на машине...
    -  Нет,  машины у меня нет. Я говорю с вокзала. Я проездом в
Москве, через несколько часов у меня поезд на Ленинград.
    -   Наша  дача  по  Белорусской  железной  дороге,  конечная
остановка - Звенигород.
    - Сколько времени займет дорога туда и обратно?
    - Не менее трех часов.
    - Тогда это невыполнимо, а с кем я говорю?
    - С его женой.
    - С женой? А давно ли вы стали его женой,- это она говорила,
не скрывая своей ненависти к жене Ландау.
    - Примерно четверть века,- спокойно сказала я, и вдруг слышу
молодой, прерывающийся, сдавленный рыданиями голос:
    - Мама, оставь, мне все ясно!
    И разъяренный голос мамы:
    -  Майя,  не мешай, я хочу все выяснить. Тогда сообщите мне,
когда  впервые  после  автомобильной катастрофы, выздоровев, ваш
муж академик Ландау, приезжал в Ленинград?
    -  Мой  муж  академик Ландау, к сожалению, еще не выздоровел
после автомобильной катастрофы. Он еще не был в Ленинграде.
    - Как не был? А кто у нас в доме встречал Новый 1965 год?
    - Уверяю вас, не мой муж.
    -  Как? А месяц назад в Адлере с огромным букетом роз меня и
мою дочь встречал не академик Ландау?
    -  Я  очень  сожалею,  но это был не академик Ландау. Он еще
слишком  болен для таких подвигов. Опять рыдания Майи, ее слова:
"Мама,  оставь,  зачем  все  это,  я  все  поняла".  Тут я сразу
вспомнила   непонятную   телеграмму   из   Ленинграда   в  числе
поздравительных по случаю присуждения Нобелевской премии.
    Текст   телеграммы:   "Для   меня  страшное  несчастье  ваша
Нобелевская  мечтала  добиться признания моих работ только тогда
быть  вами мне по-настоящему плохо если любите откликнитесь Ваша
Майя"
    Дау,  прочитав  эту  телеграмму,  сказал:  "Коруша,  это  от
какой-то  сумасшедшей,  у меня не было ни одной девушки по имени
Майя".
    Примерно  год  спустя  пришло  письмо из Ленинграда. Дау его
прочел,  передавая мне сказал: "Коруша, это та сумасшедшая Майя,
которая в прошлом году прислала непонятную телеграмму".
    После  телефонного  разговора  с  Манной мамой я разыскала в
ящиках  письменного  стола  Дау  телеграмму и письмо, сколола их
вместе. Для меня это было большое событие. Дау помнил непонятную
ему  телеграмму  год  спустя. Этот телефонный разговор имел явно
трагическую, но для нас таинственную историю. Собираясь ехать на
дачу,  встретила Шальникова. Под впечатлением я выложила ему всю
эту  историю.  Он  мне  сказал: "Вы врете, Кора, такого не может
быть". Я вынула из сумки телеграмму и письмо.
    Текст письма:
    "Дорогой Лев Давидович!
    Мне больно писать вам, но я хочу знать правду. Меня оскорбил
в вашем присутствии ваш спутник. За что?
    Если  это  печальное  недоразумение, вызванное поверхностным
знакомством  с  греческой  мифологией,  если вы этого не хотели,
если  вы  честный  человек,  мы должны встретиться, это для меня
вопрос жизни и счастья.
    Любящая вас Майя 17.V-1964 г.
    Ленинград Д-14
    Басков 12, кв. 13
Ж-2-25-87"
    Из телефонного разговора я выяснила, что Майя и таинственный
лже-Ландау встретились, ведь он у них в доме встречал Новый 1965
год.  Я  искренне  жалела, что не Дау встречал Майю с ее мамой в
Адлере с огромным букетом роз.

Глава 55

    Лето  1965  года Дау провел на нашей даче в Мозженке, куда в
один  прекрасный  день  съехалось очень много посольских машин и
фоторепортеров.   Я  не  могла  объяснить  этого  паломничества.
Немецкая  речь  сменялась  английской,  французской,  я  не была
подготовлена  к  приему.  Заметила, что иностранцы на непонятных
мне  языках атаковали Дау настойчивыми вопросами. Всматриваюсь в
лицо Дау. Поняла, он уходит от ответа.
    Когда все разъехались, я спросила:
    -  Даунька,  мне  показалось,  эти  иностранцы у тебя что-то
настойчиво выпытывали, а ты вилял.
    -  Корочка,  ты  права,  они  все  хотели  знать,  над чем я
работал, когда произошла автомобильная катастрофа.
    -  Даунька,  но ведь раньше ты всем говорил, что не помнишь,
над чем работал, неужели вспомнил?
    -  Да, Коруша, на днях на даче я уже вспомнил свою последнюю
работу  и  даже  в  часы  ослабления  животных болей, я ее почти
закончил.
    Я разрыдалась.
    - Что с тобой, Коруша?
    -   О,   Даунька,  это  от  счастья,  я  никогда  не  верила
Гращенкову, не верила, но боялась!
    -  Коруша,  что  толку:  память  вернулась,  а боли в животе
нестерпимые.  Ведь  с  этими  болями  работать очень трудно, а я
должен  закончить свою последнюю работу. Стою на пороге открытия
и  ничего  не  могу  сделать.  Ты  правильно  заметила, я не мог
говорить  о  неоконченной  моей  работе,  поэтому  и вилял, пока
работа не опубликована, говорить не о чем.
    Я   решила  попробовать  достать  путевку  в  Карловы  Вары.
Вишневский  одобрял  и  Кирилл  Семенович  тоже  считал, что эта
поездка  будет очень полезна для больного. В Президиуме Академии
наук  мне  сказали,  что путевок нет, надо было заранее подавать
заявление. На даче Дау было хорошо, в тот год был большой урожай
клубники,  крыжовника  и  других  ягод, собирали их ведрами. Дау
очень  любил эти ягоды. Гарик был все время с отцом, за эти годы
болезни  Гарик  стал  студентом-юношей.  Дау все время давал ему
решать  задачи  уже по университетскому курсу. Гарик удивлялся -
не  успел  продиктовать  задачу,  уже  пиши  ответ. В отсутствие
Гарика  Дау говорил: "Гарик очень способный, из него будет толк,
и  притом  Гарик  очень  красив,  в  мужской  красоте я не очень
разбираюсь,   но  мне  кажется,  красивее  Гарика  мужчине  быть
невозможно". (Лично я считаю сына очень милым.)
    Как-то  Гарик  уехал  на  байдарках со студентами, потом они
попали  в  какой-то  студенческий  лагерь.  К  нему подошел один
студент  и по секрету сообщил: "Игорь, девчонки все завертелись,
они  решили,  что  ты  сын знаменитого физика Ландау, так что ты
держись поважнее, надо их подурачить".
    Когда  Даунька  раскисал от приступов боли в животе, Танечка
поддразнивала:  "А  кто  ездил  в  Адлер?". Дау смеялся, Танечка
продолжала:  "Какой  хитрый  заяц  ускакал в Адлер, а мы даже не
заметили".
    Удивительно  успокаивающе  Танечка  действовала на больного.
Спокойная,  добрая,  казалось,  она  разделяла боль больного, он
всегда с тоской говорил: "Завтра выходной и Танечки не будет".
    9  июля  -  день  рождения  П.Л.Капицы  -  по установившимся
традициям  все  сотрудники  института  съезжались  к  вечеру  на
Николину  гору.  Мы  с  Дау решили съездить пораньше, поздравить
Петра  Леонидовича  до  общего  сбора гостей. Застали там одного
гостя  -  Рубена  Симонова, беседа была дружественной, интимной.
Капица обратился к Дау:
    -  Дау,  вы помните, давно, до вашей болезни, я вам говорил,
что  вы  уже