финалом это была уже катастрофа, дама была  с  подбитым  глазом,  оборванка,
кавалер хромал и хрипел. Даже мне,  школьнику,  было  ясно,  что  это  самая
настоящая  деградация  буржуазного  общества.  На  долгие  годы  запомнилась
фамилия танцовщицы - Табунщикова, а партнер  был  Завадский  -  может  быть,
сын?

   P.S. 1998. Недавно  выяснил,  что  Завадский  -  действительно  сын  Юрия
Александровича, а Табунщикова - многолетняя и верная жена Мордвинова.

   Я послал Вере Петровне фото, вырезанное из газеты, с просьбой  автографа.
Это было что-то блеклое, но другого не было. Она подписала  и  прислала  еще
снимок из "Школы неплательщиков", который я очень берегу.
   Кстати, в 8-9 классах  я  увлекался  автографами  артистов,  которые  мне
нравились. Я писал им письма и посылал фото  с  конвертом,  на  котором  был
обратный адрес.  И  все  отвечали!  К  сожалению,  часть  фото  погибла  при
эвакуации,  а  часть  лежала  у  меня  на  письменном  столе  под   стеклом,
опрокинулась  чернильница,  чернила  потекли  под   стекло,   и   фотографии
безнадежно испачкались. Но все же мне было жаль их выкинуть...
   В 1940 году  в  Москве  была  декада  Ленинградского  искусства,  впервые
привезли "Ромео и Джульетту" с Улановой и Сергеевым. Я, конечно,  проник  по
входному билету, уж очень много шумели и писали о спектакле. Но  -  увы.  Не
произвело никакого впечатления и было невыразимо скучно. Да и то  сказать  -
после "Лебединого" и "Трех толстяков" -  вдруг  сразу  "Ромео".  Всему  свое
время. А вот "Опасный поворот" у  Акимова  (постановка  Г.Козинцева)  привел
меня в восторг. Мне очень понравилась пьеса с ее неожиданным поворотом,  вся
эта элегантная атмосфера, красивые актрисы Юнгер,  Сухаревская  и  Гошева  в
вечерних платьях, модно причесанные - Козинцев не признавал париков,  -  эта
обтекаемая белая  мебель.  Всех  поразило  подвешенное  зеркало,  в  котором
отражалась комната, где мужчины играли в карты и  иногда  смеялись  -  "они,
конечно,  сказали  какую-нибудь   скабрезность",   -   добродушно   замечала
дама-журналистка,  восторгаясь  дружными  милыми  парами,   которые   вскоре
окажутся  лжецами  и  негодяями...  (Кстати,  играли  они  в  том  же  клубе
Кухмистерова, где я видел "Кина", - наверно, в Москве в то время было трудно
со сценическими площадками.) Так вот, это подвешенное зеркало напомнило  мне
спектакль, который я видел в Детском театре у Наталии Сац, они еще играли на
Тверской, там сейчас Театр имени Станиславского. Тогда еще не разогнали МХАТ
Второй и не отдали помещение детям. Спектакль назывался "Аул Кидже" - в  аул
приезжает учительница, а басмачи, разумеется, затевают сжить ее со свету. На
сцене стояла сакля, действие разворачивалось возле  нее,  и  вдруг  медленно
поднималась крыша сакли, точно крышка гигантской  пудреницы,  на  внутренней
стороне, как бы  на  потолке,  было  укреплено  большое  зеркало,  и  в  нем
отражались люди, которые затевали заговор. Когда  действие  происходило  вне
сакли, там гас свет, когда снова нужно было вернуться в  саклю  -  свет  там
зажигался и снова было видно отражение. Видимо, этот прием в те годы  "витал
в воздухе"...
   Имя Мейерхольда я слышал в нашем доме  с  детства.  И  когда  мне  минуло
тринадцать лет - в 37-м году, - я попал на "Ревизора" в  его  театр.  Играли
они в помещении,  где  теперь  театр  Ермоловой.  После  закрытия  ТИМа  там
выступала труппа Викторины Кригер, затем открылся Театр эстрады и  миниатюр,
который давал по два спектакля в вечер.
   Это было дневное представление,  и  мы  пошли  с  Мишей  Любушиным,  моим
закадычным другом. Его потом убили на войне. Мы сидели в первом ряду  и  так
хохотали и даже, кажется, визжали от восторга, что в антракте  капельдинерша
попросила нас вести себя спокойнее -  мешаем  артистам  играть.  То,  что  я
увидел у Мейерхольда, было не похоже ни на что. Я сразу  пришел  в  восторг,
мне понравилось все и запомнилось надолго. Я отлично помню, что занавеса  не
было, а в глубине сцены, во всю ее ширину, стояла  полукруглая  стена  цвета
красного дерева с  дверьми,  откуда  появлялись  персонажи.  Посреди  стояла
фурка, слегка наклоненная в зал. В антракте  рабочие  сцены  меняли  на  ней
мебель и бутафорию.
   Хлестаков - Мартинсон.
   Городничиха - Зинаида Райх.
   Хлестакова постоянно сопровождал высокий офицер -  они  играли  в  карты,
пили вино. Но - ни слова. Он появлялся много раз. Осип читал  монолог  не  в
публику или сам по себе, как обычно, а  рассказывал  о  петербургской  жизни
трактирной  поломойке.  Она  слушала,  завороженная,  и  время  от   времени
раскатисто хохотала басом. Играла ее Багорская,  которая  в  другом  составе
играла городничиху.
   В будуаре Анна Андреевна и Марья Антоновна ссорились, и мамаша в  сердцах
кидала в дочку подвернувшийся под руку роман. Толстая книжка была растрепана
по страничкам, и ворох листков летел и в строптивую дочку, и в публику. Один
листок я поймал и  увидел,  что  это  затрепанная  страничка  из  настоящего
французского романа. В антракте билетерши их собирали.
   В этой же сцене мы аж подпрыгнули от громкого выстрела и  от  восторга  -
стрелял какой-то офицер в шкафу у городничихи, и оттуда  вываливалась  целая
их орава - с гитарой, с цветами - и пели  романс  в  ее  честь...  До  этого
Бобчинский ошибался дверью и открывал гардероб, где сидел  офицер,  закрывал
ее и в трансе еле находил настоящую. Это было очень смешно.
   Я  где-то  читал  про  выстрел  другое  -  что  стрелялся  офицер  у  ног
городничихи в конце романса. Может быть, это было в другой редакции?
   В сцене письма все сидят в фурке, как сельди в бочке, а стены в  фурке  -
ажурные. После строк о городничихе она падает в обморок. Несколько  офицеров
уносят ее, подняв на вытянутых руках, под траурный марш - в  пышном  платье,
сильно декольтированную, дебелую. Да,  любимая  жена  Мастера  Зинаида  Райх
запомнилась мне в спектакле больше других...
   Появляется  чиновник,  который  приносит  депешу  о  приезде   настоящего
ревизора. Сверху опускается огромное белое полотно, на котором текст депеши.
За этим должна идти немая сцена. "Текст" поднимается, актеров нет. На  сцене
стоят куклы в человеческий рост в позах "немой сцены". И на вызовы  из  всех
дверей выходят исполнители и кланяются на фоне манекенов.
   Запала такая подробность: когда актеры выходили на вызовы, кто-то из  них
вышел в дверь и, наверно, услышав что-то, задержался в створках,  задержался
и держал их открытыми, пока из глубины - я это хорошо видел - бежала З.Райх,
приподняв платье, колыхаясь  полным  телом.  Переступив  порог,  она  подала
партнеру руку, и они медленно пошли к рампе,  где  она  присела  в  глубоком
реверансе. Перед этим аплодисменты стихли, и З.Райх пошла в гримуборную,  но
аплодисменты усилились, она решила вернуться, и произошло то, что я  описал.
Пустяк, а мне врезался в память этот бег актрисы на фоне какой-то закулисной
суматохи. Но тут может быть и другое - это было во второй раз, когда я видел
"Ревизора", и уже вышло  постановление  о  закрытии  театра  и  доигрывались
проданные спектакли. И это был последний "Ревизор", и  я  все  понимал,  что
актеры играют в последний раз! И в последний раз  Зинаида  Райх  выходит  на
поклон в роли городничихи. И он, этот последний поклон, был такой - с  бегом
из глубины. Я его вижу, как сегодня. Уверен, что он остался только  в  моей,
тогда еще детской, памяти и вместе со мною уйдет в небытие.
   Вообще-то театр закрылся "Дамой с камелиями", и Зинаида Райх по окончании
упала в обморок на сцене, но это описано другими свидетелями.  Я  слышал  об
этом тогда - мама с кем-то говорила об этом по телефону.
   Мне купили билеты на "Горе уму", тоже на объявленный  спектакль,  который
стоял в афише еще до решения о закрытии ТИМа. Значит, это было  начало  1938
года, февраль. Мы пошли с мамой.
   "Горе от ума" я еще не читал,  в  школе  "не  проходил"  и  многие  вещи,
конечно, не понял. Но кое-что из спектакля помню.
   Он шел с прозрачным занавесом. Занавес задвигался, но было видно все, что
делалось на сцене, как переставлялась декорация, вносили и выносили  мебель,
выходили и рассаживались актеры... Рабочие сцены были в ливреях  фамусовских
слуг, в  пудреных  париках  и  белых  чулках...  Я,  конечно,  просидел  все
антракты, глядя на эти перестановки, на всю эту закулисную кухню. (Недавно я
прочитал, что Мейерхольда ругали за то, что его спектакли шли без  занавеса.
Тут он сделал занавес, и стали ругать - почему прозрачный?)
   ...Первая сцена с Софьей. Она переодевалась за  ширмой,  а  Чацкий  сидел
рядом. Из-за ширмы доносились ее реплики, и  время  от  времени  взлетали  в
воздух какие-то части ее туалета, видимо, она что-то стремительно скидывала,
переодеваясь. И шел их диалог.
   ...За закрытым занавесом перед самым началом  какой-то  картины  артисты,
играющие Чацкого и Молчалина, подтягивались на локтях, опираясь на  консоль,
- кто больше. Конечно, это не было поставлено, просто  артисты  разминались,
коротали время перед выходом. Сцена была перегорожена  посередине,  в  одной
части действовали Фамусов и Скалозуб, в другой еще кто-то. Игра шла то  тут,
то там...
   ...Бал. Во всю ширину сцены с колосников спускается длинный стол. Он  был
покрыт белой скатертью, и перед каждым стояла бутафорская тарелка  с  кистью
черного винограда и яблоком. Никаких приборов, бокалов - только это.  Просто
обозначен ужин. Стол был слегка наклонен на зрителя. Артисты сидели  фронтом
к залу, ничего не пили, не жевали, только говорили.  Так  прошла  вся  сцена
сплетни.

   P.S. 1997. Потом этот стол повторили Плучек и Юткевич в "Клопе"  -  и  не
скрывали этого.

   ...По бокам сцены шли две винтовые лестницы, которые упирались  в  двери,
прорубленные в кирпичной стене.  Помню,  по  одной  из  лестниц  поднималась
Хлестова -  "Княгиня,  карточный  должок..."  Она  была  высокая,  худая,  в
пудреном  парике   екатерининской   моды,   сильно   декольтированная,   вся
сине-зеленая.  Живой  труп  -  осколок  прошлого.  Вот,  собственно,  и  все
зрительные впечатления.
   Но вот музыка! Как рассказать о ней, этом самом неуловимом  для  описания
искусстве? И тем самым - как объяснить волнение,  охватившее  меня,  едва  я
услышал неповторимый голос - "Какую власть я над тобой  имела!"  в  романсе,
который с отчаянной страстью пела полузабытая  ныне  Обухова?  Я  увидел  ее
впервые на концерте в зале Консерватории, это был  юбилей  старого  оперного
певца Богданова (Богдановича?). Она вышла из правой двери, откуда появлялись
и, верно, до конца  Консерватории  будут  появляться  все  солисты  -  вышла
огромная, в ярко-красном платье-балахоне вольного покроя, в таких и  сегодня
выступают крупные певицы - Ирина Архипова,  например.  Вслед  за  ней  вышла
знаменитая арфистка Ксения Эрдели. Объявили номер, но с первым  же  аккордом
на арфе лопнула струна - извольте радоваться. Все остановились,  конферансье
вынес  коробочку  с  инструментом,  Эрдели  что-то  там  поискала,  покачала
головой, и арфу унесли - только ее и видели. Обухова пела под рояль.  Вот  в
тот раз я впервые и услышал запавшее в душу "Ты помнишь  ли...".  Кстати,  в
концерте  участвовала  А.А.Яблочкина,  которая  читала  монолог  из   "Марии
Стюарт". Она была  в  болотного  цвета  платье  с  турнюром(!),  видимо,  не
концертном, а из своей молодости.
   А это незабываемое ощущение, что вызвали у меня резкие звуки  тромбона  -
мороз по коже! - после  заклинаний  Германна  в  спальне  графини,  когда  я
мальчиком впервые услышал "Пиковую даму" в Большом? (Ханаев - Германн, Фаина
Петрова - графиня). Не забыть ощущение  восторга,  которое  охватывало  меня
всякий раз, когда я слышал в  исполнении  Козловского  заключительную  фразу
арии Фауста "Я - любим!" Невозможно описать его молодой,  сильный,  красивый
голос и это ликующее крещендо - "Я - любим!" Успех  был  такой,  что  дальше
спектакль можно было не продолжать.  Незабываемы  эти  мгновенья,  пережитые
мною, мальчиком, в сверкающем золотом зале Большого  театра.  Тогда  впервые
открывал я для себя и музыку, и замечательных  артистов,  которые  ныне  уже
ушли со сцены...
   Имя Марины Семеновой я впервые услышал в очереди за билетами,  перекличка
шла в 6 утра, и я добирался до кассы на первом трамвае. В  очереди  театралы
говорили  о  постановках,  голосах,  артистах  и  можно  было  узнать  массу
подробностей о личной жизни  знаменитостей.  Услышал  о  Семеновой  и  сразу
вспомнил ее фото в газете 1933 года,  оно  было  напечатано  в  связи  с  ее
гастролями в "Гранд-Опера". Танцевала она там "Лебединое" с  Лифарем,  но  о
нем, разумеется, не было ни слова. Так вот, я купил билет  на  "Баядерку"  -
спектакль,  специально  восстановленный  для  Семеновой   в   связи   с   ее
десятилетним юбилеем на сцене театра. Помню ее выход -  она  появлялась  под
розовым  газовым  покрывалом  и  по  трем  ступеням  торжественно,  медленно
шествовала вниз. Зал встретил ее  бурными  аплодисментами,  а  я  возмутился
публикой-дурой: я решил, что это Гамзатти, которую танцевала Любовь Банк,  и
что зрители все перепутали, и весь взвод идет не в ногу - один, мол, я такой
умный. Но, как выяснилось, поклонники своих кумиров никогда не путают.
   Во втором акте Семенова танцевала знаменитую вариацию со  змеей  и  имела
такой успех, что бисировала ее. Я  впервые  увидел  настоящий  артистический
триумф: долгие аплодисменты, крики "бис" и "браво".

   P.S. 1998. Правда, Плисецкая мне  сказала,  что  "бисирование  в  Большом
отменили в 1935 году, но, может  быть,  в  тот  вечер  сделали  исключение?"
Думаю, что так и было.

   Я очень хорошо помню, что после вариации вышла  солистка  для  следующего
номера, встала в препарасьон на пуанты, но публика неистовствовала,  вызывая
Семенову, пока дирижер не дал знак  бисировать.  А  бедная  солистка  так  и
простояла на пуантах, пока Семенова снова танцевала. В середине вариации она
отбрасывала прочь корзинку со змеей, и быстрая часть вариации снова шла  под
сплошные аплодисменты. С того вечера я примкнул к поклонникам Семеновой:

   Хотелось быть ее чашкой,
   Братом ее или теткой,
   Ее эмалевой пряжкой
   И даже зубной ее щеткой!..*

   На "Лебедином" долго, до  последнего  поклона  аплодировал  ей  и  кричал
откуда-то с верхотуры; вырезал отовсюду фотографии,  написал  ей  и  получил
автограф; пошел на оперу  "Даиси"  только  потому,  что  она  там  исполняла
лезгинку - в длинном грузинском платье, ног не видно. Однажды поехал в  клуб
НКВД(!), где  в  концерте  она  танцевала  "Гавот"  Люлли,  сцена  там  была
крошечная, она вышла в фижмах, в пудреном парике, со страусовым веером,  все
было жеманно, "маркизно". Мы долго хлопали, требуя  повторения.  А  Семенова
договаривалась о чем-то с пианистом за кулисами, но там было так тесно,  что
из-за кулисы торчала юбка с отставленной  вбок  божественной  ножкой...  Зал
продолжал хлопать, и, заканчивая разговор с  пианистом,  Семенова  вышла  на
сцену,  сделав  буквально  один  шаг,  присела  в  изысканном  реверансе   -
отстаньте, мол, дайте же договорить! - и скорее обратно  за  сцену.  Утрясла
там все и повторила номер. Почему же это я так ясно помню?

   P.S. 1998. "И вовсе это не потому,  что  тесные  кулисы,  а  потому,  что
Семенова такая, - сказала Майя. -  В  Большом,  как  ты  знаешь,  есть  куда
спрятаться, однако Марина Тимофеевна канифолила туфли так, что  часть  пачки
мелькала из-за кулисы и в зале было видно, как она юлит,  а  публике  только
этого и нужно. Все у нее рассчитано, ничего случайного".

   Но, в  общем,  я  ее  видел  мало,  вернее  -  она  танцевала  не  часто.
Сценическая судьба ее сложилась, на мой взгляд, несчастливо.  Мало  премьер,
мало   партий.   Расстрелянный   муж   Карахан.   Одна    травма,    другая.
Предрасположение к полноте. Теснила Лепешинская молодостью и партийностью.

   P.S. 1998. В  конце  сороковых  годов  она  была  уже  грузная  и,  кроме
царственности  и  величия,  ничего  не  осталось.   Она   стала   выдающимся
педагогом-репетитором. Вот тут-то судьба и столкнула меня с  нею  лично,  но
это было прикосновение к идолу, и много позолоты осталось на  моих  пальцах.
Мне нужно было несколько раз снять ее в классе на занятиях. И  почти  каждый
раз она подводила съемочную группу, просто не приходила, не  предупреждая  и
не извиняясь. И мне уже

   Не хотелось быть ее чашкой,
   Ни братом ее и ни теткой,
   Ни ее эмалевой пряжкой,
   Ни даже зубной ее щеткой.

   Но к ее незабываемым творениям на сцене это не имело никакого отношения.

   "Кавказский пленник" Захарова. 1939 год.  Черкешенку  танцевала  Марианна
Боголюбская,  которая  в  дальнейшем  не  сделала   ничего,   заслуживающего
внимания. Я тогда, сам того не понимая, был уже балетоманом и  достал  билет
на премьеру. Запомнился Асаф Мессерер, который виртуозно  танцевал  вариацию
конькобежца,  во  фраке  и  цилиндре.  Но  подлинной  звездой  стала   Ольга
Лепешинская, которая танцевала Полину - светскую красавицу, из-за  коварства
которой герой и бежал на Кавказ. Запомнились ее поклоны - она  появлялась  в
па-де-бурре перед занавесом, раскрывала огромный страусовый веер,  приседала
в глубоком реверансе и вдруг взлетала, скрываясь за занавесом. Это  вызывало
новый взрыв аплодисментов. Впоследствии я  видел  ее  в  разных  балетах,  и
прощальные поклоны после представления были как бы продолжением спектакля  -
она висела на занавесе, прыгала, лягалась, засовывала кулак в рот  и  давала
партнеру из своего букета цветок - всегда один. По  молодости  лет  она  мне
нравилась, не последнюю роль в этом играл ее успех, у нее была своя  публика
и  толпа  поклонников.  Многим  импонировал   ее   стиль   -   спортивность,
техничность, она лихо вертела туры и фуэте. Но с годами я понял, что технику
подменяли молодость и сила, а артистичность - темперамент.
   У Ольги Васильевны были огромные, красивые и запоминающиеся глаза, но все
равно она была какая-то неискренняя и надуманная. По жанру она -  инженю,  и
все творчество ее, образный строй и условность - в стиле  сталинской  эпохи.
Однако Полина эмоционально запомнилась мне в романтическом ореоле и осталась
в моем детстве безо всяких последующих наслоений и рассуждений.
   Позолоту и облезлый пурпур Большого (а до войны он был  сильно  потертый,
этот знаменитый бархат лож и особенно верхних ярусов) сменяет в моей  памяти
белое полотно экрана, на котором прошли предо  мною  и  тут  же  выветрились
сотни километров фильмов, тысячи героев и ослепительных красавиц, но не могу
забыть жест молоденькой Бетт Дэвис, которая непроизвольно поправила  волосы,
оглянувшись вслед юноше, видимо, задевшему ее сердце. Полвека прошло, как  я
смотрел "Каменный лес", - ничего не помню, но это движение ее руки, наверно,
один я и помню на всем белом свете - почему? И почему не могут стереть годы,
с   их   бесчисленными   новыми    впечатлениями,    душераздирающий    крик
Ефросиньи-Бирман над  телом  поверженного  сына?!  Кто  помнит,  как  падает
Нельсон-Оливье, сраженный пулей? Как, схватившись за сердце, он будто  хочет
взлететь, но,  резко  перегнувшись  назад,  падает  плашмя  на  пол  палубы?
Помните? Я - да! Но бывает - надолго западает сцена, иногда просто жест  или
взгляд актера  среднего,  невыдающегося  -  значит,  поставлено  сильно  или
поразила ситуация. Давным-давно смотрел я голливудский  фильм  "Записка"  по
Моэму. В главной роли Бетт Дэвис, но ее я совсем не помню, а помню в эпизоде
безвестную   китаянку.   Она   играет   бандершу,   у    которой    покупают
компрометирующее письмо. Деньги получены. Стоя в салоне борделя, китаянка не
отдает письмо героине (Бетт Дэвис),  а,  вытянув  руку,  медленно  разжимает
пальцы. Бумага падает на пол. На ее лице и презрение к белой даме, и крайнее
отвращение. Эпизод этот - кульминация фильма. Из всей картины я помню только
его.  Женщина