рно. Правда, огромный кусок лангуста под майонезом - объедение.
   Был два дня подряд на концертах Марселя Марсо, гениально. Я так  смеялся,
что слезы лились на лацканы пиджака.
   Французский  широкоформатный  фильм-балет  "Раз,   два,   три,   четыре".
Балетмейстер Ролан Пети, прима - Зизи Жанмер.
   "Пожирательница бриллиантов" - так себе (и другим).
   "Сирано  де  Бержерак"  -  прекрасные  платья  Роксаны  сделаны   Диором.
Интересное па-де-труа, снятое чуть замедленно, - "Балкон Роксаны".
   "Траур в 24 часа" - оригинальная  декорация  свалки,  где  идет  странная
дуэль.
   "Кармен". Очень хороша Жанмер. В таверне кавалеры танцуют со стульями,  а
дамы,  наоборот,  стоят  вдоль  стен.   Эскамильо   подан   пародийно,   как
душка-тенор.
   И все вместе взятое - хорошо поставлено и красиво.

   13 ноября. Должны открыть Дворец съездов  в  Кремле,  сначала  там  будет
съезд, а потом концерт. Для концерта мне поручили сделать  помпезный  ролик,
иллюстрации к трескучим стихам, которые будут читать ведущие. Отказаться  не
мог - ничем не занят. Репетиции идут по ночам, я сидел три  ночи,  держал  в
объятиях ролик с вечным хором Александрова и "Березкой", но для разнообразия
Захаров поставил балет - разумеется, "Путь к  звездам"  с  Васильевым.  Жуть
собачья, одни  жесты  и  прыжки,  зато  все  в  серебряных  комбинезонах.  В
результате забраковали многие стихи ведущих и мой  ролик  даже  не  зарядили
(хотя сам по себе он  был  принят  режиссером  концерта  на  студии).  Балет
Фурцева не разрешила ("мы  тут  посоветовались").  Новый  дворец  огромен  и
отличается тем, что никто никого не  может  найти  и  нельзя  самостоятельно
открыть ни одну дверь.
   Отец и Л.Ю. слегли с сердечными приступами, и я  три  ночи  ходил  к  ним
ночевать.
   "А если это любовь?" Райзмана - очень хорошая картина, которая  почему-то
вызвала ненависть его друга Юткевича,  в  Союзе  кинематографистов  устроили
даже обсуждение.
   Издали у нас Цветаеву. Изумительные стихи,  особенно  ранние.  А  поздние
великолепны по изобретательному слову. (Кстати  о  брюках*  -  ранние  стихи
почему-то почти всегда великолепнее поздних...)

   17 декабря. Вернулся из Челябинска и Магнитогорска, смотрел  объекты  для
съемки альманаха "СССР сегодня". Все не подошло, удручающе неинтересно.
   Был на Всесоюзной художественной выставке.  Огромный  контраст  в  лучшую
сторону по сравнению с пятидесятыми годами. Много свежего, условного,  почти
нет натурализма. Много "широкоэкранных" композиций. Очень хороши армяне.
   "Океан" Штейна у Охлопкова. Неплохо. Почему-то эту пьесу ставят  во  всех
городах...
   22 декабря. Генеральная оперы "Не только любовь" Щедрина,  либретто  отца
по мотивам рассказов С.Антонова. Кто ругает, кто хвалит. Л.Ю. подошла к двум
полузнакомым дамам, которые фыркали, и спросила:  "Что,  скучно  без  бояр?"
Это, конечно,  пощечина  общественному  вкусу,  все  непривычно.  Но  музыка
прелестна, особенно хоры и сам  частушечный  прием,  декорации  Тышлера  для
Большого новы, но со вкусом. Голоса хорошие, Майя танцевала соло -  "Девушка
с веткой черемухи". Но все, повторяю, непривычно.
   "Мы помним заветы Сары Бернар, -  писал  Мейерхольд,  -  предостерегавшей
художников театра от таких спектаклей, которые бы всеми принимались.  Актеры
и   режиссеры   должны   торжествовать,   только   когда   зрительный    зал
раскалывается"*.

   28 декабря. Майя впервые станцевала  Джульетту,  которую  она  добивалась
годами. Успех огромный. Выглядит прекрасно, позы - как с картин  Ренессанса.
Но некоторые вещи, которые ставились на Уланову, ей не  идут,  верно,  будет
менять их, делать по-другому. Сам балет - скучища адова, декорации  хлам,  а
когда-то казалось все новым и свежим. Видно, приелся.
   Новый год буду встречать у Руфины с Рязановыми, Лифшицами,  Гребневыми  и
Бахновыми.
   1962
   19 февраля. Работал над картиной о пионерской организации. Смотрю  то-се,
хожу  туда-сюда.  Один  сплошной  зевок.  С  20  января  ездил   во   Львов,
останавливался в отеле "Жорж"  -  там  снимали  "Мечту".  Город  красивый  и
скучный. Оттуда в Киев - видел Параджанова, совсем с ума сошел. На праздники
его балкон украсили Ворошиловым,  и  он  иногда  отодвигал  панно  и  кричал
"УРРРА!" Меня успокаивал - я же не кричу "долой"! Действительно.
   Из Индии вернулась группа туристов, где кто-то заболел чумой, был большой
шухер, и решили на "Мосфильме" делать кино. Меня Толя  Рыбаков  загримировал
индийским принцем, которому делают педикюр. Говорят,  получилось  интересно.
Посмотрим.
   Видел  "Виридиану"  -  испанский  фильм,  получивший  премию  в  Канне  и
запрещенный Франко. "Дольче вита" наоборот.
   "Малегот"* в Кремлевском дворце показал:
   "Петрушку" Стравинского - замечательно.
   "Цветы" Шостаковича - срамотища.
   "Болеро" Равеля хорошо танцуют, но глупо.
   "Болеро" видел во Львове в постановке Дречина - гораздо лучше.
   Вышел замечательный альбом рисунков Эйзенштейна.

   29 марта. Сегодня скоропостижно умер кинорежиссер Толя Рыбаков. Это ужас.
42 года. От второго инфаркта. Бедная Саша!
   За время моих разъездов умерла Софья  Вишневецкая.  Славная  была  тетка,
интересная, умная, невыносимая. Хоть я и ругался с нею на  чем  свет  стоит.
Жаль ее очень. И Сережа  Гуров,  наш  режиссер,  умер  скоропостижно.  Очень
по-настоящему интересен фильм М.Ромма "Девять дней одного года".  С  умными,
оригинальными героями. (Посмотрел второй раз - и абсолютно не понравилось.)

   4 августа. "Юных ленинцев"  сдали  благополучно-тускло  на  студии.  Дали
первую категорию. В Главке - вторую. В Министерстве -  третью.  Вот  тебе  и
мерило, неизвестно кого слушать. Денег - гроши. Сейчас  начинаем  волынку  с
пересмотром категории, думаю, что впустую. (Получилось, и нам доплатили!)
   Ездили в Вильнюс с И.Копалиным и Каравкиным, чего-то  обсуждали,  тратили
государственные деньги. C утра до вечера чего-то  смотрели  и  без  передыху
выступали. Шикарная гостиница размодерн, предельно неудобная, вход в спальню
только через уборную. Копалин, наша гордость и оплот, все  время  говорит  о
еде и пересчитывает суточные.
   Впервые увидел Чюрлениса, много-много, но он мне  совсем  не  понравился,
символизм мне чужд.
   С 7 июня по 10 июля отдыхал в доме отдыха в Ялте, в Литфонде.  Все  время
проводили с Виктором Некрасовым, очень ироничный.

   24 октября. Начались гастроли  "Нью-Йорк  сити  балле".  Программа  очень
разнообразна. Есть вещи восхитительные, есть скукотища. Но  нет  безвкусицы.
"Отсутствие  денег  спасает  нас  от   безвкусицы",   -   сказал   Керстайн,
руководитель балета. Я начинаю снимать Жоржа Баланчина  и  его  балет,  хотя
договоренности у Минкульта с американцами нет - возьмут ли они с нас валюту?
Если потребуют - мы закроем картину. А пока что я  прихожу  вечером  к  Пере
Аташевой и она, глядя на буклет, спрашивает:
   - Кто это такой с огромным носом, даже страшно?
   - Линкольн Керстайн - финансовый директор и хозяин труппы.
   - Уж не тот ли, кто дружил с Эйзенштейном в Америке и был потом с  ним  в
переписке? Узнай!
   Я узнал и  выяснил,  что  это  тот  самый  Керстайн,  ценитель  и  знаток
искусств, автор нескольких книг о балете. Услышав о  вдове  Эйзенштейна,  он
захотел с ней повидаться. Не могу ли я этому содействовать?
   Вчера я заехал за ним в "Украину" и, ни слова не говоря (я  по-английски,
он - по-русски), привез его к Пере. Тут уж все в  порядке,  так  как  она  в
совершенстве владеет языком. Пили крепкий чай с клюквой  в  сахаре  и  долго
дружески разговаривали. Керстайн  вспоминал  всякие  подробности  пребывания
Эйзенштейна в Нью-Йорке, в каком отеле он жил, как однажды  на  сутки  исчез
Александров и сколько было волнений, как он устроил ланч и  были  приглашены
Робсон с женой, Эйзенштейн и Тиссэ. "Я знаю, об  этом  мне  потом  рассказал
Робсон", - засмеялась Пера. Потом они  что-то  уточнили  с  ним  в  рукописи
Сергея Михайловича и в какой-то открытке. Они очень понравились друг  другу,
Керстайн осматривал библиотеку Эйзенштейна.
   Затем Пера без обиняков сказала ему о нашей проблеме с валютой, и он  все
решил в одну минуту: "Ну конечно, о чем речь?" И послезавтра я начну снимать
картину - благодаря Пере! Вот удивятся-то в Минкульте.
   Перед уходом я попросил прочитать босса инструкцию на  перцовом  пластыре
против радикулита - Пера не могла осилить такой мелкий шрифт. Он вздел  очки
и громко прочитал все дословно, а Пера переводила - что,  куда  и  как  надо
прикладывать.

   P.S. 1997. Они подружились и переписывались. Он даже сочинил поэму  в  ее
честь, начертал ее на клыке какого-то животного и с  кем-то  послал  ей,  но
клык кто-то зажухал... А может быть, таможня не пропустила.

   За это время к нам приезжал Стравинский, который мне ужасно понравился  -
и как дирижирует и, главное, музыка.
   На днях ездили с Гребневыми и Анной Ахматовой гулять в  Переделкино.  Она
очень грузная, хвалила Стравинского. Сказала, что прочла  его  воспоминания,
где он удивительно верно вспоминает Петербург - и по  цвету  и  по  запахам.
После этого она перестала писать свои  воспоминания,  так  как  ее  ощущения
абсолютно совпадают с ощущениями Стравинского. "А переписывать его - это  не
моя  очередь".  Надписала  мне  свой  портрет.  Она  абсолютно  гениальна  и
несгибаема.
   В  последних  числах  октября  Гребневы  устроили  вечер  в  честь   Анны
Андреевны. Были Арсений Тарковский, Татьяна Озерская и  я.  Ахматова  сидела
величественная, в светло-фиолетовом платье и белой шелковой шали - какой  ее
описывают современники в последние годы. Пили чай и, поскольку я приехал  из
Большого театра, то разговор зашел о балете. И,  хотя  танцевала  Уланова  в
"Ромео", я ушел в антракте, предпочтя Ахматову. "Трудно  было  смотреть",  -
сказал я, не объяснив, что стоял на одной ноге  в  дальней  неудобной  ложе.
"Что же трудного, - резонно заметила Анна Андреевна. - Смотреть на  танцоров
и слушать музыку? По-моему, одно удовольствие".
   Говорили о приближающемся Дне  поэзии,  о  поэтических  вечерах.  Гребнев
сказал,  что  лишь  недавно  увидел   стенограмму   последнего   выступления
Маяковского перед студентами Плехановского института.
   - Я читала эту стенограмму в его музее. Молодые негодяи просто  глумились
над больным Маяковским, приехавшим к ним на вечер. Это было за пять дней  до
его гибели. Разумеется, он не мог этого выдержать - он же мужчина!
   Естественно, вскоре попросили Ахматову прочесть стихи. Перешли  в  другую
комнату, ибо маг был огромный, одна из первых моделей  и  таскать  его  было
невозможно.  Анна  Андреевна  читала  охотно  и   много.   Низким   голосом,
неторопливо, нараспев. Спросила: что еще? Арсений Тарковский, который  сидел
закрыв глаза, попросил - "Без героя". Так я впервые услышал отрывок из  этой
поэмы.
   1963
   [Новый год встречали у меня  16  человек  -  Бахновы,  Гребневы,  Гердты,
Рязановы, М.Львовский с женой, Клара, Руфина,  Мара  с  Павлом.  Было  очень
мило.
   Еще в том году:
   Был вечер Евтушенко в Зале Чайковского. Великолепно он читает.
   Под самый Новый год были мы все, кинематографисты,  приглашены  в  МК,  и
т.Поликарпов рассказал нам о встрече т.Хрущева с интеллигенцией.

   27 января. 17 января был вернисаж выставки Леже, Нади Леже и Бокье. Очень
пышно. Леже яркий, интересный,  увлекательные  огромные  керамики,  красивые
витражи. У Нади  Леже  понравился  автопортрет,  таджикская  картина  и  еще
что-то. Бокье не произвел впечатления.
   22/I - Выставка Пиросманашвили. Изумительно.

   10 марта. Все возимся с "Кино". Съезд откладывается и откладывается, а  с
ним и сдача картины. Вчера наконец был худсовет и порешили, чтобы все кончал
Кармен с Новогрудским - у нас уже сил нету с этим Новогр. спорить.
   Было мое рожденье, бутерброды и масса народу.]

   6 апреля. Радостнейшая дата, как писал Маяковский. В 3 часа расписались с
Инночкой в загсе и потом дома устроили свадебный обед.  Были  Элик  с  Зоей,
Наташа Давыдова с писателем Анатолием Рыбаковым, Клара Лозовская с Леночкой.
А вечером еще приехала Катя Вермишева с Леней Махначем.
   Разве нужно что-либо добавить к этому?

   9 апреля. Сегодня Инна рассказывала Лиле Юрьевне:
   - Мне очень понравилась обстановка в загсе. Все  строго,  без  завитушек,
никаких там фикусов - только портрет Хрущева над столом.
   - По-моему, фикус был бы уместнее, - заметила Л.Ю. - Правда,  я  не  хочу
этим сказать, что нами правит фикус...
   12 апреля. [С 25-31 марта были с Оксаной Головней  и  Васей  Киселевым  в
Алма-Ате. Возили наши картины и ругали их продукцию. Там плюс 24, а в Москве
все еще минус 10. Из мороза в жару и обратно.  Пера  второй  месяц  лежит  в
больнице.
   Майя переехала на ул. Горького.]

   10 мая. Вчера была кузина Леля, они с  Инной  долго  перебирали  семейные
фото, вспоминали  многочисленных  теть,  дядь  и  племянников.  Инна  начала
рассказывать про папину библиотеку, да так интересно,  что  я  включил  маг.
Потом взял с нее слово, что она  расшифрует  пленку  и  запишет,  иначе  все
забудется. История-то эта поразительная.

   12 июня. Инна все увиливает от расшифровки пленки с папиной  библиотекой.
Правда, времени у нее нет. Но клятвенно  обещала  заниматься  этим  хоть  по
полчаса в день.

   [6 июля. С 23 по  29  апреля  был  с  Мжедловой  в  Вильнюсе  по  съемкам
Межелайтиса. Очень понравился он и Красаускас, который сделал восхитительные
иллюстрации, гравюры на дереве.
   В конце мая переехали на дачу, там было восхитительно.
   У Элика был сердечный приступ.
   Папа и Л.Ю. 20 мая уехали в Париж.]

   12 августа. Живем в Кратове, идет дождь, и тут уж я умолил Инну закончить
"Библиотеку". И вот 10 августа (всю неделю лило) история закончена! Вклеиваю
ее в дневник:
   "Папа родился в маленьком университетском городе Тарту, в Эстонии. Он был
хорошим  семьянином,  очень  любил  маму,  но  главной  его  страстью   была
библиотека. И все же первый том  своих  "Заметок  библиофила"  он  предварил
надписью - "Посвящаю жене, книжной пыли не боящейся".
   До войны он работал в  качестве  директора  эстонского  филиала  шведской
фирмы по производству спичек. Поскольку шведы платили хорошее жалованье,  то
материальные возможности помогали ему реализовать страсть к пополнению своей
библиотеки. Она росла упорно, став одной из  крупнейших  и  наиболее  полных
библиотек по искусству в Прибалтике.
   Мои детские годы прошли в Тарту,  и  я  хорошо  помню  большой  отцовский
кабинет, стены которого сплошь состояли из книжных стеллажей. Когда  в  1934
году мы перебрались в Таллин, то помню, что главной проблемой,  связанной  с
тем, какую снять квартиру, были стены. Я только и слышала, как папа ходит по
сдававшимся  в  аренду  квартирам  и  мерит  сантиметром  длину   стен.   И,
действительно, наша квартира в Таллине из-за нужд библиотеки была  огромной.
В ней была большая, метров в тридцать пять, передняя. И она оказалась вся  в
книгах. Отцовский кабинет был и того больше. И всюду были книги!
   Собрание  отца  было  посвящено  преимущественно  книгам  по   искусству,
справочной литературе по  библиофильству  и  библиографии,  иллюстрированным
изданиям  и  книжным  редкостям.  Каждая  книга  снабжалась  экслибрисом   и
соответствующей каталожной карточкой. Он не чурался покупать книгу  и  из-за
исключительной выделки переплета, из-за гравюр, украшавших ее страницы, ради
удивительной широты полей или качества бумаги. Он  признавался,  что  самыми
интересными часами его жизни  были  те,  когда,  сидя  за  чашкой  кофе,  он
просматривал   последний   полученный    номер    библиофильского    журнала
"Philobiblon".
   С приходом советской власти нас тут  же  уплотнили.  Библиотека  частично
оставалась  в  комнатах,  в  которых  жили  жильцы.  Отец  поступил  научным
сотрудником в Художественный музей  и  впервые  в  жизни  был  по-настоящему
удовлетворен работой. Но в воздухе пахло войной и репрессиями. К  лету  1941
года начались массовые депортации эстонской буржуазии  в  Сибирь.  При  этом
делалось все не только жестоко и страшно, но и нелепо - могли выслать  семью
владельца маленькой лавчонки - буржуй-кровопийца! Нашу семью спасло то,  что
в собственниках наше обширное семейство  не  числилось.  Было  ясно,  что  с
прежней жизнью покончено навсегда.
   В начале войны, 2 июля, папа  пришел  домой  и  объявил,  что  мы  завтра
уезжаем. Укладывала вещи я, 12-летняя  девочка.  Мама  находилась  в  полной
прострации, так как Лева, ее обожаемый сын, за день до этого ушел в армию, а
отец бегал, оформляя документы на отъезд. Он понимал, что мы уезжаем если  и
не навсегда, то, случись вернуться, мы вряд ли найдем что-нибудь в целости.
   Он вспоминал, как перед отъездом заглянул в кабинет и  решил  забрать  на
память по одной книге каждого народа. Забрал инкунабулы - библию Кобергера и
книгу,  изданную  Альбрехтом  Дюрером;  английскую  "Жизнь  Нимрода"  с   35
акватинтами художника Элькина; басни Лафонтена 1762 г. издания. Из русских -
басни Крылова,  знаменитое  миниатюрное  издание,  для  которого  был  отлит
специальный диамантовый шрифт. Взял с собой эстонское  издание  с  гравюрами
Айно Бах и три  еврейских.  Захватив  эти  несколько  книг,  отец  вышел  из
квартиры, не  обернувшись.  Что  он  при  этом  испытывал,  остается  только
догадываться. И мы втроем, мама, папа и я, с небольшим багажом - будто  едем
на дачу - отправились к эшелону. (Некоторые эти книги из-за нужды мы продали
в эвакуации.)
   Что же касается библиотеки, то она была перенесена друзьями отца в подвал
Дома искусств, на хранение. Оттуда Эстонский Художественный музей забрал для
себя много редких справочных изданий во временное пользование и поставил  на
них штампы музея.
   Как только прибалтийские республики были  захвачены,  штаб  оккупационных
войск расположился в городе Тарту. Возглавлял его один из идеологов  фашизма
Альфред Розенберг. Уроженец Прибалтики, он получил юридическое образование в
Юрьевском университете почти одновременно с отцом, знал про его коллекцию  и
сразу же заинтересовался  местонахождением  Генса.  Ему  сказали,  что  Генс
уехал. А где его библиотека? Спрятать или скрыть ее было невозможно, слишком
много людей знали о ней и о том, где она находится. И  Розенберг  потребовал
библиотеку к себе в штаб. Все  книги,  в  том  числе  несколько  сот  редких
справочных изданий, необходимых музейным работникам и ими временно взятых  в
музей, были отправлены в Тарту. Там же оказалась большая  коллекция  графики
из собрания отца. Как потом рассказывали люди,  заглядывавшие  в  штаб,  они
видели, как в холодную зиму сотрудники штаба топили печи отцовским собранием
экслибрисов. Ведь каждый экслибрис был  наклеен  на  толстый  лист  картона,
который замечательно горел.
   Когда мы вернулись в декабре 1944 года домой, квартира была  разорена,  а
библиотека вывезена в Германию. Потом наступили трудные времена -  борьба  с
космополитизмом, у  папы  два  инфаркта,  затем  арест,  а  после  тюрьмы  -
существование инвалида. У  него  развилось  тяжелое  сердечное  заболевание,
зрение еще больше ухудшилось, читать он мог всего несколько часов в день.  В
эти годы он стал писать мемуары, что давалось ему нелегко, но я  никогда  не
слышала, чтобы он жаловался. Всегда чем-то  интересовался,  вел  активнейшую
переписку с друзьями-коллекционерами, среди  которых  были  Павел  Эттингер,
Илья Зильберштейн, Сергей Варшавский.
   И  вдруг...  Погожим  сентябрьским  днем  1955   года   Сергей   Петрович
Варшавский, писатель  и  талантливый  коллекционер,  добрый  знакомый  отца,
направился, как всегда, по Невскому проспекту  в  Книжную  лавку  писателей.
Рядом с ним какой-то  молодой  человек  показывал  своей  девушке  книги  по
искусству. И  вдруг  Варшавский  слышит:  "Да  не  показывай  мне  книги  по
искусству, ты меня ничем не сможешь поразить. Когда я была  на  библиотечной
прак