ле тридцатых годов мои  родители
думали, что Н.Х.Шиваров работает в отделе литературы ЦК, я тоже так запомнил
с детства. Он, приходя к нам,  часто  приносил  мне  новые  детские  книжки,
которые тогда были дефицитом. "Он получает все новинки по долгу  службы",  -
говорил папа. Думаю, что Фадеев и Павленко знали, где на самом деле  работал
Шиваров.  (Известен  эпизод,  описанный  Н.Я.Мандельштам,  когда  П.Павленко
прятался в шкафу следователя.)
   И вот в  1960  году  мы  с  мамой  (еще  тайно)  прочли  отпечатанный  на
папиросной бумаге первый  том  Н.Я.Мандельштам  с  главою  "Христофорыч".  Я
помню,  как  вскрикнула  мама,  когда,  перелистнув  страницу,  она  увидела
заглавие "Христофорыч". Прочитав эти несколько страниц, она была  потрясена.
Я тоже пришел в большое смятение, ибо помнил этого человека у  нас  в  доме,
знал дальнейшую его судьбу. "Боже мой, с кем мы дружили! Кто ходил к нам..."
- сказала мама, обретя дар речи.
   Она написала "Иных уж нет" ПРЕЖДЕ, чем прочла правду  у  Н.Я.Мандельштам.
Этим я объясняю ту симпатию, с которой она рассказывает о Шиварове, то  есть
рассказывает так, как она к  нему  относилась.  Если  бы  она  писала  ПОСЛЕ
прочтения, она не смогла бы так же рассказать о нем. Но  даже  после  всего,
что она узнала,  она  не  стала  редактировать  главу.  "Я  не  бесстрастный
историк, это как бы мои дневниковые записи. Я хочу сохранить  свои  ощущения
тех лет и впечатления от тех людей. Что было - то было".
   С Петром Павленко мои родители познакомились еще  в  Тифлисе,  продолжали
знакомство в Москве, мама одно время была даже  кем-то  вроде  литературного
секретаря-помощника, подбирая Павленко материалы о Шамиле - он  работал  над
романом о нем. Мама дружила с его первой женой, которая рано  умерла,  потом
была в хороших отношениях с  Н.К.Треневой,  его  второй  женой,  сохранилось
несколько писем их переписки. И мама искренне оплакивала  Павленко,  ибо  он
был для нее верным другом и поддерживал ее в тяжелые дни. К  его  творчеству
она относилась прохладно, но на эту тему они не говорили.
   Они встречались домами - мои родители, Павленко с женой, Фадеев,  Шиваров
с Люси... То у нас, то у них. Все это было до поры до времени - в 1938  году
мои родители разошлись, а Шиваров...
   Приведу несколько отрывков из главы "Иных уж нет",  имеющих  отношение  к
Н.Х.Шиварову.
   "Болгарин  Николай  Христофорович   Шиваров,   коммунист-подпольщик,   по
профессии был журналист. В двадцатых годах он бежал  в  СССР  из  болгарской
тюрьмы, как потом смутно до меня дошло - за какое-то покушение.
   Он был высок, красив, несмотря на небольшую лысину и  туповатый  короткий
нос, и очень силен. Он раскалывал грецкий орех, зажав его  между  средним  и
указательным пальцами.
   В то время, как я знала его, он пользовался огромным  успехом  у  женщин,
что не мешало ему нежно любить жену и быть прекрасным семьянином. Я для него
была женой  товарища,  то  есть  неприкосновенна,  но  была  поверенной  его
любовных тайн и дружила с его  женой  Люси,  очень  хорошенькой  блондинкой,
великолепным окулистом. Она впоследствии стала профессором, специалисткой  в
области лечения туберкулеза глаз. В 1968 году она умерла в  Ленинграде,  где
гостила у сестры, на улице, по дороге в театр.  Сына  Вадима  Николай  очень
любил.
   После убийства Кирова Шиваров начал говорить, что хочет уйти с  работы  и
заняться журналистикой. Мы удивлялись - почему, зачем?  Он,  конечно,  знал,
почему и зачем, это МЫ не знали. Лишь в 1937 году ему это удалось.
   В 1938 году, утром, когда я еще лежу  в  постели,  он  входит  ко  мне  в
комнату в пальто и в шапке. Визит его для меня полная неожиданность, так как
незадолго до этого он был переведен на работу в Свердловск, в газету.
   - Что случилось, Николай?
   Он вертит шапку в руках.
   - Одна добрая душа сообщила мне, что видела ордер на мой арест. Пусть это
сделают здесь, чтобы Люси не нужно было таскаться в Свердловск с передачами,
- мрачно отвечает он".
   Он взял с мамы слово, что она будет около Люси, когда это случится... что
она заберет к себе Вадика, если возьмут и Люси... что она обратится к помощи
Фадеева, чтобы избежать приюта для детей репрессированных... что он надеется
на его дружбу...
   "Его арестовали через четыре дня. Люси оставили в покое. Когда я пришла к
Фадееву и сказала о случившемся, он ответил:
   - Арестован, значит есть за что. Даром, без вины у нас не сажают.
   Лицо его делается  жестким.  Губы  сжимаются  в  узкий  кружок.  Ледяные,
светлые глаза смотрят на меня в упор. Он перегибается ко мне  через  стол  и
очень отчетливо говорит:
   - Не советую тебе вспоминать об этом.
   Я отвожу глаза.  Позорный,  унизительный  страх  охватывает  меня.  Уйти,
унести ноги - вот чего мне хочется.
   Я боюсь его.
   Молча я встаю и ухожу, не прощаясь. Он не окликает меня".

   "Поздней ночью в июне 1940 года я услышала осторожный стук в застекленную
дверь, выходившую в  маленький  садик.  Неясная  женская  фигура  маячит  за
стеклом.
   - Не бойтесь, впустите меня... я от Николая Христофоровича.
   Измученная, грязная пожилая женщина сидит передо мною.
   - Кто вы? - спрашиваю я, со страхом глядя на нее.
   - Мой сын в заключении вместе с ним. Я прямо с поезда, оттуда... Нет-нет,
никакого чаю, не надо ничего. Я привезла вам письмо. Он умер. Убил себя.
   Я сохранила текст письма:

   "Галюша, мой последний день на исходе. И я думаю о тех, кого помянул бы в
своей последней молитве, если бы у меня был  хоть  какой-нибудь  божишко.  Я
думаю и о Вас - забывающей, почти забывшей меня. И, как всегда, я  обращаюсь
к Вам с просьбой. И даже с несколькими.
   Во-первых, положенное письмо передать Люси.
   Во-вторых,  возможно,  что  через   3-4   недели   Вам   напишут,   будут
интересоваться моей судьбой. Расскажите или  напишите,  что,  мол,  известно
очень немногое: учинил кражу со взломом, достал яд и только. Остального-то и
я не знаю. Кражу со взломом  пришлось  учинить,  чтоб  не  подводить  врача,
выписавшую   люминал   (Бочкову),    которым    первоначально    намеревался
воспользоваться.
   Хотя бы был гнусный, осенний какой-нибудь день, а то  белая  ночь!  Из-за
одной такой ночи стоило бы жить. Но  не  надо  жалких  слов  и  восклицаний,
правда. Раз не дают жить, то не будем и существовать.
   Если остался  кто-либо,  поминающий  меня  добрым  словом,  -  прощальный
привет. Нежнейше обнимаю Вас.
   Николай.
   3.6.40. Вандыш".
   Я не плачу. Сухими, остановившимися глазами смотрю я на вестницу  смерти.
Устало, с простотой, от которой я холодею, она говорит:
   - Он умер во сне, не каждому выпадает такая легкая смерть.
   Этими страшными словами я буду утешать завтра Люси".

   Я запомнил этот листок, написанный мелким почерком на линованной  бумаге.
Мама перепечатала его, опустив подпись  и  место,  откуда  оно  прислано,  и
засунула в какую-то макулатуру, будто листок рукописи.  Подлинник  сожгла...
Как страшно было тогда хранить такое письмо!
   Правильно заметила Инна, а я не обратил внимания: в прощальном  письме  -
ни слова раскаяния в содеянном, ни слова сожаления о прожитой жизни,  истина
которой открылась ему на пороге смерти.

   [С 19 сентября по 3 октября я в четвертый раз летал в Эфиопию по  съемкам
советско-финского фильма. Была весна, все цвело и зеленело, и вид сверху был
незабываемый.]

   14   ноября.   Открытие   выставки   Ива   Сен-Лорана   в   Москве.    На
пресс-конференции сам герой сидел сонный и молчаливый, а говорили Пьер Берже
и Жак Гранж.
   Как только Ив Сен-Лоран отрывается от своих платьев и блайзеров, то сразу
становится растерянным, беспомощным - как близорукий,  потерявший  очки.  На
открытии выставки в Москве он так волновался, что  было  видно,  как  дрожат
руки, когда он по бумажке - видимо, впервые в жизни(!) - заикаясь и путаясь,
читал свою речь. На пресс-конференции он едва смог  связать  пару  слов.  Но
едва он прошел в зал с моделями, о которых мечтают женщины во всем мире, как
только начал показывать их окружающим, он стал самим  собой  -  уверенным  и
веселым. Среди толпы манекенов в ослепительных нарядах он лавировал легко  и
уверенно, как олень в лесной чаще. Он был счастлив в этих залах на  Крымской
набережной, и потом, непонятным образом улизнув от восхищенных  посетителей,
он блаженствовал за чашкой кофе,  которую  ему  налил  его  вечный  помощник
Александр Тарту  в  каком-то  закутке  под  лестницей.  Сюда  доносился  гул
возбужденной толпы, и он был счастлив, ибо это был успех - то, ради чего  он
работает. Далекая и загадочная Россия, которую он воплощал  в  полушубках  и
полушалках с золотыми прожилками, повязанных так, как только он  умеет  -  в
сочетании русского шика с парижской элегантностью - эта Россия,  которую  он
ввел в моду, признала его искусство и была им восхищена.
   Его  платье  -  это  не  только  элегантная  одежда,  но  и  произведение
искусства. Например, он сочиняет туалет, который надевают  всего  лишь  раз.
Так было с писательницей Маргерит Юрсенар, когда ее посвящали  в  академики.
Сен-Лоран подолгу говорил с нею о Мисиме  -  японском  писателе  и  самурае,
который сделал себе харакири, что сильно потрясло Сен-Лорана. И  это  платье
на торжественную церемонию -  дань  писательнице,  объяснившей  ему  многое.
Сегодня оно в Парижском музее моды, где работам Сен-Лорана отдан целый этаж.

   18 ноября. Прилетел Параджанов на выставку и привез Сен-Лорану в  подарок
целый альбом коллажей. Он все никак не мог связаться с ним и оставил  альбом
у нас, зная, что Ив должен заехать к нам - тогда, мол, и отдашь ему.
   Кстати, Ив Сен-Лоран очень ценил его работы, с которыми  его  познакомила
Л.Ю. еще в те времена, когда  его  коллажи  нигде  не  выставлялись,  а  сам
Параджанов сидел в лагере. Узнав об этом, по выходе на свободу Сергей сделал
- в честь художника - целый альбом коллажей.
   Маэстро приехал внезапно, Сережу я не смог отыскать, и принимали  его  мы
вдвоем с мамой - Инна была в Америке. Увидев  альбом,  он  не  мог  от  него
оторваться, внимательно все рассмотрел, прослезился, рассмеялся - и было  от
чего. Сделанные из чепухи, изумительные коллажи, величиной с писчий  лист  и
переплетенные в золотую парчу с  пришитой  шелковой  розой,  рассказывали  о
жизни знаменитого кутюрье: "Ив слушает "Травиату"", "Ив забыл дома  зонтик",
"Ив играет в двадцать одно с Пиковой дамой, а бабуленька завидует" и  просто
- "Фантазия", где герой лежит среди груды лоскутов в чем мать родила, и  где
все подробности выполнены с большим знанием  дела  и  очень  изысканно.  Все
сверкало,  мерцало,  завораживало,  и  Сен-Лоран  ушел  загипнотизированный,
прижимая альбом к груди.
   В Москве он был нарасхват, но ему очень хотелось  побывать  в  доме,  где
раньше жила Лиля Брик. Его с нею связывали годы дружбы, переписки, он  ценил
ее вкус и радовался, если Лиля Юрьевна появлялась в его костюме.  "Это  была
редкая женщина, с которой я мог откровенно говорить абсолютно обо всем.  Она
никогда не говорила банальностей, многое знала, и у нее было  мнение,  ни  у
кого не заимствованное".
   Итак, придя в квартиру Лили Брик, где  она  провела  последние  годы,  он
долго стоял возле ее скульптурного автопортрета.  Очень  понравился  ему  ее
акварельный портрет работы Тышлера, рисунки которого он знал  благодаря  ей.
Он положил цветы на кресло, где она любила сидеть, и немного побыл в комнате
один. Несколько лет назад он создал  платье  для  юбилея  Лили  Юрьевны  (ей
исполнилось 85), которое она надела лишь раз, как было задумано  художником.
В дальнейшем платье ожидала честь экспонироваться в Музее моды.  Но  у  него
оказалась иная, живая судьба.
   Алле Демидовой предстояло впервые прочитать с эстрады  ранее  запрещенный
"Реквием" Анны Ахматовой. В чем  выступать?  Концертное  платье  для  такого
трагического произведения не подходит. В простом житейском тоже не  выйдешь.
Сшить - но что? Думали, прикидывали,  -  и  решили  попробовать  именно  это
платье Сен-Лорана.
   Алла Демидова вообще очень костюмогенична и  умеет  придавать  образность
самым неожиданным вещам, которые останавливают ее внимание, но...  "Реквием"
и  платье  "от  кутюр"?  Примерили  -  оказалось  и  концертно   и   строго.
Торжественность и печаль сквозили и в прямом жакете,  вызывавшем  отдаленные
ассоциации с ватником, и в глубоких складках колокола  юбки...  Все  было  в
разных фактурах и оттенках черного.
   Во многих странах читала  Демидова  "Реквием"  и,  конечно,  во  Франции.
Французы с глубоким пиететом отнеслись  к  концерту  -  прежде  всего  из-за
подвига  самой  Ахматовой.  Но  Париж  всегда  Париж:  в  буклете,  конечно,
рассказали об истории платья Ива  Сен-Лорана,  так  неожиданно  послужившего
трагической поэме Ахматовой.

   P.S. 1998. Потом уже  я  видел  фотографии  дома  знаменитого  кутюрье  в
каком-то журнале, и альбом Сережи лежал на инкрустированном столике музейной
работы, рядом висели Матисс и  Сезанн,  стояли  античные  бюсты.  В  комнате
случился пожар, но альбом уцелел! Видимо, не горят не только рукописи...
   1987
   13 января. Сегодня ходили на Таганку смотреть "Вишневый сад" в постановке
Эфроса. Мы раньше не видели. И вдруг в самом начале на сцену  быстрым  шагом
вышли все  участники  спектакля  во  главе  с  Демидовой-Раневской,  и  Алла
сказала: "Сегодня скоропостижно скончался Анатолий  Васильевич  Эфрос".  Зал
поднялся. Это было как удар обуха. Какой уж тут спектакль! Долго приходили в
себя.
   А в начале января в Париже отпевали Андрея Тарковского.

   24 апреля. Вчера была премьера "Послушайте" на Таганке. (Восстановление?)
Очень здорово, и лучше всех Смехов и  Шаповалов.  22-го  были  на  генералке
спектакля Г.Хазанова. И он и текст  -  замечательные,  а  режиссура  Виктюка
бессмысленная   и   претенциозная.   Был   у   И.Зильберштейна,   поговорили
относительно не вышедшего ранее тома "Литнаследства"  о  М-м.  Приходил  Лев
Шилов насчет сценария об  Ахматовой.  Завтра  утром  придут  с  датского  ТВ
относительно съемок о Маяковском и Л.Ю.

   27 мая. В "Вопросах литературы" впервые у нас  опубликовали  воспоминания
Вероники Полонской. Я их читал много раз ранее, и в них  для  меня  не  было
ничего нового. Новое  было  во  вступительной  статье  Светланы  Стрижневой,
недавно назначенного директора музея М-го.  Там  было  полно  неточностей  и
путаницы, о чем я и написал ей. Копию письма у меня попросили в архив Л.Ю.Б.
в ЦГАЛИ.

   1 июня. После войны, вернувшись из поездки в США, Эренбург  саркастически
написал в одной  из  статей  про  какую-то  нашу  мещанку,  жену  сотрудника
торгпредства (кажется). Он ее  подъелдыкивал  за  то,  что  она  восхищалась
американским. Одну фразу я  помню  всю  жизнь  и  долгие  годы  думал:  "Как
здорово!"
   "...Увидев    посудомоечную    машину,    она    поняла     всю     тщету
марксистско-ленинской философии".
   Поняла за полвека до перестройки, гораздо раньше  Эренбурга.  Вот  вам  и
мещанка.

   Алла Демидова рассказала, что в доме  отдыха  познакомилась  с  Мариэттой
Шагинян. Как все глухие, Шагинян говорила очень  громко.  И  вот  она  через
несколько столиков в столовой затевает с нею разговор  и  громко  кричит  на
весь зал:
   - А где ты живешь в Москве?
   - Там-то и там-то.
   - А муж есть?
   - Есть.
   - А дети?
   - Детей нет.
   - Предохраняешься? - орет Шагинян так, что слышно на кухне.

   С 29 мая по 8 июня 1987 г.
   Был в Варне на фестивале  фильмов  о  Красном  Кресте.  Меня  смешит  эта
ситуация: сделав один заказной фильм о Красном Кресте СССР, я стал фаворитом
администрации КК и они все время стали меня приглашать. А  я  и  соглашаюсь:
все фильмы у них совместные - то с Эфиопией, то с чехами  и  Польшей,  то  с
финнами, и мне интересно ездить и смотреть. Да и  дело  это  благородное,  и
сотрудники в КК симпатичные. Так вот  в  Варне  мой  фильм  "Цепочка  жизни"
получил Золотую медаль, что очень обрадовало  Советский  и  Финский  Красные
Кресты, и они еще больше меня полюбили.

   На студию приехал военный из Болгарии с лицом второгодника.  Представился
сценаристом Тончо Бебовым и приглашает меня снимать фильм о бардах,  которые
пели и поют  антивоенные  песни.  "Но  вы-то  военный,  а  хотите  фильм  об
антивоенных песнях?  Почему  же?"  "Чтобы  не  было  войны",  -  ответил  он
задушевно. Гм-м. Подумаю.

   10 июня. Была Ляля(?) с Тбилисского ТВ, просила меня сняться с  рассказом
об истории картин Пиросманашвили для телефильма, что делает Эльдар Шенгелая.
Разговаривали об общих знакомых, о том о сем,  и  она  рассказала  про  жену
Шеварднадзе.
   В 37-м году ее семья получила предупреждение об аресте и  она  с  матерью
бежала, отца посадили. Они скитались по Грузии,  нищенствовали,  потом  мать
схватили, а ее спрятали у дяди. В 1940  году  и  дядю  арестовали,  ей  было
десять лет, и она была потрясена обыском. В 1947 году работала пионервожатой
в лагере  под  Сухуми,  там  кормили  бесплатно.  Туда  приехал  с  ревизией
Шеварднадзе, молодой комсомолец,  и  у  них  вспыхнул  роман.  У  него  были
серьезные намерения, и тогда она ему все рассказала - она дочь врагов народа
и не может ему мешать в его карьере, ведь он хотел поступить в партшколу. Он
был потрясен и  долго  молчал.  Потом  сказал,  что  не  обязательно  делать
карьеру, что он окончил  педагогический  и  будет  работать  учителем.  Стал
преподавать в тбилисской школе,  и  они  поженились.  После  53-го  года  он
поступил в партшколу, тогда уже было можно. О предупреждении об аресте  жена
в свое время рассказала Тенгизу Абуладзе, и он использовал ситуацию в  своем
"Покаянии", несколько видоизменив ее.

   29 июня. Живем на Икше, катаемся с Эликом на лодке, чего я не люблю, а он
- любит. Я это делаю, чтобы не спорить. Сегодня Камшалов сказал по  ТВ,  что
"Мелодию для флейты" Рязанова покажут на открытии Московского МКФ, по поводу
чего мы выпили и закусили - было тяжело в животе, а на душе - легко.
   Из Хельсинки я  привез  разговорник,  который  там  продают  для  финнов,
выезжающих туристами в  СССР.  Читали,  хохотали,  а  Гриша  Горин  попросил
разрешения использовать его в каком-то своем сочинении.
   1. Набор необходимых фраз для разговора в ресторане:
   - Дайте нам, пожалуйста, другой столик.
   - Я заказывал не это.
   - Мне это не нравится.
   - Я этого не могу есть.
   - Мясо а) недожарено, б) пережарено, в) сырое, г) жесткое.
   - Это пересолено.
   - Почему еда холодная?
   - Это не свежее.
   - Позовите, пожалуйста, метрдотеля.
   2. Для разговора в отеле:
   Не действует:
   кондиционер,
   вентилятор,
   свет,
   водопровод,
   туалет,
   умывальник забит,
   нет горячей воды,
   окно не открывается,
   штора не закрывается,
   это не мое белье.
   3. Сломан:
   выключатель,
   штепсель,
   жалюзи,
   лампочка.
   И в конце:
   Нам было очень приятно. Мы надеемся, что снова приедем!

   3  июля.  Икша.  Изнемогаем  под  прессом  публикаций,  которые  на   нас
обрушились, и фактов, о которых всю жизнь молчали. Ни времени,  ни  сил  нет
читать, но читаем.
   "Котлован" Платонова - очень здорово по стилю, что-то есть от Зощенко, но
мощнее.  А  по  сути  драматично.  Замечательный  писатель.  В  "Огоньке"  о
Раскольникове - дух захватывает, хотя его  письмо  Сталину  я  где-то  читал
давно. Но судьба! В "Искусстве кино" переписка  А.Тарковского  с  Козинцевым
про "Рублева". Из  писем  А.Т.  встает  образ  очень  симпатичный,  ранимый,
интеллигентный. Козинцев как Козинцев, благородно и мужественно вступился за
Тарковского. В "Литературке" большая статья Е.Воробьева об И.Уборевиче, но у
мамы и Л.Ю. воспоминания интереснее и человечнее. В "Юности" - Алла Гербер о
"Покаянии", но ее рассуждения общие,  а  интервью  Тенгиза  очень  глубокое.
Душераздирающая история  Булгакова  с  письмами  Сталину  и  трагикомедия  с
паспортами - так его и не выпустили за г