али ни Ермолова, ни Комиссаржевская,
ни Ленский".
   Ей следовала и Алиса Коонен.
   ...Свидание с Родольфом. Она одета пейзанкой, в платочке -  по  моде  тех
лет. Цвета палевые. Эмма  ведет  диалог,  медленно  пересекает  сцену  слева
направо, останавливается  у  самой  двери,  оборачивается  к  возлюбленному,
шепчет "до завтра" и - моментально исчезает, слышится только  шуршанье  юбок
за дверью. В зале спадает напряжение, и он разражается аплодисментами.
   В сцене с Родольфом в лесу, где Эмма была в  костюме  амазонки,  она  так
проникновенно объяснялась ему в любви, что волнение охватывало и нас. Коонен
играла Флобера: "Она знала такие нежные слова, от которых  у  него  замирала
душа, а ее поцелуи доводили его до исступления... Где  впитала  она  в  себя
почти бесплотную, глубокую и скрытую порочность?" Но в смятении уходила Эмма
со свидания, чувствуя, что "у Родольфа уже не было ни тех  нежных  слов,  от
которых она когда-то плакала, ни тех яростных ласк, которые доводили  ее  до
безумия. И когда он увидел, как она медленно исчезала в  тени,  у  него  так
забилось сердце, что он чуть не упал", - писал Флобер. И мы  были  потрясены
силой любви Коонен-Бовари.
   ...Вот она сидит  окаменевшая,  подавленная,  сломленная,  спустившись  с
чердака, где с ужасом прочла  предательское  письмо  любовника.  Идет  обед,
Шарль о чем-то болтает. За окном - звон бубенцов,  это  Родольф  уезжает  из
Ионвиля, бросив Эмму... "Душно!!!" -  вдруг  кричит  Эмма  страшным  голосом
(именно - страшным), стремительно вскочив, опрокинув посуду, вся вытянувшись
вверх, словно пытаясь взлететь - и падает плашмя,  без  сознания,  в  полную
темноту.
   ...Вот она в мужском костюме, в плаще и цилиндре, со  слезами  на  глазах
танцует в компании Леона на маскараде. Оставшись одна,  Эмма  вдруг  слышит:
"Мадам вспоминает монастырь?" Это  обращается  к  ней  незнакомец  в  маске,
который читает ее мысли, говорит  о  несбывшихся  мечтах,  о  притворстве  и
фальши. "Вся жизнь ее превратилась в ложь, - писал  Флобер,  -  и  если  она
говорила, что шла по правой стороне улицы, то следовало  полагать,  что  это
была левая сторона".
   "Да, я хорошо научилась лгать", - слышался низкий,  грудной  голос  Эммы.
Потрясенная словами незнакомца, она покидала пестрое сборище.  На  авансцене
она поворачивалась спиной к залу, раскидывала руки с полами черного плаща, и
ее хрупкая маленькая фигурка  становилась  похожа  на  птицу.  Она  медленно
удалялась в глубь сцены: "Спать, спать..."
   Листались страницы трагедии, а Коонен играла именно трагедию, а не драму.
В черном платье с оборками, отороченными пепельно-серым, как бы  обгоревшая,
Эмма металась в поисках денег. Незабываем  ее  пробег  по  полю:  в  глубине
сцены, в центре, она бежала на одном месте - от ветра (ветродуя) развевалось
платье, за спиной неслись черные тучи, звучала тревожная музыка... Это  было
сделано замечательно, и зал  всегда  аплодировал.  Наконец,  обессилев,  она
падала и на коленях вопрошала небо: "Боже, что же мне делать? Что?!"
   И вот наконец она взбегает по лестнице к аптекарю, будит слугу и  умоляет
отдать ей ключ от шкафа, где лежит мышьяк... "Мадам, я прошу  вас...  Мадам,
не надо..." И тогда она обнимает влюбленного в нее Жюстена, она  целует  его
долгим поцелуем, единственным и последним, неземным и смертельным, и,  теряя
сознание, слуга роняет ключ...  Она  набрасывается  на  банку  с  ядом,  как
безумная, она запускает туда руку и буквально "жрет" белый порошок  горстями
- торопясь, давясь, жадно, просыпая его на платье, на пол...
   - Мадам, что вы делаете?!
   - Молчи, иначе твой хозяин погиб. ТАК НАДО!!!
   И уже обреченная, плача, со словами "Все  кончено",  медленно  спускалась
Коонен по винтовой лестнице - в темноту, как в преисподнюю...
   Ложе, на котором умирала Эмма, стояло в глубине сцены.  Она  прощалась  с
рыдающим Шарлем - "Так  надо,  друг  мой"  -  и  просила  дать  ей  зеркало.
Приподнявшись, долго смотрелась в него, молча, пристально.  И  вдруг,  дико,
неистово захохотав, откидывала его и падала мертвой. Звучал реквием. Свет на
ее лице угасал и постепенно  высвечивал  всех  героев  драмы  -  Омэ,  Лерэ,
Родольфа и Леона, который натягивал лайковые перчатки,  собираясь  на  раут.
"Госпожа Бовари -  это  я",  -  говорил  Флобер.  "Что,  собственно,  должно
означать это знаменитое выражение? - задавался вопросом в своем  эссе  Андре
Моруа. - Именно  то,  что  оно  выражает.  Флобер  бичует  в  своей  героине
собственные заблуждения.  Какова  главная  причина  всех  несчастий  госпожи
Бовари? Причина в том, что Эмма ждет от жизни не того, что  жизнь  может  ей
дать, но того, что сулят авторы романов, поэты,  художники...  Она  верит  в
счастье,  в  необычайные  страсти,  в  опьянение  любовью,  ибо  эти  слова,
вычитанные в книгах, показались ей прекрасными".
   Именно такой и играла ее Алиса Коонен.

   P.S. 1997. Каждый раз, глядя на незабываемый пробег Улановой-Джульетты  к
Лоренцо, я вспоминал этот отчаянный бег Коонен-Бовари...

   30 сентября. По возвращении в Москву сняли несколько сцен из "Спутников".
Возле Рижского вокзала стоял санитарный поезд времен войны, даже  еще  пахло
лекарствами.  Все  носилки,  ведра,  костыли  и  проч.  были   задействованы
настоящие. Нам разрешили снимать на  фоне  поезда,  и  мы  дней  десять  там
работали - Ташков,  Тамара  Носова,  Лиля  Вольская,  Катя  Савинова.  Сняли
несколько больших  сцен,  даже  с  военной  массовкой  и  дымовыми  шашками.
Получилось интересно, Козинцев же  принял  равнодушно.  А  Пыжова  похвалила
ребят, но это было без  нас.  Таким  образом,  надеюсь,  мы  разделались  со
"Спутниками" на всю жизнь!

   25 декабря. Последние два месяца ходили  слухи  о  карточной  и  денежной
реформе. Сначала все раскупили в коммерческих (называется - все без денег!),
потом в панике стали продавать друг дружке барахло. Толкучки бурлили,  можно
было купить все на свете, но  поскольку  у  нас  денег  еле  хватало,  чтобы
отоварить карточки, то нас это не волновало. Так же у Зои и Иры, у  Элика  и
Феоктистовой, у многих. У нас даже не было сберкнижки. Но одна моя  знакомая
О.Ш. сказала, что не знает, как поступить: у нее буквально мешок денег и как
его  реализовать,  раз  все  всюду  раскупили?   Она   портниха   и   хорошо
зарабатывает. Уже с начала декабря только все  об  этом  и  говорили,  самое
разное, носились с выпученными глазами, но в газетах ни  гугу.  А  13  и  14
декабря все магазины были закрыты  и  витрины  зашторены.  У  нас  в  районе
кое-где можно было купить лишь хлеб. Тут и мы взволновались.
   И вот 15 декабря объявили, что карточки отменяются! А деньги меняют  один
к трем, один к десяти и т.п. - все есть в газетах. У нас с мамой наутро было
всего 80 рублей! Смех один. Но я пошел в гастроном, там мне их  учли  как  8
рублей, и я купил 1) белый батон, который ел только до войны, 2)  сто  грамм
масла, 3) двести грамм песку, 4) сто грамм чайной колбасы. Больше ни на  что
не хватило. Но это же пир! И без карточек!  Откуда  все  взялось?  Мы  долго
завтракали до отвала и перезванивались с ребятами.
   А через день нам в институте выдали стипендию новыми деньгами, а  маме  в
ВГКО аванс, и я купил  бутылку  постного  масла,  картошки,  кусок  свинины,
сахару и печенья. Просто глазам не верю до сих пор. После Победы  это  самое
радостное и большое событие! Соседи на кухне жарят рыбу, упоительно пахнет!
   1948
   Новый год я встречал очень  странно  -  массовиком-затейником  на  заводе
"Москвич". Я дома наделал  всякие  бумажные  аттракционы,  "почту  Амура"  и
прочее, но все было  сметено  великим  ураганом  пьяных  хулиганов,  и  я  к
середине ночи еле ноги унес. Что они писали друг другу по почте Амура...  Ко
мне все время подходили возмущенные девушки и гневно тыкали в  нос  бумажки,
где кавалеры предлагали то одно, то другое. Я говорю: "Чего вы возмущаетесь?
Это ведь не я пишу!" "Но это же вы затеяли!" - отвечали  они  резонно.  Один
пьяный свалился в пролет лестницы, и его увезла  "неотложка"  -  но  это  уж
точно не я затеял. "Едет царевич  задумчиво  прочь,  будет  он  помнить  про
славную ночь!" Заработал 200 рублей, и "справили" маме воротник на шубу.
   [За это время случилось трагическое событие - внезапно умер Эйзенштейн от
разрыва сердца. Смерть его потрясла, стало ужасно жалко его.  Похороны  были
очень  торжественные,  пышные  и  душераздирающие...   Похоронили   его   на
Новодевичьем, в трескучий мороз.]

   6 апреля. Первые годы в институте нас так интенсивно учили,  что  сегодня
осталось  всего  4  предмета  (не  считая  специальности):  истмат,  диамат,
кинопроизводство и английский. Занимаемся два дня, остальные - творческие.
   По  режиссуре  мы  всем  курсом  снимаем   хроникальный   фильм   "Москва
комсомольская". Никто толком не знает, как снимать хронику, спорим, ругаемся
и, как ни садимся, все в музыканты  не  годимся.  Общими  усилиями  сочинили
сценарий и сейчас ждем утверждения Козинцева.

   17 апреля. Приехал Козинцев и от сценария  не  оставил  камня  на  камне.
Каждый день Ростоцкий переделывает и приносит новый вариант, но все  не  то.
После его отъезда мы стали снимать на свой страх и риск, но чтобы  все  было
патриотично. Меня и Чистякову - двух единственных некомсомольцев на курсе  -
прикрепили к заводу "Москвич". (Видимо, после встречи там Нового  года  меня
считают специалистом.) Там есть комсомолка Анна Кузнецова, которая выполняет
десять норм за смену. Когда я сказал, что, наверно, там маленькие нормы, раз
она их делает так много, меня чуть не исключили из группы. А разве нет?
   Шли из института и пытались сформулировать, что такое пошлость.  Говорили
и то и се, приводили примеры, плавали и залезали в дебри, но четко никто  не
смог сказать. Наконец вмешался Стасик Ростоцкий: "Что пошл?, то и п?шло".
   И мы подумали - какой умница! А недавно прочел это у  Пушкина.  Но  могло
быть и так, что Стасик дошел до этого своим умом. Почему нет?
   25  апреля.  К  нам  пришли  читать  лекции  по  научно-популярному  кино
Александр Згуриди и по хроникальному Арша Ованесова. Предложили, кто  хочет,
может специализироваться по этим  видам  кинематографа.  Я  решил  пойти  на
хронику. Минайченкова и Дербышева тоже. Элик с Зоей еще не решили. Пока  что
мы идем к Ованесовой ассистентами-практикантами на фильм "30 лет комсомола".

   1 мая. Собрались у меня Элик с Зоей, Виля с  приятелем  Марком,  Маринка.
Купили вина, шпроты, крабов с майонезом и пировали. Разыгрывали по телефону:
я звонил от имени "Комитета по увековечению  памяти  Игумнова"  и  приглашал
выступить на утреннике памяти в Консерватории Тамару Церетели ("Он так любил
романс "Забыты нежные лобзанья"").  Она  ответила,  что  12  часов  для  нее
слишком рано... Мария Миронова сказала, что у  них  неподходящий  репертуар:
"Пригласите лучше Акивиса". - "Ну, он слишком серьезен". - "А я не  уверена,
что на вечере памяти Игумнова надо уж так хохотать", - и повесила трубку. Мы
так смеялись, что больше я не мог звонить.
   В мае мы с Дербышевой работали у Ованесовой на фильме "Молодые  строители
коммунизма" - о съезде комсомола.

   10 августа. Работаю практикантом  на  Центральной  студии  документальных
фильмов. Все время в группе Ованесовой, часто на ее киножурнале  "Пионерия".
Недавно приехали в женскую школу снимать прием в пионеры. Девочек  выстроили
в зале, внесли знамена, забили  барабаны.  Съемка  долго  не  ладилась,  все
измучились, дети еле стояли на ногах, учителя роптали... И вот когда наконец
включили камеру  и  зазвучало  "торжественное  обещание  пионера  СССР",  мы
увидели, что одна девочка описалась, напрудила лужу - прямо  в  кадре.  Дети
начали хихикать и шептаться, но старая  учительница  воскликнула:  "Девочки,
перестаньте! Мы сейчас все в таком состоянии, что  это  может  случиться  со
всеми нами!"
   Со всеми? Я живо себе представил эту массовку...

   28 декабря. Моя первая  в  жизни  командировка:  режиссер  Яков  Бабушкин
делает "Пионерию" и послал меня в Гори, где в  день  рождения  тов.  Сталина
торжественно  принимали  в  пионеры  маленьких  грузин.  Все  было  внове  и
интересно - я впервые во  взрослом  состоянии  попал  в  Тбилиси,  где  меня
приютил Жорж Геловани, впервые работал на незнакомой студии, впервые  увидел
домик Сталина и ничего не понимал  -  все  вокруг  говорили  по-грузински...
Помню большую комнату в коммуналке, где жил оператор  Семенов  с  грузинской
хроники (он должен был мне  снимать),  я  с  ним,  волнуясь,  обсуждал  план
съемок, и он мне что-то советовал, успокаивая, а  рядом  вертелся  маленький
его сын и мешал нам, пока отец не дал ему шутливый подзатыльник... В Гори  я
познакомился с оператором  Иваном  Запорожским,  который  работал  на  нашем
корпункте в Ялте и приехал, чтобы помочь грузинам снять синхронно - у них  в
это время не было свободной звуковой аппаратуры.
   Съемка прошла без приключений,  дети  были  послушные,  вожатые  понимали
по-русски. Мы снимали за неделю до дня рождения, иначе не успели бы  дать  в
журнал. Сюжет получился хороший, и его поместили как головной. В общем,  это
была моя первая профессиональная съемка и первая командировка.

   P.S. 1997. Проходит много  лет,  в  1979-м  мы  снимаем  сериал  "Великая
Отечественная", за который получаем Ленинскую премию, нас 12  режиссеров,  и
один из них Тенгиз Семенов, который у нас работает не один год - я с  ним  в
ровных отношениях, иногда шутим, один раз интриговали друг против друга... И
вдруг в прошлом году в случайном разговоре с ним я узнаю, что он и есть  тот
самый маленький мальчик в большой  комнате  в  Тбилиси,  который  мешал  нам
разговаривать с его папой-оператором... Я  так  обрадованно  поразился  этой
новости, что чуть не дал ему от восторга легкий подзатыльник, как много  лет
назад это сделал его отец...
   А с Ваней Запорожским с тех пор я  часто  сотрудничал,  он  много  снимал
пионерских сюжетов, и, приезжая в Ялту в командировку или на отдых, я всегда
мог найти у него кров.
   1949
   11 июня.  Прихожу  к  Майе  Плисецкой  и  вижу  такую  картину  -  Рахиль
Михайловна лупит детскими санками в коридоре соседа, который утверждает, что
она каждую минуту входит к нему в комнату. Майя сидела полуодетая от жары  и
репетиций. Потом начали есть курицу, но она оказалась подозрительной  и  все
стали пить чай. Майя звонит во все концы, узнает, что с афишами ее концерта,
ей всюду грубят. Во взвинченном состоянии пошла на репетицию с Голейзовским.

   P.S. 1997. О своей работе с  Голейзовским,  и,  в  частности,  о  сольном
концерте, балерина обстоятельно напишет в своей книге "Я, Майя Плисецкая..."

   12 июня. Сегодня с утра поехали с оператором Борисом Небылицким в Зеленый
театр на репетицию Робсона. Он репетировал с русским оркестром,  балалайками
и гуслями всякие спиричуэлс и  народные  песни.  Завтра  съемка  концерта  -
ажиотаж вокруг страшный. Даже на репетицию  пыталась  прорваться  толпа,  но
сдержала  милиция.  Сам  он  ужасно  обаятелен,  поет  замечательно,   много
улыбается.

   P.S. 1997. Эпизод, снятый в тот день, много лет спустя  я  вмонтировал  в
свой фильм "Поль Робсон".
   15 июня. "Сколько веревочке ни  виться,  а  конец  виден"  -  нам  велели
подавать заявку на  дипломную  работу.  В  начале  будущего  года  я  должен
предъявить документальный очерк. Как говорит Козинцев: "Послышался усиленный
скрип мозгов",  в  результате  я  придумал  вот  что.  Для  моего  поколения
вахтанговский спектакль "Сирано де Бержерак" Ростана был откровением - пьесу
на моем веку не ставили и даже  не  печатали,  хотя  существовал  прекрасный
перевод Т.Щепкиной-Куперник. Мы, студенты, знали оттуда наизусть отрывки,  а
Рязанов с его феноменальной памятью  -  целые  монологи.  Поэтому  с  особым
любопытством и волнением поднимался я по крутым ступеням особняка  Ермоловой
на Никитском бульваре, где жила Татьяна Львовна. Когда-то кинохроника  сняла
на балконе этого дома М.Н.Ермолову в  день  ее  юбилея.  Это  запоминающиеся
кадры: взволнованная артистка всплескивала руками,  хваталась  за  голову  и
металась при виде огромной толпы, которая пришла ее приветствовать.
   Так вот, я вошел в подъезд под этим балконом, поднялся по крутой лестнице
и очутился в прихожей, где высокая, худая женщина очень громко - так говорят
глухие - кричала по телефону и только  махнула  мне  рукой  куда-то  вбок  -
пройдите, мол, туда. Я знал, что Щепкина-Куперник  живет  вместе  с  дочерью
Ермоловой в ее квартире, и подумал про высокую женщину, что это она, - очень
уж была похожа на  Ермолову.  Так  и  оказалось.  В  соседней  комнате  меня
встретила Татьяна Львовна - небольшая круглая старушка. (Когда потом  пришла
высокая  Ермолова,  они   выглядели   как   Пат   и   Паташон.)   Для   меня
Щепкина-Куперник была реликвией, осколком  империи,  чем-то  классическим  -
современницей Ростана и Чехова.
   Часто бывая в Мелихово, она вспоминала: "Один из  любимых  его  рассказов
был такой: как он, Антон Павлович, будет директором Императорских театров  и
будет сидеть, развалясь, в креслах "не хуже  Вашего  превосходительства".  И
вот курьер  доложит  ему:  "Ваше  превосходительство,  там  бабы  с  пьесами
пришли!" (Вот как у нас бабы с грибами к Маше ходят.) -  "Ну,  пусти".  -  И
вдруг входите вы. "Ну, так уж и  быть:  по  старому  знакомству  приму  вашу
пьесу...""
   Так вот,  "баба  с  пьесами"  вела  себя  приветливо,  разговаривала  без
старческого меканья, тихим голосом, неторопливо, с юмором. Комната  ее  была
тоже из  прошлого,  с  креслицами  и  пуфами,  с  ламбрекенами  и  плюшевыми
подушками, а  стены  были  густо  увешаны  фотографиями.  Обращали  на  себя
внимание два огромных фотопортрета в деревянных рамах. Такие были в  моде  в
начале века. В одной была М.Ермолова, в  другой  -  Н.Полынов,  муж  Татьяны
Львовны, господин с бородкой  и  длинными  острыми  усами.  Множество  книг.
Увидев марксовское издание Чехова, я вспомнил - такое же было у  бабушки.  Я
вырос на этих томиках. Когда же принесли чай, мы сели за небольшой столик  в
углу гостиной и все стало  вполне  церемонным.  Я  склонял  Татьяну  Львовну
сняться в небольшом очерке,  мне  хотелось,  чтобы  она  повспоминала  перед
аппаратом. Рассказала бы  о  Ермоловой,  об  Александре  Коллонтай,  забытых
Яворской или  Радине.  Какие  они  были?  Воспоминания  ее  перемежались  бы
фотографиями, а иногда и сценами из спектакля. Например -  она  берет  томик
своих переводов Ростана, и на  экране  появляется  фрагмент  из  "Сирано  де
Бержерака". Честно говоря, из-за него я и заварил эту кашу.
   - А какое впечатление на вас произвел спектакль?
   - Никакого.
   - ???
   - Да я его не видела. Конечно, они  меня  приглашали,  и  не  раз,  когда
вернулись из эвакуации. Даже автомобиль прислали.  Но  мне  сказали,  что  в
театре страшный сквозняк. Отовсюду дует. Я очень боюсь  сквозняков,  у  меня
для этого  есть  все  основания.  Бог  с  ними,  с  Ростаном  и  Охлопковым.
Представьте на минуту, что я простудилась и слегла - в моем-то возрасте!
   - Действительно.
   - Я слушала по радио большие сцены. Мне очень понравилась Мансурова.  Это
совсем не похоже на то, как играли раньше. У нее все как-то острее. Красивые
интонации, музыкально. И слышно каждое слово!
   Она считала, что рассказывать о Ермоловой  бессмысленно  потому,  что  ее
нужно было видеть. Ведь она написала о ней целую книгу, все можно  прочесть.
О Чехове она тоже ничего нового не скажет, все есть в ее воспоминаниях  (что
тут возразить?). Если хотите узнать про эту легендарную Коллонтай - то  чего
же проще? Поезжайте на Калужскую и поговорите с ней. Разве я вам  нужна  для
этого? Что же касается Яворской...  Она  интересна  была  в  повседневности,
артисткой же она была не Бог весть какой, больше славилась своими туалетами.
Но Татьяна Львовна к ней хорошо относилась ("И  к  князю  Барятинскому!")  и