несколько лет. И вот, когда Инну не пустили в Италию, мы  очень
огорчились и, чтобы развлечься, решили  открыть  эту  забытую  банку.  Взяли
консервный нож и, точно шпроты,  вскрыли  ее.  Сразу  резко  запахло  морем!
Внутри мы увидели воду, водоросль и маленькую закрытую ракушку. Мы осторожно
открыли ее ножом и... закричали от восторга! Внутри  лежала  жемчужина,  она
излучала  свет,  необыкновенно  сияла,  сверкала  перламутром.  Мы  замерли,
пораженные, а жемчужина у нас на глазах стала изменять цвет, как бы тускнеть
и вскоре обрела вид обычный, а не первоначальный, какой она предстает  перед
"искателями жемчуга". И нам тоже довелось увидеть ее  в  первозданном  виде!
Сама раковина внутри была ослепительно перламутровая.  Мы  все  поставили  в
холодильник, открыли шампанское - и на душе стало полегче.
   Вскоре из жемчужины сделали кольцо, Инна иногда носит его и сегодня.

   15 марта. Вера Красовская прислала свою новую книгу - о Нижинском.  Пишет
она прекрасно, беллетризируя факты, но достоверность не исчезает. Во всех ее
книгах - и здесь тоже - видна ее неприязнь к Фокину, мне непонятная.
   В конце марта рассказала Светлана, жена Сережи Параджанова:
   "На суде Сергей был и прокурором своим, и адвокатом,  и  судьей.  Он  вел
себя совершенно по-разному. Он был необычайно красив  в  эти  дни.  Ему  шла
борода, и на бледном лице - удивительной  красоты  глаза.  (Я  так  мечтала,
чтобы у сына  были  такие  же  глаза.  Но  нет,  украинская  кровь  победила
армянскую, как ни странно.) Сергей успел сделать  мне  комплимент,  когда  я
выступала свидетелем, он сказал, что я  очень  хорошо  выгляжу  и  мне  идет
черный берет в стиле ретро.
   К концу суда произошла такая странная  мистическая  вещь.  Как  в  плохом
кино. Вдруг резко потемнело, даже зажгли электричество. И огласили  приговор
- пять лет! Вместо года, как ожидали. У Сергея были глаза раненого оленя. Он
смотрел на меня, я отвернулась, потому что невыносимо было смотреть на  него
в тот момент, невыносимо. Громко зарыдала  Рузанна,  его  сестра.  Сразу  за
оглашением приговора сверкнула молния и раздался  гром,  а  дождя  не  было.
Просто какая-то кара, кара Господня.
   На следующий день нам разрешили свидание.  Мы  виделись  через  стекло  и
говорили по телефону. Он был  уже  обрит  и  очень  этого  стеснялся.  Я  же
приободрила его, сказав, что ему это идет. Он был лихорадочно  настроен,  но
пытался  утешить  меня.  Я  сказала:  "Сергей,  не   волнуйся,   мы   подаем
кассационную жалобу".
   Вскоре после приговора, который оставили в силе, первый секретарь ЦК  КПУ
Щербицкий  сказал  на  очередном   пленуме:   "Наконец-то   так   называемый
поэтический кинематограф побежден!"
   Это было буквально по свежим следам событий".

   23 мая. По поводу Сережи. Отчаянию Лили Юрьевны не было  предела.  Она  в
свои  восемьдесят  три  года  нашла  адвоката,   помогала   Рузанне   писать
ходатайства, всех будоражила, чтобы заступились. Тоже  очень  старый  Виктор
Шкловский боролся вместе с нею. Однажды в Переделкино Инна привезла  его  на
дачу к Лиле Юрьевне - всего-то на соседнюю улицу, но ноги не ходили.  Виктор
Борисович показал Лиле Юрьевне черновик письма на  имя  католикоса,  которое
она ему посоветовала написать. Они вместе кое-что в нем изменили,  добавили,
и за подписью Шкловского письмо было отправлено.
   Письмо осталось без ответа. Все другие попытки хотя бы смягчить  приговор
- а их было немало - ни к чему не привели. И потянулись для Параджанова годы
неволи...

   1 августа. Понимая,  что  со  сценарием  ему  не  справиться,  Ицков  мне
позвонил и предложил соавторство. Джентльменское соглашение, ибо  договор  с
ним уже заключен. Что делать? Сел и в четыре дня все написал,  безо  всякого
джентльмена, он только подписался. В который раз  такое  со  мной?  Хоть  бы
однажды наоборот...
   Худсовет и Главк сценарий прошел благополучно, теперь можно  запускаться.
Дали прочесть Зыкиной, она ничего  вразумительного  не  сказала,  и  у  меня
впечатление, что она прочла его с пятого на десятое. Может  быть,  это  и  к
лучшему?

   5 августа. Вчера сели с Люсей в ее "Волгу" и поехали в  сумасшедший  дом.
На Канатчикову дачу, где ее мама много лет до войны была конюхом, а тетки до
сих пор работают санитарками. Зыкина мне все показала, вспоминая: "Вот здесь
маманя занималась  ликбезом,  а  я  сидела  под  столом  и  играла  бахромой
скатерти". И в клубе сумасшедшего дома она впервые вышла на сцену в  детской
самодеятельности. Неисповедимы пути!
   Потом поехали к домику на окраине, где она родилась. На этом месте теперь
склад, и сторожихи с умилением  узнали,  в  каком  святом  месте  они  несут
караульную службу. Сняли мы эти места, где прошло ее детство.
   Машиной правит Зыкина сама, ездит  как  попало,  постовые  начинают  было
свистеть, но, увидев за рулем ее,  вытягиваются  и  радостно  отдают  честь!
"Свисти, свисти", - смеется она, выезжая на красный свет.

   25 сентября. После  Югославии.  Гастроли  Зыкиной  (с  27  августа  по  7
сентября) прошли с настоящим большим успехом. На  сцене  она  не  дает  себе
никакой поблажки - в провинциальном городке на Адриатическом  побережье  она
поет  с  такой  же  отдачей,  как  в  Колонном  зале,  в  полный  голос,   с
многочисленными "бисами". Работает в высшей степени профессионально, никаких
капризов, полосканий, замираний перед выходом. Иной раз и не  взглянет,  что
за зал, - выходит  и  поет.  В  артистической  сидит  в  просторном  капоте,
нагримированная, платье надевает перед выходом. Часто принимает  валокордин.
В  кулисе  стоит  Лена,  ее  камеристка,  в  руках  у  нее  термос.   Зыкина
прихлебывает из него чай, когда уходит под аплодисменты за  кулисы.  Кстати,
сколько бы я ни бывал с нею на приемах или  обедах,  ужинах,  я  никогда  не
видел, чтобы она "пила". Так, ерунду какую-нибудь - два глотка сухого  вина,
полнаперстка коньяку. Да и как же певица может пить? Это одна из  басен  про
нее.
   Работать в Югославии нам было трудно - мы вдвоем с Серовым и  осветители,
и администраторы, и звукооператоры, и ассистенты,  и  электрики.  Грузили  и
разгружали. Вдвоем проводили съемки, на которых  в  Москве  было  бы  занято
десять человек минимум. Осложнялось все страшной жарой,  сжатыми  сроками  и
частыми переездами. Зыкина была к нам внимательна и чем могла - помогала.
   У меня на руках начался флебит по возвращении - врач спросил: не поднимал
ли я тяжести? Да, много и каждый день.

   1 июня. На "Зыкину" я  пригласил  Аркадия  Левитана  -  оператора  старой
школы, который снимает скрупулезно, устанавливает  кадр  долго  и  тщательно
ставит свет. Последнее важно, ибо  снимать  Зыкину  нужно  с  киносветом,  с
сетками, с киногримом - лицо трудное.
   Решили снять пробы, чтобы выяснить ракурсы, прически, платья  и  т.д.  Об
этом просила сама Люся. Арендуем клубную сцену. Приезжаем - бригада,  дизели
и т.п. Ее нет и нет, телефон не отвечает. Она никогда  не  отвечает,  только
звонит сама. Дозваниваюсь до Лены: "Люся заболела, она вам  звонила,  но  вы
уже уехали". Гм-м.
   Через неделю снова, с ее согласия, назначаем съемку. Платим аренду. Опять
все выехали, но меня она схватила у телефона: "Вась, заболела я. Сердце.  Не
могу подняться". Ну что за наказанье!
   Лишь на третий раз сняли. Она  получается  хорошо,  но  платья...  ее  не
украшают.  Советую  надевать  темные  платья  с  глубокими  вырезами,  чтобы
удлинить шею, и накидывать цветастые русские платки, которые так ей идут.
   - Да, да, я эти платья все  выкину,  ты  их  больше  не  увидишь,  сейчас
готовлю новые.
   Посмотрим.

   23 июня. Приехал "Ла Скала". Меня провели на фу-фу,  и  я  пристроился  в
ложе, где  народ  стоял,  как  в  метро  в  часы  пик,  без  всякой  надежды
пошевелиться до остановки (в данном случае до антракта). Как-то в  Дом  кино
пришла Люся Ильющенко и, увидев, что все места заняты и надо стоять, тут  же
ушла со словами: "Нет такой картины, которая понравилась  бы  мне  стоя".  Я
вспомнил это "мо", как только меня стиснули со всех сторон, и решил,  что  в
антракте уйду. Но хотя теснота была такая, что невозможно  высвободить  руку
для аплодисментов, я простоял всю оперу не шелохнувшись.
   Это  было  потрясение.  Норму  пела  Монтсеррат   Кабалье   -   огромная,
некрасивая, никак не играющая (ох,  эти  пресловутые  играющие  певцы!),  но
поющая  так,  как  я  никогда  не  слышал.  Описать  это  невозможно.  После
знаменитой ее арии с хором зал долго орал и  неистовствовал.  В  нашей  ложе
одна девушка упала в обморок. Мы ее живо оттащили на банкетку в  аванложу  и
оставили там помирать, а она отлежалась  и  к  концу  акта  снова  стояла  и
слушала. Вот это меломания!

   3 ноября. Вернулись со съемок  из  Горького.  Там  в  конце  октября  был
фестиваль  музыки  РСФСР,  концерты,  симпозиумы,   приехали   Щедрин,   Аля
Пахмутова.  Зыкина  должна  была  петь  "Ораторию"  Щедрина  и  остаться  на
двенадцать концертов, которые мы и должны были снять.
   Вечером 25 октября - открытие.  Исполняться  будет  "Оратория",  а  утром
репетиция. Оркестр, хор, солисты и мы со своей чудовищной техникой - все  на
местах. Нет, конечно, только Зыкиной. Она из Москвы едет машиной  и  еще  не
прибыла, хотя уже два часа дня. Репетируют без нее, запаслись дублершей, как
при запуске  космонавта.  Вдруг  разнеслась  весть,  что  умерла  Е.Фурцева.
Передают друг другу шепотом, как государственную тайну, но  весь  город  уже
знает.
   - Только не говорите Зыкиной, она с нею дружит и от потрясения не  сможет
петь.
   - Во-первых, не дружит,  а  дружила,  а  во-вторых  -  где  ж  ее  взять,
Зыкину-то? Уже пятый час, а ее все нет!
   Я волнуюсь о съемке, ведь последний раз она пела "Ораторию"  четыре  года
назад... Но Щедрин говорит, что "она баба  талантливая  и  на  сцене  делает
чудеса. Вывезет!"
   В полшестого приезжает - красивая и молодая, в норковой шляпе с огромными
полями, веселая, уверенная, заказывает обед на всех, кто подвернулся. С  нею
Котелкин, муж - взгляд мрачный, безумный. Ключи от "Волги" кинула чуть ли не
секретарю обкома: "Займитесь профилактикой!"
   Перед началом концерта захожу к ней в уборную.  Она  стоит  в  коричневом
бархатном платье, величественная, как Ермолова на портрете Серова. Но -  вся
в слезах. Котелкин держит ее за руку, Лена, камеристка,  капает  валокордин.
Она была потрясена не только смертью любимой подруги, но и тем, что накануне
парилась с нею в финской бане.  Оттуда  Фурцева  поехала  домой,  а  Людмила
Георгиевна села в машину, ехала ночь, день и вот  теперь  перед  выходом  на
сцену - узнала. Музыканты, томясь целый день ожиданием, ерничали исподтишка:

   Две подруги парились,
   Попами ударились,
   Одна подруга старше,
   Отлетела дальше.

   Уж куда дальше...
   Людмила Георгиевна наглоталась таблеток,  сильно  напудрилась.  Вышла  на
сцену. Мы снимали. Но глаза заплаканы. "Ты спокойно спи, дорогой  Ильич",  -
выводила она надтреснутым голосом. Вставить эпизод нельзя, надо снимать  еще
- а исполняет она этот номер раз в 3-4 года. Остальные концерты отменили,  и
Зыкина улетела на похороны. А ведь в Горький приехала съемочная группа в  10
человек с техникой, лихтвагенами и тонвагенами, приехали ее оркестранты.
   После похорон она вернулась,  и  мы  снимали.  Всюду  переаншлаги.  Успех
огромный. Поет замечательно, особенно грустные лирические  песни  о  женской
судьбе. Я каждый раз заслушиваюсь.
   Несколько раз на концерты приезжала "неотложка",  и  делали  ей  уколы  в
гримуборной - плохо с сердцем. Мы сняли все, что  хотели  -  публику,  общие
планы - крупно ведь надо снимать специально. Кстати, платья остались прежние
- я и не сомневался.

   5 ноября. Вчера в ресторане Дома кино  отметили  мамино  семидесятилетие.
Очень симпатично посидели и без хлопот. Кроме родных, были Элик и Зоя.
   24 ноября. Прилетели с Серовым и тонной багажа в  Токио.  Люся  прилетела
тремя днями раньше, чтобы перестроиться во времени.  Юрка  начинает  снимать
сонный, а я старался перестроиться в Москве  -  вставал  в  2  часа  ночи  и
валандался по квартире, мыл посуду и пек какие-то невкусные кексы - лишь  бы
не уснуть. И таким образом перешел на токийское время. Поселились в шикарном
"Империале",  не  успели  распаковаться,  звонок:   "Вася,   в   отеле   моя
пресс-конференция. Будешь снимать?" Иду за Люсей смотреть помещение - хватит
ли света? Хватит. Возвращаюсь за Юрой, берем аппаратуру,  идем-идем,  я  все
никак не нахожу зала, помню, что мы шли, спустились на  этаж,  поднялись  на
лифте, но на который? Помню, что стоял огромный щит с  Марлен  Дитрих  -  ее
гастроли после наших. Но где это было? Все этажи одинаковые, все  японцы  на
одно лицо. Наш плохой английский никто не  понимает,  и  одинаковая  реклама
Дитрих стоит на всех этажах! Все как в дурном сне. Спустились на два  этажа,
и опять не Люся,  а  Марлен!  Мечемся,  как  мадам  Грицацуева  в  коридорах
редакции. И вдруг я слышу, что меня окликают. Господи помилуй, кто же это  в
Токио меня знает? Курода-сан, студент ВГИКа, который был у нас  в  Москве  и
пришел на пресс-конференцию. Если бы он не наткнулся на меня, мы по сей день
метались бы по одинаковым этажам "Империал-отеля"... Конференция  кончилась,
но мы успели ухватить пару красивых и невкусных пирожных, вроде бы и ужин  -
что на чужбине имеет большое значение...

   1 декабря. Осака. Едем в  поезде  "Луч",  который  несется  со  скоростью
света. Еще в отеле договорились,  что  будем  снимать  ее  в  поезде.  Вдруг
подходит Лена:
   - Людмила Георгиевна просит сказать, что сниматься не будет.
   - Начинается! Почему?
   - Я запаковала ее вещи, в том  числе  и  бюстгальтер,  который  висел  на
стуле. Нечаянно. Она не хочет сниматься без бюстгальтера.
   Откуда только не жди напасти!
   - Да ты с  ума  сошла!  Мы  столько  денег  потратили  на  билеты,  а  ты
запаковала... Лучше не родиться, чем услышать такое!
   Смелость города берет - ворвались к ней в купе, чуть не силой накинули на
нее розовую косынку (сопротивлялась ведь!), и  через  какой-то  букет  сняли
все, что нужно - на экране сам черт не разберет, кто в бюстгальтере,  а  кто
нет. Сама же и смеялась. Вообще,  Людмила  Георгиевна  с  чувством  юмора  и
незлобивая.

   3 декабря. Съемка в Киото, красивейший "Каменный сад". В храме помолилась
перед Буддой. Она человек глубоко религиозный.
   Снимали мы ее с самодеятельным хором "Березка".  Японцы  пели  по-русски.
Зыкина, не зная японского, тут же начала общаться с парнями и девками.  Пела
с ними,  показывала,  поправляла.  Они  ей  спели  старинную  русскую  песню
"Веники", спросили, как ее петь -  так  или  эдак?  Она  глаза  выпучила  от
удивления - никогда ее не слыхала. Зыкина?  Не  слыхала?  Вот  конфуз!  -  и
смеется. Взяла ноты - и правда, народная песня. Посмотрела слова,  попросила
еще раз спеть, сориентировалась и сделала несколько  точных  замечаний.  Что
касается песен, то здесь у нее все точно и мастерски.
   Возвращаясь, в самолете сказала:  "Вот  вы  все  сейчас  летите  домой  с
подарками, вас ждут и будут встречать. А я приду домой - одна. Никого нет. И
все равно рада, что я - дома".
   Это в подтверждение моего наблюдения,  что  Людмила  Зыкина  -  это  наша
красная  Мэрилин  Монро.  Столь  же   красивая,   талантливая,   знаменитая,
окруженная почитателями и - одинокая.
   15  декабря.  Очень  весело  отметили  вчера  радостное   событие   -   в
издательстве "Искусство" вышла книга Инны "Тосиро Мифунэ"! Издана  хорошо  -
много иллюстраций, красивая, хоть и мягкая обложка с фотографией  Мифунэ  из
"Расёмона".
   Инна сделала потрясающее сациви и пирожки с капустой, лучше ее  их  никто
не печет, как, впрочем, никто лучше ее не пишет о Мифунэ...

   20 декабря. Руководство решило картину заканчивать не в 75-м,  а  в  76-м
году. Одна влиятельная дама-режиссер затеяла снимать фильм к юбилею  Победы,
а для этого нужна полнометражная единица именно в 75-м  году,  и,  не  долго
думая, она предложила дирекции перенести меня на год. Всё, конечно, за  моей
спиной, и я узнал об этом из приказа на доске, когда мне  оставалось  только
махать кулаками, даже не после драки - поскольку ее и не  было  -  а  вместо
нее. Зыкина обрадовалась - ей нужно  ехать  в  США,  в  Канаду,  она  занята
романом, строит дачу и т.д. И этот перенос ее размагнитил, она  решила,  что
сроки - вещь условная:  хочешь  -  снимай,  хочешь  -  переноси.  И  набрала
гастролей аж и на 76-й год. Что-то будет с нами?

   26 декабря. В рассуждении, чего бы покушать, делаю  "Новости  дня".  Сдал
"Перечитывая Стасова". А летом снял  "Наш  Пушкин".  Ездил  в  замечательные
места - Выру, где восстановлен  домик  станционного  смотрителя;  снимали  в
полувосстановленном лицее, где над одной комнаткой висит табличка "Пушкин" и
рядом - "Пущин"; а как интересно в Михайловском, в  Святогорском  монастыре,
где Козловский устроил такое незабываемое действо с ребятишками, наряженными
в ангелов.
   И спазматически снимаю  Зыкину.  Года  три  тому  назад  она  написала  в
"Неделю" письмо с призывом беречь и собирать старинные песни  и  романсы.  В
ответ пришло множество писем, нот и пластинок. Вот мы  и  будем  снимать  на
даче, как она слушает пластинки и наигрывает на рояле, листая ноты. Перейдем
к ее любимым старинным романсам.  Нужны  горы  писем,  кипы  нот,  пластинки
"Гомон". В этом эпизоде две линии - она как хранительница  традиций,  ищущая
жемчужины, и она - исполнительница, дающая жизнь забытой музыке.
   - Люся, захвати ноты и пластинки из Москвы. Они есть у тебя?
   - Целые кучи! Не забуду, не бойся. Все привезу.
   Съемка трудоемкая: свет, лихтвагены, звук, двенадцать  человек,  автобус,
едем за тридцать километров. Срыва из-за пустяка не должно быть.  И  я,  уже
достаточно зная Люсю, добываю старые пластинки  в  музее  Бахрушина,  старые
ноты - в музее Глинки, а из дома беру собственную переписку - письма Инны  и
Тамары Ханум, которая пишет мне длинные поэмы каждые две секунды.
   Приезжаем. Затевается разговор:
   - Вась, ну скажи, зачем все эти письма, ноты?
   Объясняю в тридцатый раз.
   - Нет, не нужно этого в картине.
   Объясняю в тридцать первый раз. И выясняется, что  всю  эту  волынку  она
затеяла из-за того, что, конечно, ни нот, ни пластинок не  привезла.  Хороши
бы мы были без Бахрушина и Глинки. Сняли!
   Второй эпизод - ее рассказ о хоре Пятницкого, где  она  начала  работать.
Под это у меня все снято и отобрана фильмотека. Нужно только ее воспоминание
перед аппаратом. Текст взят из ее книги,  накануне  его  ей  послали,  чтобы
"освежила" в памяти.
   Перед съемкой очередной сюрприз:
   - Вась, я решила не говорить  про  хор  Пятницкого,  а  скажу  лучше  про
Русланову.
   - Но нам не нужно про Русланову, нужно про хор, про Захарова, он же  твой
учитель, это важно для фильма.
   - Нет, нужно говорить про Русланову, она была мировая певица.
   - Никто не спорит, но нам...
   - Как никто не спорит? Нет,  ты  споришь!  Про  Русланову  нужно  сказать
обязательно!!!
   - Ну хорошо, давай про Русланову, но и про хор тоже.
   В  конце  концов  выброшу,  только  жаль  пленки.  Но  положение  у  меня
безвыходное.  Вернее,  выход  есть  -  сказать  ей  следующее:   "Вот   что,
матушка-барыня. Ты артистка, я режиссер. Я не учу тебя петь, ты  не  лезь  в
режиссуру. У  меня  есть  твердый  утвержденный  сценарий,  кстати  и  тобою
одобренный. За картину головой отвечаю я, и выполняй мои указания  в  полную
силу твоего могучего таланта. И Робсон, и  Плисецкая,  и  Райкин,  и  Щедрин
работали со мною на таких началах, и никто в накладе не  оказался.  Если  ты
будешь слушать то Лену, то Котелкина, менять драматургию, говорить  "хочу-не
хочу", картина не получится".
   И она тут же схватится за конфликт, выйдет из комнаты, картина  кончится,
и голову отрубят мне,  а  не  ей.  И  я  улыбаюсь  и  увещеваю,  когда  хочу
про