ть в США! Впервые индивидуально. И бабочка живет уже четыре дня!

   14 апреля. Итак - Америка! После Нью-Йорка  -  Лос-Анджелес.  Уже  вторую
неделю живу в Лос-Анджелесе,  у  тети  Эльзы.  Прихожу  я  в  гости  в  один
армянский  дом,  а  там  на  самом  почетном  месте  фотография  Зыкиной,  в
серебряной раме. Оказывается,  в  этой  семье  Людмила  Георгиевна  -  самая
любимая женщина на свете. В далекой армянской  колонии  она  -  национальная
героиня. Почему, собственно? В шестидесятых годах после одного из  концертов
в Лос-Анджелесе к ней за кулисы пришла шумная армянская  семья,  выходцы  из
России.  Выразив  свой  восторг,  они  пригласили  ее  в  гости.  За  ужином
разговорились, и Людмила Георгиевна узнала такую историю.
   Во время немецкой  оккупации  Краснодарского  края  группа  наших  парней
сидела в станичной тюрьме, ожидая  депортации.  Среди  них  были  два  брата
Сухияны, Серго и Арсен, лет 15-16. Ну, какая там тюрьма  в  станице,  просто
согнали всех в клуб, заколотили окна и поставили фрица с ружьем. И вот ночью
парни, оглушив конвойного, бежали. Среди них братья Сухияны. Уже в лесу  они
услышали погоню. Братья старались держаться вместе, но  Арсен,  оступившись,
упал, раздались выстрелы, и Серго  юркнул  в  овраг.  Стрельба,  стрельба...
Кто-то  убежал,  кого-то  поймали.  Арсена  схватили,   Серго   скрылся,   и
потерявшись в темноте леса, они ничего не знали друг о друге.  Каждый  думал
про другого, что  тот  убит.  Вскоре  Серго  прибился  к  партизанам,  после
освобождения вернулся на пепелище и, узнав от уцелевших соседей,  что  Арсен
не возвращался, горько  его  оплакивал.  Родителей  угнали,  станицу  сожгли
дотла, и Серго, осиротев, был в отчаянии.
   А Арсена в лесу схватили. И отправили в  Германию,  где  он  батрачил.  В
конце войны, узнав, как именно Сталин расправляется с пленными, Арсен махнул
в США. Он тоже оплакивал и брата и отца с матерью, и писал в станицу, но  ее
уже не было на земле... В США он обзавелся семьей, купил дом, открыл бизнес.
Так вот, хозяин дома, где сидела в гостях Людмила Георгиевна  (и  где  нынче
был я) - был тот самый Арсен Сухиян,  которого  изловили  ночью  в  лесу.  И
просил он Людмилу Георгиевну: нельзя ли там в Москве узнать  -  вдруг  Серго
жив? Она такая знаменитая женщина, у нее, наверно, большие  связи,  она  все
может! И та безо всяких "больших связей",  а  через  адресный  стол  находит
этого Серго! Он живет в Москве, и даже его старый отец - он  уцелел  в  огне
оккупации! - с ним.
   Она тут же набирает номер:
   - Можно попросить Серго Сухияна?
   - Это я.
   - Здравствуйте. С вами говорит Людмила Зыкина.
   Легкое замешательство:
   - Зыкина? А вы не шутите?
   - Не шучу (а сама смеется). Так вот, я вам привезла из Америки привет  от
вашего брата Арсена!
   Прямо так и бухнула! Можно себе представить, что  там  началось...  Через
полчаса к ней приехала огромная семья Сухиянов с дедушкой  и  внуками,  а  к
этому времени Людмила Георгиевна заказала разговор с Лос-Анджелесом, и когда
отец услышал голос Арсена, начались такие рыданья и крики, и в Москве,  и  в
Америке, что Зыкина тоже залилась в три ручья...
   Мне всю историю рассказал сам Арсен. Это  был  тихий,  скромный  человек.
Среди  шумного  застолья,  смеха  и  страстных  тостов,  он  сидел  какой-то
утомленный, и мне сказали, что  недавно  он  перенес  операцию  и  дела  его
плохи... Мы сидели в саду, в тени пальм, среди  огромных  диковинных  цветов
гуляли павлины, стол ломился от  невиданных  яств  и  экзотических  фруктов.
Арсен тихим голосом рассказывал о ночном лесе под Краснодаром, про  полицаев
и про то, как плакали отец и брат на том конце провода, в России...

   10 июня. Записываю по возвращении из США:
   В Нью-Йорке я жил в квартире у Гены Шмакова, с  которым  в  конце  концов
сдружились на почве экстерриториальности.
   Мы с Инной познакомились с ним в Гагре в 1973 году, куда приехали поздней
осенью отдохнуть от телефона  и  где  мне  надо  было  писать  сценарий  про
Стасова, что всех очень смешило - где я, а где Стасов...
   Гена, Валерий Головицер и мы жили в одном доме, ходили на пустой  пляж  и
помогали хозяйке давить виноград. Гена был голубоглазый,  энергичный,  много
знал и прекрасно кулинарил. Он уже был кандидат наук, и у него вышла книга в
серии "Жизнь в искусстве" о Жераре Филипе. Гена жил  в  Ленинграде  и  вдруг
вскоре объявился в Москве, выяснилось, что он эмигрирует в США, сидел у  нас
целый вечер и простился. Ну, уехал и уехал. Мы не успели ни подружиться,  ни
привязаться друг к дружке, не знали его жену и сына, которых он  оставлял  в
Ленинграде. Словом, "была разлука без печали".  А  через  какое-то  время  я
получил от него письмо с  оказией  из  Нью-Йорка,  он  просил  прислать  2-3
хороших фото Плисецкой, ибо собирался открыть артистическую хинкальную(!)  и
хотел украсить  стены  знаменитостями.  Фото  я  послал,  он  удивился  моей
обязательности, но заведения так и не открыл. На первых порах он зарабатывал
рецензированием (язык он знал в совершенстве, и не один), а  также  брал  по
телефону заказы на кулебяки и пирожки, которые развозил  на  велосипеде  его
приятель.
   Вышло так, что когда я теперь, в 1979 году, прилетел в Нью-Йорк, то  меня
там никто не встретил. Я позвонил Гене, к счастью, он был дома и  велел  мне
немедленно брать такси и ехать к нему - с минуты на  минуту  за  ним  придет
машина, он уедет на уик-энд к знакомым и, если я его не застану, то останусь
просто на мостовой. "Что за провинциальная манера прилетать без телеграммы?"
И  вправду.  Я  примчался,  когда  его  уже  ждала  машина,   мы   торопливо
поздоровались, он  бросил  мне  ключи:  "Я  вернусь  через  три  дня,  тогда
поговорим. Я уезжаю на дачу к Татьяне Яковлевой". Я оторопел:
   - Господи! Ужель та самая Татьяна?
   - Да, да, та самая!
   Он сел в машину и умчался.

   Гена очень дружил с Татьяной Яковлевой и с Алексом Либерманом, ее  мужем.
Тот   был    скульптор    абстрактно-конструктивистского    направления    и
художественный редактор журнала "Vogue". Разница в возрасте была не  помехой
- им за семьдесят, ему за тридцать. У них были одни и те  же  интересы,  они
великолепно  знали  живопись,  поэзию  и   балет.   Круг   их   знакомых   -
космополитическая элита - вскоре стал и его кругом. Татьяна дружила с Марлен
Дитрих, фон Караяном, Сен-Лораном, Марией Каллас, на приемах  у  нее  бывали
Грета Гарбо, Сальвадор Дали, а  потом  уже  и  знакомые  Шмакова  -  Наталья
Макарова, Иосиф Бродский, Лимонов и Годунов - кто хотите.
   Целый месяц я  жил  в  его  квартире  на  Парк-авеню  и  чувствовал  себя
непринужденно. А ведь мы знакомы были еле-еле.  Гена  был  человек  широкий,
щедрый, общительный и добрый, многим помог и мне кажется, что люди  остались
ему должны больше, чем он им.
   В 1979 году он работал над  книгой  о  Наталье  Макаровой,  много  с  нею
беседовал и до глубокой ночи стучал на машинке. В конце апреля  мы  зашли  к
ней за кулисы в "Метрополитен". Она возвращалась после класса, и седьмой пот
сверкал на ее челе так же, как некогда после класса  у  Дудинской.  Тут  она
занимается у Елены Чернышовой, тоже эмигрантки.
   - Вы здесь снимаете? Нашли работу по специальности?
   - А мне не нужно, я здесь в гостях.
   - И уезжаете обратно? Зачем же?
   Ну что ей сказать!
   Она пригласила меня через несколько дней на гала-концерт,  в  "Мет",  где
танцевала акт из "Манон" - балета, поставленного  специально  для  нее.  Она
резко отличалась от всех балерин - кантиленностью, музыкальностью, техникой,
ярко  выраженной  индивидуальностью.  Она   имела   самый   большой   успех.
Запомнился, но не произвел впечатления Нуреев в "Пьеро" на музыку Шенберга -
в железной клетке-конструкции.
   После спектакля, окруженная гостями  в  просторной  балеринской  уборной,
Макарова лежала на оттоманке в позе Клеопатры, в простеньком халате.  Вокруг
толпились  гости,  служители  расставляли  цветы.   Улыбаясь   и   оживленно
разговаривая, она угощала напитками  собравшихся,  сама  изредка  пригубляла
джин-тоник, а массажист-негр мял  ей  стопы.  Там  была  Дина  Макарова,  ее
секретарь и фотограф; жена балетмейстера Мясина и еще какие-то  люди,  среди
них - Николай Сличенко. Откуда вдруг? При ближайшем рассмотрении  оказалось,
что это муж Макаровой, нефтяник-бизнесмен, как две  капли  воды  похожий  на
нашего цыганского премьера. Но больше всех говорил  Сергей  Лифарь,  который
горячо    ругал    выставку    Дягилевского    балета,     открывшуюся     в
"Метрополитен-музее" - и повешено все не так, и темно, и это было не  таким,
а это как раз наоборот... Ему было виднее, конечно, чем кому бы то  ни  было
из присутствующих. В какой-то момент Наташа обратилась ко мне:
   - Вася, я сейчас восстанавливаю "Баядерку", но некоторые  подробности  не
помню. Не могли ли вы попросить Веру  Красовскую  написать  мне  про  вторую
картину вот что: смеркается, слева выходит брамин, он идет по диагонали,  но
я не помню, где он останавливается - то ли у пальмы,  то  ли  у  фонтана?  И
потом в загробных тенях...
   - Извините, Наташа, я могу перепутать, кто куда идет, где сумерки, а  где
пальма. Напишите письмо, я его отвезу Вере, и она вам ответит.
   - А вы не боитесь? Вас могут обыскать в таможне.
   - Если найдут письмо про баядерку и пальму - чего же тут страшного?
   - Действительно. Тогда, может  быть,  вы  возьмете  фото  моего  сыночка,
перешлете моей маме в Ленинград из  Москвы?  Она  его  еще  не  видела,  все
карточки, посланные отсюда - пропадают. Понимаете? Про-па-да-ют.
   - Чего же тут не понять? Их перехватывают,  как  только  на  почте  видят
заграничное письмо. Что ж, давайте и сына. Там баядерка  и  загробные  тени,
здесь бабушка и внук.
   - Тогда сделаем так: завтра после репетиции мы  с  Диной  к  вам  заедем,
завезем фото и письма. Что вы делаете в четыре?
   - Хочу пойти в "Александер", ведь послезавтра вечером я улетаю.
   - Прекрасно, я заеду к вам после  репетиции,  привезу  фото  и  письма  и
подвезу до универмага.
   Дело в том, что с Макаровой мы были знакомы еще в СССР. Я впервые  увидел
ее на выпускном вечере в Кировском театре в 1959 году. Были белые ночи.  Она
танцевала из "Жизели" с Никитой Долгушиным, это было  молодо  и  талантливо.
Очаровательно. Никто больше не запомнился, но они - навсегда. Я даже написал
на программке, что понравились только они. Потом в шестидесятых я  видел  ее
все в той же "Жизели" опять с Долгушиным. Он так  интересно  интерпретировал
Альберта, что затмил  Жизель  -  хотя  чего  там  можно  придумать,  в  этом
Альберте? Оказалось - можно.
   В декабре 1966 года я  видел  ее  на  концерте  в  "Сиринксе"  на  музыку
Дебюсси, поставленном Г. Алексидзе как оживший рисунок  Пикассо.  Успех  был
такой, что номер бисировался. Через несколько лет  я  приехал  в  Ленинград,
чтобы снять о ней очерк для киноальманаха "По Советскому Союзу"  и  тут  уже
познакомился с нею. До этого звонил несколько раз к ней домой и  говорил  по
телефону  с  пожилой  дамой.  Думал,  что  ее  мама,  а  оказалась  соседка.
Выяснилось, что она жила в коммуналке, будучи балериной первого положения  -
впрочем,  чему  удивляться?  Замужем  она  была  за   Леонидом   Квинихидзе,
кинорежиссером. Он тогда работал над  сценарием  с  Анатолием  Рыбаковым,  с
которым мы жили в одном отеле. Я как-то  купил  кило  замечательных  конфет,
глазированные грецкие орехи! - и послал их через Леню Наташе. Но  тот  забыл
их в номере, и дело кончилось тем, что их съел Рыбаков. Наташа наказала  мне
впредь дарить ей цветы и конфеты из рук в руки! Хризантемы  я  отнес  ей  за
кулисы после "Шопенианы"  самолично,  а  глазированных  орехов  я  больше  в
Ленинграде не видел никогда в жизни.
   Когда в свое время я затеял снимать Макарову, она сказала,  что  директор
театра  разрешает  снимать  только  Федичеву   и   что   мы   наткнемся   на
сопротивление. И наткнулись. Вообще в Ленинграде чуть  что  -  обком.  Самая
ерундовая съемка - и обязательно обком.
   Макарова занималась в числе  других  звезд  в  классе  усовершенствования
Натальи Дудинской. Дудинская мне очень понравилась - и как  давала  урок,  и
как держалась, и что говорила, и как моментально исчезала. Потом  снимали  в
Русском музее возле Брюллова, тогда любимого художника Макаровой. А в театре
все же добились разрешения(!) и снимали Седьмой вальс  "Шопенианы",  который
Наташа танцевала пленительно. После спектакля  поехали  к  ней  домой,  было
несколько человек, ужин был импровизированный в тесноте маленькой  столовой.
Помню, что посуда была разрозненная, старинная,  красивая.  Сюжет  получился
симпатичный. Во время  монтажа  в  Москву  приезжал  Квинихидзе  и  попросил
посмотреть  материал,  чтобы  не  попало  туда  чего-нибудь  некрасивого   и
неправильного, но поскольку я сам с усам, то его все устроило.
   Вскоре мы услышали, что Макарова убежала, она осталась в Лондоне. В одной
западногерманской газете мы прочли ее интервью. Она сказала, что в СССР  она
имела все, о чем может мечтать советская женщина - и даже больше,  благодаря
зарубежным поездкам. И что поступок ее вызван  соображениями  творческими  -
нельзя всю жизнь танцевать только Жизель или Одетту, она хочет - и  может  -
танцевать всю классику, танцевать новое, поставленное на нее  специально.  В
дальнейшем все  так  и  вышло,  но  тогда...  Вся  труппа  уехала  дальше  в
Голландию, а  Константин  Сергеев  остался  в  Лондоне,  в  надежде  вернуть
заблудшую овцу. Овца получила от него три письма.

   Итак, Нью-Йорк, 8  мая  1979.  В  4  часа,  как  было  уговорено,  Наташа
заезжает, но никаких фото и писем не привозит,  а  приглашает  утром  прийти
завтракать, тогда все у нее будет готово. А сейчас  она  поедет  со  мной  в
"Александер" и поможет мне в  покупках.  "Боже,  у  меня  остались  какие-то
гроши,  и  эта  знаменитая  женщина  будет  ходить  за  мною,  удивляться  и
досадовать, что я смотрю  какую-то  дребедень,  не  зная,  что  купить.  Как
неудобно!"
   - Право, Наташа, мне жаль ваши ноги - после класса и репетиции еще ходить
по этажам. Я вполне справлюсь сам.
   - Но все советские любят, чтобы я ходила с ними. Я вам куплю, что хотите.
Вот З.Б. недавно ходила со мною несколько  часов  и,  уверяю  вас,  осталась
довольна. Правда, я два дня не могла отдышаться...
   - Вот видите. Я не З., и мне жаль ваши ноги, я же знаю балетных.
   - Ну хорошо, я от вас отстану при условии, что вы возьмете у меня  денег,
у вас наверняка ничего нет. Нет,  нет,  не  спорьте,  что,  я  не  знаю?  Не
стесняйтесь, пожалуйста,  я  ведь  миллионерша,  -  сказала  она,  смеясь  и
раскрывая сумку.
   - Ну, раз миллионерша, то спасибо.
   И она укатила, а я почувствовал себя богатеем и вскоре вышел из магазина,
спустив все деньги,  нагруженный  красивыми  вещами  -  в  том  числе  синим
замшевым пиджаком, мечтой пижонов.
   На следующее утро, купив желтых ирисов, еду завтракать к Макаровой. Живет
она в шикарном небо-скребе на Пятой авеню. Ну, думаю... Оказалось же, что  в
квартире кончают ремонт, и бедлам соответствующий, хозяева в халатах,  стола
нет и никакого элегантного завтрака на  горизонте  не  видно.  Дина  сварила
кофе, и мы, сидя на  тахте,  а  кто  и  просто  на  полу,  пожевали  плюшки,
купленные в ближайшей лавочке,  роняя  крошки  на  колени.  Это  только  так
волнующе звучит "завтрак у  прима-балерины",  а  на  самом  деле  все  очень
непринужденно и просто. Ребенок  оказался  очень  миленьким,  тихим,  он  не
говорит, хотя уже должен  бы,  и  родители  огорчаются.  Муж  -  Сличенко  -
любезный, улыбается и подливает кофе. Наташа затеяла писать письмо, но среди
беспорядка найти карандаш было немыслимо. "Есть такие  дома,  где  постоянно
ищут паспорт", - вспомнил я, пока хозяйка металась по бесчисленным комнатам,
проклиная маляров, растянувших ремонт на полгода - "прямо как в Ленинграде!"
   С оказией я все передал в Ленинград, и бабушка впервые увидела фотографию
внука, а баядерка в спектакле  Макаровой  появилась  именно  оттуда,  откуда
привыкла появляться испокон веков.

   Мы с Геной подходим к дому Татьяны Яковлевой.  Она  живет  в  трехэтажном
особняке в центре Нью-Йорка, на тихой улочке.
   Дверь открывает слуга. Сверху спускается хозяйка.  Ей  за  семьдесят,  но
выглядит она, как женщины, про которых  говорят  -  без  возраста.  Высокая,
красиво причесана, элегантна. Говорит по-русски очень хорошо, голос  низкий,
хриплый.
   Поднимаемся в гостиную, это большая белая комната с белым  ковром,  белой
мебелью.  В  соломенных  кашпо  кусты  азалий,   гигантские   гортензии.   Я
рассматриваю стены, они тесно завешаны - Пикассо, Брак, Дали...
   ...О  Татьяне  Яковлевой  у  нас  в  стране  всегда  говорили   глухо   и
неправдоподобно. Имя ее в печати не появлялось. "Письмо  Татьяне  Яковлевой"
Маяковского опубликовали лишь двадцать восемь лет спустя. Оно и  естественно
для той поры - разве мог "талантливейший поэт советской эпохи"  влюбиться  в
невозвращенку? Но вот в недоброй памяти софроновском "Огоньке"  появились  в
1968 году статьи, где впервые в советской прессе написали об их романе  -  в
лучших традициях бульварных газет. Акценты были намеренно смещены, и то, что
Маяковский  писал  пером,  вырубали  топором.  Целое   поколение   читателей
находилось в плену "свято сбереженных сплетен" (выражение Ахматовой).
   О статьях в "Огоньке" Татьяна Алексеевна говорила с презреньем,  несмотря
на то, что в них (всяческими подтасовками) ее роль в жизни  поэта  старались
возвысить:
   - Конечно, я их помню, ведь там же  было  напечатано  обо  мне.  Со  слов
Шухаева пишут о нашем знакомстве  с  Маяковским  у  какого-то  художника  на
Монмартре. Если называть знаменитые имена, то почему бы не  быть  точным?  К
примеру -  мы  познакомились  с  ним  у  врача  Симона,  он  практиковал  на
Монпарнасе. А эти мои письма в Пензу! Я никогда так не сюсюкала "мамуленька"
и прочее, они явно кем-то стилизованы, чтобы не  сказать  хуже...  И  почему
какие-то люди, которые меня никогда в глаза не видели, говорят о том, что  я
была причастна к его трагедии?  И  Каменский  и  Шкловский,  не  зная  меня,
рассуждают о нашей любви, не считаются ни с Лилей, ни с Полонской.  Как  это
вульгарно! В первую очередь это неуважительно по  отношению  к  Маяковскому.
Кто эти желтые журналисты?
   Несмотря на то, что Татьяна  Яковлева  и  Лиля  Брик  внешне  были  очень
различны и каждая из них обладала  неповторимой  индивидуальностью,  тем  не
менее чем-то они мне кажутся похожими: отличным знанием поэзии  и  живописи,
умением располагать к себе людей,  искусством  вести  беседу  с  остроумием,
изысканностью и простотой одновременно, уверенностью суждений... Обеим  было
свойственно меценатство - желание свести людей, которые  творчески  работают
над какой-нибудь одной темой,  помочь  им  участием,  создать  благоприятные
условия для творчества. Обе до глубокой старости сохранили интерес к  жизни,
любили дружить с молодыми, были элегантны,  ухожены,  и  даже  улыбка  в  их
преклонные годы была похожа - не то сочувствующая, не то сожалеющая...
   Татьяна  Алексеевна  говорила  о  Цветаевой  и  Гончаровой,  Бродском   и
Ахмадулиной, Марии Каллас и фон Караяне - ее знакомых и  друзьях  из  разных
эпох. В тот же вечер я подробнейше записал наш разговор - вернее, ее рассказ
в ответ на мои вопросы. О Маяковском она говорила охотно, часто его  цитируя
- недаром, по словам Романа Якобсона, поэта поражала  в  Татьяне  ее  редкая
память на стихи.
   - О Маяковском? Это было  осенью  двадцать  восьмого  года.  У  меня  был
бронхит, и я пошла к доктору Симону. Там в это время была его знакомая Эльза
Триоле с Маяковским. Так мы с ним впервые увиделись. В стихотворении "Письмо
Кострову..." он пишет: "Входит красавица в зал, в меха и бусы  оправленная",
но это образно,  это  впечатление.  Я  же  вошла  в  гостиную  к  доктору  с
за