бегал здороваться, просто меня не замечал. Пришлось
раздобыть   медицинские   книги,  изучить  травматологию  и  все
последствия  контузии  мозга,  как  после  длительного  шокового
бессознательного  состояния человеческий организм возвращается к
жизни. Какие формы принимает выздоровление?
    Без   анатомички   медиком  не  станешь,  но  с  литературой
познакомиться    необходимо.    Оказывается,    что    длительно
бессознательное  состояние  -  защитная реакция. Если бы человек
при  глубоких травмах не терял сознания и памяти, он бы умер или
лишился разума.
    Оказывается,   граница   живых  и  мертвых  нервных  тканей,
возрождаясь  к  жизни,  причиняет  такие  невыносимые боли. Были
случаи, когда больные кончали жизнь самоубийством, если память и
сознание  возвращались  раньше времени. Так вот почему возле Дау
дежурило  по  две  сестры  в каждую смену! Если одна отлучается,
вторая не спускает глаз с больного.
    Оказывается,  длительное  бессознательное состояние Дау было
спасительным.  Во время бессознания вернулись к жизни все ткани,
все  клетки  его  тела,  все  ушибленные  жизненно важные органы
начали функционировать нормально.
    Оказывается,   после  тяжелых  ранений,  контузий  и  травм,
возвращаясь   к   жизни,  в  организме  мужчины  ранее  сознания
просыпаются   инстинкты,   заложенные   природой.   У   больного
появляется  жгучее  желание  продлить  род  человеческий. И, как
правило,    это   воспринимается   как   неприличное   поведение
несчастного  больного человека, еще не способного контролировать
свои  поступки. Так вот почему Корнянский назвал Дау "похотливым
развратником"!  А  ведь  эта "похоть" в медицинских учебниках не
называется развратом. В медицинских учебниках говорится: человек
возвращается   к   жизни,   и  у  него  возникают  естественные,
заложенные  самой природой потребности. Как узок кругозор у иных
профессоров медицины!
    Когда  мне  случалось заставать кого-нибудь из посетителей у
Дау,  он  без  конца  жаловался  на  боль  в  ноге. И я начинала
улавливать,  что  здоровые,  благополучные  люди не могут понять
больного,  и  бесконечные  жалобы  на  страдания  и  боль у этих
благополучных посетителей вызывают сомнения в мышлении больного.
Голова  была  ушиблена! Ведущие медики контузию мозга приняли за
травму мозга.
    Я  уже знала, что боли могут оставаться до трех и более лет!
А  еще  нет и года. И эти боли действительно нестерпимы! Истина:
сытый голодного не понимает! Разве так трудно понять чужую боль?
    У  меня  было  слишком  много  дел  и  забот.  Я забыла, что
существует  Ирина  Рыбникова,  которую  Е.М.Лифшиц  ввел  в круг
медиков и физиков как настоящую жену Ландау. (...)
    И  вот  как-то  утром,  когда  я была в палате Дау, раздался
настойчивый  стук  в  ту  запасную дверь возле палаты Дау, через
которую  я  собиралась  его  выкрасть.  Я  открыла  дверь, вошла
взволнованная  молодая  женщина  в  ярком  малиновом платье. Она
впилась в меня взглядом:
    - Я Ирина. Вы, конечно, Кора.
    В  словах  был  вызов, а вид был жалок. В мозгу промелькнули
страницы  прошлой  жизни.  Казалось,  прошли  столетия, а только
полгода  с  небольшим  назад  меня могла душить ревность к этому
жалкому  созданию!  Вспомнила  слова  Дау:  "Корочка,  тебе надо
испытать  настоящее  большое  горе,  чтобы  не расстраиваться по
пустякам".  Сейчас этот растерянный "пустяк" стоял передо мною и
что-то говорил.
    - Простите, вы что-то мне сказали?
    - Да, я сказала, что хочу с вами поговорить.
    - Хорошо, давайте присядем.
    В  стороне  по  коридору  было что-то вроде холла. Там стоял
диван.  Мы сели. Медсестры выглядывали из палаты Дау. В глазах -
удивление и любопытство.
    - Вас Дау узнает?
    - Да, узнает.
    - Давно?
    - Давно.
    -  А  меня  Дау  не  узнает,-  она  разрыдалась,  размазывая
подведенные  глаза.  Увидев  на  платке  черные пятна, испуганно
вскочила. - Ах, что я наделала!
    Схватила   сумочку,  достала  зеркало  и  косметику,  начала
краситься, приговаривая:
    - У меня к вам большая просьба. Давайте вместе с вами войдем
к Дау, я хочу видеть, как он вас узнает.
    - Хорошо, пойдемте.
    - Подождите, я подкрашусь.
    Когда  мы  вошли  в  палату  к  Дауньке,  он ко мне привычно
потянулся:
    - Корочка, куда ты делась, я боялся, что ты уже ушла.

    - Даунька, к тебе пришла гостья, - спокойно сказала я.
    Ирина встала, заслонив меня.
    - Дау, ты меня не узнаешь? Я Ирина.
    - Нет, я вам уже много раз говорил: я вас не узнаю, я с вами
никогда не был знаком. Вы что-то путаете.
    Она  рывком  расстегнула  платье, выпростала из бюстгальтера
грудь.
    -  И  сейчас, сейчас ты тоже меня не узнаешь? Как ты мог все
забыть?
    Я  тихонько вышла из палаты, заметив, что палата заполняется
любопытными.  Отошла от палаты к окну. С этой Ириной не хотелось
больше  встречаться.  Дау  о  ней  говорил:  "Не  просто  глупа,
феноменально   глупа".   Моя   ревность   к  ней  сопровождалась
брезгливостью.  Ревность  исчезла, брезгливость осталась. Вскоре
рыдающую Ирину вывели из палаты. Я вошла к Дау. Он был смущен:
    -  Коруша, это была какая-то сумасшедшая. Я с ней никогда не
был знаком.
    - Даунька, а тебе не жаль эту дурочку, влюбленную в тебя?
    -  Нет, Коруша, не жаль. Она нагличает: она хотела назваться
моей  женой.  Я  ей  ответил:  "У  меня только одна жена Кора. А
любовниц  было  много.  Их  не  грех и забыть". Корочка, я еще и
сейчас  не  совсем отделался от кошмаров. Очень трудно поверить,
что  Корнянский и Егоров не палачи, а врачи. Уж очень они похожи
на  заплечных  дел  мастеров.  Вот  проснусь рано утром и думаю:
успел  я жениться или нет на своей Корочке? И такой страх берет:
вдруг не успел.
    -  Дау, сейчас ты уже не спрашиваешь, ты уже помнишь, что мы
поженились?
    -  Конечно,  Корочка,  я  даже  вспомнил, что у нас есть сын
Гарик. (Вот так медленно возвращалась память.) Я даже помню, что
сам придумал ему красивое имя Игорь.
    -  Даунька,  ты  вспомнил  про Гарика, а почему же ты его не
зовешь? Почему не просишь привести его к тебе?
    - Корочка, я не хочу его угнетать своей болью в ноге. Только
тебе  хочется мне жаловаться на мою страшную боль. Ты умеешь мне
сочувствовать!
    В палату Дау вошел Корнянский:
    - Что здесь произошло?
    - Ничего, Дау уже вспомнил, что у него есть сын.
    -  А  кто  сейчас  приходил  в палату к Льву Давидовичу?

    -  В  палату к Льву Давидовичу приходят посетители строго по
вашим    пропускам,-    отрезала    я,    вспомнив,    как   эта
высоконравственная туша позволила себе назвать Дау развратником!
К  счастью, пришел молодой врач по физкультуре Владимир Львович.
Дау  любил  заниматься гимнастикой, веря в ее целебные действия.
Моя неприятная дискуссия с Корнянским была прервана. Я поспешила
уйти.
    В  тот  же день вечером, приехав со свежим бельем на ночь, я
застала  в  палате  большое  оживление:  видно,  шла  интересная
дискуссия.  При  моем появлении все приумолкли, потом исчезли. У
Дауньки глаза сияли.
    - Сколько молоденьких девиц! Выглядишь ты совсем здоровым.
    - Лев Давидович читал нам лекцию, как надо правильно жить.
    - Дау, смотри, Корнянский опять услышит.
    Медсестра мне сказала:
    -   Когда   вы  ушли,  Корнянский  нас  допрашивал.  Мы  все
рассказали.  Сейчас  вся  больница только об этом и говорит. Все
удивляются  вашей  выдержке.  Мы все поразились, почему вы с ней
так деликатничали.
    Я перевела разговор на другую тему.
    - Сегодня утром Дау сказал мне о Гарике.
    - Он и нам уже несколько дней говорит о своем сыне.

    Уже  приехал  из  отпуска  Егоров  и  заходил  в  палату. На
следующий  день  только  я  пришла в больницу, мне сообщили, что
Егоров  в своем кабинете и просит меня зайти к нему. Когда я шла
к  нему  в кабинет по длинным темным коридорам, у меня было одно
желание  -  никогда не знать Егорова, не быть в его кабинете, не
говорить   с  ним.  Он  пытался  быть  приветливым:  "Садитесь".
Пришлось сесть.
    - Не успел я приехать, как мне доложили, что произошло вчера
утром  в  палате  Льва  Давидовича. Почему вы молчали? Надо было
давно  рассказать мне или Корнянскому о тех безобразиях, которые
позволили  себе физики. У этой особы уже отобран пропуск, больше
ее  не  будет  в нашем лечебном заведении. За это я вам ручаюсь.
Теперь-то  мне  ясно, почему вы хотели все время забрать мужа из
института. Я вас понимаю и разделяю ваши чувства.
    -  Борис  Григорьевич, вчерашний инцидент с появлением одной
девицы  ничего не значит! Дау он не взволновал и меня тоже. Меня
все  время  волнует состояние мужа: вы можете спокойно выслушать
меня?
    - Говорите.
    - В ваше отсутствие я тщательно следила за всеми процедурами
и  всем  лечебным  комплексом,  который ваш институт предоставил
больному:  гимнастика,  массаж  -  это  полезно.  Но  ведь метод
восстановления  мозговой  деятельности  для  академика Ландау не
выдержал  испытания.  Ваш профессор психологии Лурье, видимо, от
неудачи   ушел   в   отпуск.   Ландау  его  просто  игнорировал,
отворачивался  и отмахивался, как от назойливой мухи, а Лифшицу,
которому  вы при своем отъезде на прощальном консилиуме поручили
восстанавливать  мозговую  деятельность вместо себя, Дау говорил
только одно: "Женька, пошел вон, лучше позови мне Кору".
    Ушедшего   в  отпуск  главного  психолога  заменила  молодая
женщина. Это было даже удачно: Ландау с женщиной обращался очень
вежливо,  он ей объяснил, что ему отвечать на мелкие тривиальные
истины  очень скучно, а скуку он всю жизнь избегал, повторять за
психологом  фразы "галки - палки", "палки - галки" бессмысленно!
Девушка-психолог  задала несколько серьезных вопросов, прослушав
ответы, она изумилась эрудиции своего больного. Согласилась, что
заниматься  с  ним она не будет. Вероятно, она вам уже доложила,
что  сама  добровольно  прекратила  свои  занятия  с  академиком
Ландау.  Я вам, Борис Григорьевич, очень благодарна, что вы меня
выслушали,  но  мужа  я  у  вас  заберу.  У  вас нет условий для
выздоровления.
    -  Конкордия  Терентьевна, вы недооцениваете мои силы. Я вам
уже  сказал и еще раз повторю: Ландау я никому не отдам. Это мой
больной, и он будет выздоравливать только у меня!
    Его  лицо налилось кровью, а голос злобно повысился. Я ушла,
унося  страх,  я  не могла выдать медсестер, бросить ему в лицо:
"Вынесите  из палаты дыхательную машину, спасайте своих больных,
но    нельзя   выздоравливающего,   такого   сложного   больного
терроризировать по ночам страхом".
    Теперь  возле  дыхательной  машины стояла раздвижная красная
ширма,  на  меня  появление  этой  раздвижной  деревянной  ширмы
произвело самое мрачное впечатление.
    Что делать? Вся надежда на приезд Топчиева.

Глава 40

    Вскоре   после  приезда  Егорова  был  назначен  расширенный
медицинский  консилиум.  Сразу  после  отъезда  Топчиева  Егоров
собрал консилиум психиатров и этим задержал Ландау у себя на все
лето.
    Сейчас  опять медицинский консилиум перед приездом Топчиева.
Я  боялась  всего,  что  затевал  Егоров. Ландау - его последний
козырь.   В   прошлом   он  был  хорошим  нейрохирургом,  сейчас
приближается  его  70-летний  юбилей.  Он  сказал:  "Ландау я не
отдам".
    Сегодня  утром  опять  приезжала целая делегация иностранных
корреспондентов.   Дау   посадили   в   кресло-коляску  и  очень
испуганного увезли фотографироваться в кабинет Егорова. Вернулся
он  сияющий: "Корочка, сейчас они мне не причинили никакой боли.
Кажется,  они  меня  фотографировали.  Там  у  Егорова  еще  был
Корнянский.  Я  не  понимаю,  зачем  это  им  нужно".  Я  хорошо
понимала,   зачем   это   нужно  Егорову.  Прославляться  своими
нейрохирургическими    операциями   он   уже   не   может.   Его
послеоперационные   больные   все   умирают,  не  помогает  даже
дыхательная машина. Куда как легче прославляться, фотографируясь
с  больным  Ландау.  К сожалению, у иных медиков честолюбие выше
долга!
    Наступил  день  консилиума.  Перед  консилиумом в палату Дау
вошли  Женька,  Соня  и  Зигуш.  Соня - единственная сестра Дау.
Появился  Зельдович  с  тремя  звездами  Героя Социалистического
Труда на груди.
    Я  поняла  затею  Егорова,  и  мне  стало плохо, закружилась
голова, к горлу подступила тошнота. Я одна, в единственном числе
против  оставления  Дау в Институте нейрохирургии. Все собранные
медики,   все   собранные   физики   и   родственники  будут  за
нейрохирургию.
    Ко  мне  подошел  Зельдович, сияя звездами. Эти звезды помог
ему  заработать Дау. Дау сам говорил, когда был беззаботно весел
и здоров:
    -  Я  делаю  некоторые  расчеты по созданию атомной бомбы, а
Зельдович за меня сидит на заседаниях у Курчатова. (...)
    Как-то вечером зазвонил телефон, Дау снял трубку:
    -  А,  Игорь  Васильевич, приветствую вас. Нет, не приеду, я
ведь не умею заседать! Для заседаний я вам дал Зельдовича, а вот
за  жабры  взять  меня  вам  не  удастся. Нет, Игорь Васильевич,
завтра  я не приеду. Хорошеньких девушек у вас нет, наукой вы не
занимаетесь, а техника на меня наводит скуку.
    -  Дау,  это ты так посмел говорить с Курчатовым? Да если бы
он,  к  примеру,  позвонил  Семенову, Семенов бы на четвереньках
приполз к Курчатову.
    -  Коруша,  но Семенов ведь балаболка, и, естественно, Игорь
Васильевич  им брезгует, а я не такая, я иная, я вся из блестков
и минут!
    Когда  Дау выполнил правительственное задание, его наградили
Золотой  Звездой Героя Социалистического Труда, большой денежной
премией.  Вдруг,  перед  Новым  годом  он  просто  влетел на мою
половину, сияя счастьем, сказал:
    - Угадай, где мы с тобой будем встречать Новый год?
    - Вероятно, в Доме актера или ЦДРИ?
    - Вот и нет, я и ты этот Новый год встречаем в самом Кремле!
Знаешь, Коруша, я очень рад, что наконец наше правительство меня
оценило  как ученого, а вдруг это почетное приглашение я получил
за  атомную  бомбу?  Как ты думаешь?  Это мы узнаем только через
год.  Да,  Коруша,  ты  права,  сейчас я категорически отказался
работать  на  Курчатова,  я  занимаюсь  чистой  наукой - это мое
призвание!
    На следующий год мы приглашения в Кремль не получили.
    Но    заседание    злополучного   консилиума   в   Институте
нейрохирургии приближалось, передо мной возник Зельдович.
    - Здравствуйте, Кора, - сказал он, протягивая мне руку.
    Его,  конечно,  привел  Женька, он будет олицетворять мнение
физиков, чтобы оставить Ландау в этом лечебном заведении.
    Игнорируя  протянутую  мне  руку,  я  зло  прошипела: "Пошел
вон!".
    Силы мои были на исходе.
    Мне  было  ясно,  что  решит  данный  консилиум. Попробовать
поговорить  с  Соней?  Пусть она сама спросит у Дау: хочет ли он
остаться  в  этой  больнице или нет? Соня разговаривала с Дау, я
подошла.   Дау  ей  рассказывал  о  страшной  боли  в  ноге  как
результате пыток по ночам в этом сталинском застенке.
    - Соня, милая, помогите мне забрать Дау из этой клиники, ему
здесь   очень,   очень  плохо.  Давайте  выйдем,  я  вас  прошу,
выслушайте меня.
    Я  пыталась  ей все объяснить! Она очень враждебно выслушала
меня  и ответила: "Нам с Зигушем все объяснили Женя и Егоров. Вы
-  вздорная женщина, вздумали устраивать сцены ревности здесь, в
больнице,  из-за  какой-то  девушки.  Хотите  лишить моего брата
лучших  медиков  страны.  Они  ему спасли жизнь, он должен у них
выздоравливать!  Только  под  их  наблюдением!  Я  ни  за что не
позволю его взять отсюда. Вы не были верной женой, вы на Леву не
имеете  никакого  права.  Мама  очень  ошиблась в вас. Зигуш был
прав,  он  всегда  говорил:  "Дау  не  должен  жениться".  С его
взглядами  на  брак,  на  любовь  не  может  согласиться ни одна
приличная  женщина.  А  вы, вы согласились. Вы уже были замужем,
наверное, не один раз. Опутали Леву. Вам нужен был муж-академик.
Вы  предавались  распутству  на  глазах  у  Левы.  Заводили себе
любовников  и  не стеснялись с ними даже появляться на курортах.
Вы  согласились  с  Левой  на полную обоюдную интимную свободу в
жизни.  Вам  она  была  нужнее, чем Леве. Мы с Зигушем давно вас
раскусили.  И вы еще смеете ко мне обращаться с такой чудовищной
просьбой.  Забрать Леву от знаменитых медиков только потому, что
в  этой  больнице  вы должны вести питание своего мужа и стирать
белье.  Хотите  запереть  в  загородную кунцевскую больницу, где
врачи анкетные, а полы паркетные, чтобы домой водить любовников,
а не ухаживать за больным мужем".
    "Вот,  получай",-  подумала  я. Вот что значит бросать вызов
обществу!  Пришла  пора  расплачиваться за то ликование, которое
испытала,  отказывая Сониному мужу и Сониной дочке в своем доме!
Я  презирала  себя за то, что мелочам быта, раскаленной ревности
придавала  слишком  большое знаение. Наконец поняла, как Дау был
прав!
    Консилиум  был  очень  широким по составу, врачей было очень
много, а мне было очень страшно. Зигуш и Соня ненавидят меня.
    От них помощи мне не ждать. Но они вредят не мне, они вредят
Дау! Что делать? Я была в растерянности.
    Зельдович  олицетворял  мнение  физиков.  Три золотые звезды
сияли,  магнетически притягивая все взгляды. Сам Егоров и медики
бесконечно  восхваляли  себя  и друг друга в деле спасения жизни
Ландау.  Все  давно  забыли о С.Н.Федорове. Все высказывались за
выздоровление  Ландау в стенах Института нейрохирургии. Особенно
распинались  за  Егорова, за нейрохирургию Соня, Зигуш, Женька и
Зельдович.
    Ну  Женька  понятно:  он  заинтересован,  он здесь вроде как
начальство  над  Ландау.  Но Зельдович безответственно говорил о
том,  чего  не  знал!  Когда стал говорить Зельдович, воцарилась
тишина. А он говорил о том, чего не понимал! Много лет назад его
дочь попала под грузовик. Мы живем рядом. Дочка выжила, глубоких
травм  не  осталось.  Я  очень  сочувствовала  их  горю, но я не
вмешивалась в лечение членов их семьи. Я не диктовала, где и как
нужно  лечить его дочь. Почему же Зельдович имеет право говорить
о  том,  чего  совсем  не  понимает.  О  восстановлении мозговой
деятельности  Ландау,  которое  должно протекать только в стенах
института   нейрохирургии.   Как  он  представляет  себе  методы
Егорова? Если бы он присутствовал на том местном консилиуме, где
Егоров   перед   отъездом   поручил   восстанавливать   мозговую
деятельность Дау Женьке, а Дау, удивленно взглянув на Женьку, на
его  вопрос ответил: "Пошел вон!". Зачем академику, талантливому
физику  ставить себя в заведомо ложное положение, зачем говорить
о том, чего не разумеешь?!
    Вспомнила:  как-то домой к Дау пришли студенты. В дружеской,
непринужденной  беседе  они  много спрашивали. Дау отвечал: "Да,
такой  случай  со  мной был, а вот это я впервые слышу от вас. А
этот случай имел место".
    Он  тогда был за границей, рождалась новая наука - квантовая
механика.  Был  большой  международный съезд физиков, на котором
присутствовало  много  журналистов.  В  конце  съезда журналисты
задавали  вопросы  физикам.  Физики  отвечали.  Один  вопрос был
поставлен  так:  в  печати  появились  две  статьи  о  квантовой
механике.  Одну  статью  написал  физик  Паули,  вторую статью о
квантовой механике написал очень известный американский философ.
Какая  разница  между этими двумя статьями о квантовой механике?
Физики молчали, никто не решался обидеть знаменитого философа из
Америки.  Тогда  встал  совсем  еще  юный  Ландау и ответил так:
"Разница  между  этими двумя статьями огромная: Паули понимал, о
чем  писал, а философ не знал предмета, естественно, не понимал,
о чем писал".
    На  этом консилиуме Зельдович из физика превратился в такого
же    философа.   Я   сознательно   окунулась   в   спасительные
воспоминания: Зельдовича мне слушать было невозможно. Почему все
вмешиваются,  почему смеют мне диктовать, как и где лечить моего
мужа?!
    Вдруг  кто-то  произнес:  "Хотелось бы