,   но   фото   снимает
замечательные, издал шикарный, интересный  альбом.  Ему  уже  пятьдесят.  Мы
страшно уставали в Париже, мечтали скорее  вернуться  на  Икшу.  Многое  уже
трудно.
   По возвращении устроили бал - обмывали книгу. Были издатели, от читателей
- Алла Демидова. Вкусно, шумно и весело, всем понравилось. Инициатор издания
- Эмма, это она устроила мне встречу с Григорьевым и в  дальнейшем  теребила
издателей. Григорьев направил ко мне Игоря Захарова, и все завертелось.

   [19 июня. Сейчас Зоя Фомина читает "Идолов" и интересно комментирует:  "А
ты помнишь, как Эйзенштейн в первый раз пришел к нам во ВГИК, он  поднимался
по лестнице, долго отдыхая на площадках, и на четвертом этаже остановился  и
долго тяжело дышал, приходя в себя. Мы смотрели на него издали и говорили  -
какой старик! А ведь ему  не  было  и  пятидесяти.  Почему  ты  об  этом  не
написал?" Не помнил, а то бы написал. И еще напомнила,  что  Эйзенштейн  дал
нам задание раскадровать стихи Пушкина - по нашему выбору. И  студент  Костя
Бабашкин ухитрился нарисовать стихи... А я раскадровал бал у Лариных, и  эта
раскадровка у меня сохранилась до сих пор. И очень мне  нравится.  А  еще  я
раскадровал "Сжала руки под темной вуалью", но  подать  не  решился,  ибо  -
Ахматова. И тоже хранится у меня. А может быть, и отдал в РГАЛИ.]
   12 июля. Гостит у нас на  Икше  Юра  Красовский,  рассказал:  когда  умер
Печковский*, в тот же вечер к нему на квартиру пришли хористы Мариинки  и  а
капелла пели над ним отпевальную молитву из последнего акта "Пиковой  дамы",
отпевальную над Германном.
   Григорий Рошаль снимал какую-то сцену с цыганами и все время говорил так:
"Товарищи цыгане, пройдите вот сюда".
   Или: "Товарищи цыгане, войдите в кадр отсюда".
   Или: "Товарищи цыгане, быстрее, быстрее"...
   В конце съемки один из  них  спросил:  "Товарищ  еврей,  а  завтра  когда
приходить?"

   20 июля. В сумасшедшей книге Брижит Бардо "Инициалы ББ" прочел, что  Роже
Вадим, давно уже разойдясь с Брижит Бардо, однажды почувствовал, что  с  ней
что-то неладно, и бросился к  ней  домой.  Этим  он  буквально  спас  ее  от
самоубийства, она была в глубочайшей  депрессии.  А  я,  прочитав  об  этом,
вспомнил аналогичный случай, о котором нигде не написано.
   Когда закрыли  Эйзенштейну  "Бежин  луг"  (или  не  дали  доснять  "Вива,
Мексика"?), он был в ужасном  состоянии.  И  Пера  Аташева  вдруг  позвонила
Эдуарду Тиссэ, они поехали к нему и остановили его на  пороге  самоубийства.
Если бы на час позже - все было бы кончено...

   4 августа. Если я слышу по ТВ, что нельзя  объять  необъятное,  то  можно
быть уверенным, что речь идет об экранизации "Мастера и Маргариты". Ни о чем
другом.
   Как безнравственно в передаче "Бродвей нашей юности" Алексея  Габриловича
говорит Андрей Зоркий  -  рассказывает,  как  он  сбегал  из  ресторана,  не
расплатившись, то есть обкрадывая официанта. Может быть, Габрилович не успел
его вырезать? Тогда нужно было купировать это сейчас. Иначе - где же стыд?

   13 августа умерла Неля Гаджинская. Витя позвонил на Икшу, и я  подошел  к
телефону... Это огромное горе.
   У нее много лет был рак, и  она  активно  боролась,  работала  дома  и  в
больнице до последнего дня.
   Отпевали и хоронили ее 15 августа.

   22 августа. Вчера умер Юра Никулин. "Когда умирают  люди,  изменяются  их
портреты"... Для меня их портреты не изменяются,  но,  когда  люди  умирают,
вспоминаются встречи с ними, часто даже мимолетные...
   С Юрой мы были знакомы мельком, пару раз встречались у  Рязанова  или  на
Студии документальных фильмов - он снимался  у  режиссера  Ильи  Гутмана,  с
которым  очень  дружил.  Илья  снял   о   нем,   если   не   ошибаюсь,   2-3
короткометражки, и  я  не  понимаю,  почему  их  никогда  не  показывают  по
телевидению. Там Юра молодой и "работает" номера, которые в  последние  годы
уже не показывал. Я всегда заходил к нему за кулисы поблагодарить - я  люблю
цирк, и Никулин всегда производил на меня прекрасное впечатление. Были мы на
"ты".
   Когда же я прочел его книгу, то понял, что в довоенном  детстве  мы  были
соседями, жили через забор, я позвонил ему  -  и  мы  выяснили,  что  вместе
играли в лапту на задворках  ломбарда,  который  стоял  между  нашими  двумя
дворами. В лицо мы, конечно, друг друга не помнили, но что это  были  именно
мы - установили точно и долго радостно восклицали.
   Однажды у Рязанова была вечеринка, я помогал его жене Зое  подавать  чай,
она наливала, а я носил чашки из кухни. Жена Никулина, имя которой  я  тогда
не знал, ибо было как-то суматошно и мы толком не  познакомились,  попросила
меня: "Если можно, погорячее, пожалуйста". Я пришел на кухню и  говорю  Зое:
"Жена клоуна любит погорячее". Зоя потом сказала это Никулину, он засмеялся,
и когда мы года через три встретились в буфете цирковой  гостиницы  в  Сочи,
где я тоже остановился, то он, представляя мне жену,  сказал:  "Хотя  вы  же
знакомы. Она по-прежнему "любит погорячее"".
   Когда арестовали Параджанова, Лиля Юрьевна Брик обращалась ко  всем,  кто
смог бы что-нибудь сделать для  его  освобождения  или  хотя  бы  облегчения
участи. Она позвонила Никулину, он тут же откликнулся, и они договорились  о
встрече. Для меня явилось неожиданностью, что они были знакомы и звали  друг
друга без отчества: Юра, Лиля.
   Я играл роль связного, заехал  за  ним  на  Бронную,  и  мы  помчались  в
Переделкино на моем "Жигуленке".  По  дороге  я  сделал  какое-то  небольшое
нарушение, раздался свисток, я полез за документами, но Юра сказал:  "Сиди!"
и вышел к инспектору ГАИ. Увидев Никулина, тот расплылся в улыбке,  чуть  ли
не отдал ему честь, пожал руку и на вопрос: "Что случилось,  шеф?"  ответил:
"Нет, нет, поезжайте", даже не поглядев в мою сторону. Юра поблагодарил его,
а постовой еще долго смотрел нам вслед, улыбаясь.
   В Переделкино они очень сердечно беседовали с Лилей Юрьевной и моим отцом
относительно параджановских дел, прикидывали так и  эдак.  Юра  сказал,  что
специально согласился на несколько  выступлений  в  Киеве,  чтобы  на  месте
поговорить с украинским начальством. Мне помнится, что московские власти,  к
которым он обращался, ответили ему, что не могут  вмешаться  в  дела  другой
республики(!), что-то в этом духе. Мы очень надеялись на  его  поездку,  но,
забегая вперед, скажу,  что  миссия  Никулина  не  увенчалась  успехом,  его
отфутболили, наврав наоборот, что украинские власти не могут  вмешиваться  в
дела другой республики - то есть РСФСР. Вот такая была демократия.
   Уезжая из Переделкино,  Юра  попросил  фотографии  у  Лили  Юрьевны,  она
подарила ему две-три с надписями, подписавшись "Лиля". По приезде  из  Киева
они не смогли повидаться из-за ее нездоровья, но Юра подробно рассказал  все
по телефону и, по ее просьбе, прислал письмо и  свои  фотографии  с  теплыми
надписями. Все это теперь в РГАЛИ.
   В заключение хочу сказать, что Сергей Параджанов перед арестом  готовился
снимать телефильм  по  сказкам  Андерсена  и  на  роль  великого  сказочника
собирался пригласить Юру Никулина. Я слышал, как он разговаривал  с  ним  об
этом по телефону.
   Как жаль, что фильм не состоялся!

   6 сентября. "Идолы" имеют успех, рецензий  много,  и  все  положительные.
Раскупается так, что уже отпечатали второй тираж 15 000. На книжной  ярмарке
издательство  попросило  меня  надписывать  экземпляры.  Ровно  два  часа  я
надписывал, заболела рука в сгибе. Два часа раскупали книги, стояла очередь,
и сзади кричали: "Не давайте по две  книги  в  одни  руки!",  как  в  старые
недобрые времена. Я очень удивлен.

   16 сентября. На Икше ничего особого, с грибами плохо. Иногда  живет  Витя
Божович, который мается. 21-го будет 40 дней Нели...
   Интересная передача Льва Аннинского о Шукшине и Трифонове. Трифонов - мой
любимый писатель.
   Передачи, которые ведет Носик из  Парижа,  -  бездарные  и  дилетантские.
(Нижинский, еще кто-то.)
   Все  читают  детективы  Марининой,  я  прочел  один  -   "Чужая   маска".
Захватывает,  здорово  закручено,  но  написано  неровно,  то   просто,   то
литературщина.

   16 октября. Десятого была  презентация  "Идолов"  в  Литературном  музее.
Масса народу.  Сделал  интересную  выставку  из  самиздатских  моих  книг  и
коллажей с костюмами.
   Видели  "Красную  Жизель"  у  Эйфмана.  Нам  понравилась   постановка   и
режиссура, но не балерина Арбузова. Образа хрупкой Спесивцевой нет, про  нее
говорили,  что  она  "не  танцует  Жизель,  а  она  -  Жизель".   Музыка   -
Чайковский-Шнитке.   Элементы   пластики   героини    напоминают    "Жизель"
голландского режиссера, что мы видели на видео. Мне  показалось,  что  здесь
это неуместно - антивыворотность.  Интересно  "Сумасшествие"  -  хореография
традиционная, но музыка - Шнитке, поэтому все как бы разваливается... Хорошо
придуманы и красное покрывало и Саломея с головой Иоканана.  Словом,  Эйфман
есть Эйфман. Но вообще все выиграло бы, если бы показано было в  современном
зале, со стереозвуком.

   12 октября было "Явление Майи" в КДС с провинциальным балетом Таранды. "В
Большой Володька меня не пустил".

   14 октября был вечер в честь шестидесятилетия Мариса Лиепы и открытия его
фонда. Гала в Большом, где большую половину вечера на сцене была Илзе Лиепа,
которой вместо этого следовало бы повернуться к сцене спиной и бежать от нее
как можно дальше. Это красивая, высокая и совершенно бездарная танцовщица. В
лучшем случае солистка, но никак не балерина, за которую она себя выдает.  Я
помню, что была репетиция "Спящей" осенью 1963 года и, выйдя на сцену,  Майя
с Марисом, здороваясь, поцеловались.  Я  удивился,  но  оказалось,  что  она
поздравила его с рождением дочери. Теперь же его  нет,  а  перед  нами  весь
вечер танцевала Илзе.

   16 ноября. Как-то летом  пришел  к  нам  режиссер  Андрей  Добровольский,
который ехал в Ереван на съемки музея Параджанова. Взял "Идолов" для музея и
Светланы, которая  туда  должна  прилететь.  Дело  в  том,  что  там  решили
захоронить в монастыре Саят-Нова... сердце Сережи. "Господи", - сказал  я  и
заплакал.
   И подумали мы о его жестокой и нищей жизни.
   Оказывается, перед погребением его сердце вынули и где-то хранили  и  вот
теперь решили захоронить под плитой в монастыре.  Я,  поразмыслив,  подумал,
что он чего-нибудь сверху  там  наворожил  и  выкинет  очередной  фортель  -
подсунет какую-нибудь другую внутренность...  Вроде  бы  так  оно  и  вышло,
что-то не получилось с захоронением.
   Недавно показали  три  серии,  что  снял  Добровольский  о  музее.  Фильм
построен  весь  на  рассказе  Светланы  и  немного  Сережиных.  Но  музея  и
экспонатов как таковых  нет  -  все  растворилось  в  режиссерских  изысках,
которые меня только раздражали, ибо  работы  Сережи  мелькали  с  пулеметной
быстротой.

   Инна лежит с бронхитом - осложнение после гриппа. Очень слабенькая.
   Ужасно вульгарная книга Смирновой в серии "Мой 20  век".  Просто  мемуары
куртизанки. Все время упоминаются мужские штаны, в которые ее заносит,  язык
примитивный, хорошо - ни о ком, сплетни. Две сносные главы  -  о  Рудневе  и
Воинове.
   Читаю мемуары  Лени  Зорина  -  несколько  многословно  и  витиевато,  но
интересно.
   Работаю над "Лоскутным одеялом".
   Приезжали издатели из Нижнего Новгорода,  что-то  полурешили.  Собираются
издавать папины мемуары о Маяковском*.
   Издательство  "Физкультура  и  спорт"  взялось  за  переписку  сестер   с
дополнениями - собираются  включить  "Антиперцова"  и  проч.  -  теперь  все
зависит от Риста**.
   (Нет, продержали все материалы довольно долго, но потом не сговорились  с
РГАЛИ и долго возвращали.)
   Еще раз понравилось "Последнее искушение Христа" Скорсезе.
   Понравился "Вор" Чухрая-мл. и очень "Брат" с Бодровым-мл.

   С 1 по 10 декабря были в Нью-Йорке на юбилее Рязанова, на  его  вечере  и
презентации "Королевского журнала", ему посвященного  (где  и  моя  статья).
Съездили хорошо, повидали всех друзей, жили на  42-й,  но  Нью-Йорк  нам  не
нравится, кроме нескольких улиц в центре.  Видимо,  там  нужно  жить,  а  не
приезжать. Это Элик был инициатором, чтобы нас пригласили (бесплатно). Очень
была интересная встреча с Робсоном-сыном. Он очень славный.  Я  ему  подарил
"Идолов", где про его отца, про встречу Робсона-старшего  с  приведенным  из
тюрьмы еврейским поэтом Ициком Фефером и про то, что Робсон только  изумился
скверному виду своего друга и ничего плохого не подозревал.
   Оказалось, что Робсон-младший отлично помнит взволнованный рассказ  отца,
вернувшегося из Москвы в том далеком 1949 году. Но ни Галкин, ни Матусовский
(а за ними и я в своем мемуаре) не могли знать о  том,  как  на  самом  деле
протекала встреча, что поведал певец сыну, и честно написали лишь о рассказе
Ицика Фефера Галкину в тюремной больнице - не лучшем месте  для  откровенной
беседы двух узников.
   "Отец взял с меня клятву, что я никому не скажу ни слова, - объяснил  мне
Робсон-сын, - иначе это может дойти до Москвы, и тогда уж  наверняка  Феферу
не снести головы. Дело в том,  что  отец,  конечно,  поразился  исхудавшему,
испуганному своему гостю, который присел на краешек стула.  Как  только  они
остались одни, Фефер указал на люстру и завитушки потолка, и отец понял, что
тот имеет в виду подслушивающие устройства - как-никак Робсон был не впервые
в СССР. Он спросил, как произошла катастрофа, в которой погиб  Михоэлс,  тот
отвечал, что не знает, а на самом деле молча приставил палец к виску  и  как
бы нажал курок. На клочке бумаги Фефер написал "Михоэлса убил Сталин".  Отец
был потрясен, но, "играя на микрофон", стал спрашивать Фефера о его работе и
семье, на что  тот  отвечал,  что  все  в  порядке,  а  на  пальцах  показал
решетку... Отец, чтоб унять волнение, что-то рассказал и спросил, готовит ли
он сейчас какую-либо книгу, на что тот ответил невнятно (для  микрофона),  а
рукой показал петлю вокруг шеи... Отец стал его угощать фруктами, что стояли
на столе, и написал: "Как вам помочь?" и "Что можно сделать?",  на  что  тот
помотал головой и ответил: "Спасибо, груша очень вкусная" или что-то в  этом
роде, разорвал бумажку и спросил, где  туалет.  Там  он  спустил  обрывки  в
унитаз. Вскоре он сказал,  что  его  мучит  мигрень,  попросил  прощения  за
краткий визит - и отец проводил его до лифта. Вот  как  это  было  на  самом
деле.
   Робсон, увидев наяву, что происходит, страшно нервничал, был в  шоке.  Но
его ждал огромный зал и за ним уже пришли (это был я. - В.К.),  чтобы  ехать
на концерт. Отец никому не говорил  об  этом  свидании,  опасаясь  повредить
заключенным и оставшимся их семьям.  Я  это  рассказываю  тебе  потому,  что
сейчас об этом можно говорить. Года два назад, когда Тристан Делл  из  фирмы
U.S.S.U. работал над диском с песнями Робсона, я немного коснулся этой  темы
в аннотации, но у вас, кажется, не продают диск и аннотация  не  переведена,
поэтому никто не знает, как на самом деле проходила встреча с заключенным  в
отеле "Москва"".
   Но на этом рассказ Поля-младшего не  кончился,  и  компакт-диск,  который
сейчас выпустили в Нью-Йорке к  100-летию  певца,  имеет  к  этому  рассказу
прямое отношение. На другой день  после  описанного  свидания,  14  июня,  у
Робсона был концерт в зале Чайковского. Он пел на семи языках и каждую песню
предварял небольшим вступлением на русском - публика смеялась, аплодировала,
ибо Робсон необыкновенно умел находить контакт с залом.
   Концерт кончался песней "Ol'  Мan  River";  и,  спев  ее,  Робсон,  чтобы
остановить аплодисменты, вышел к рампе, поднял руку и сказал, что споет  еще
одну песню, которую он  посвящает  памяти  своего  дорогого  друга  Соломона
Михоэлса, ранняя смерть которого глубоко его потрясла. Зал замер.  Далее  он
рассказал о глубоких культурных связях американской  и  советской  еврейских
общин, о неумирающем  языке  идиш,  на  котором  он  споет  песню  еврейских
партизан "Не говори никогда", боровшихся с  фашистами  в  Варшавском  гетто.
"Этой песне меня научил один из выживших в гетто, и там  есть  такие  слова:
"Не говори никогда, что ты дошел до конца, не  верь,  когда  мрачные  небеса
предсказывают тебе горькую участь,  твердо  надейся,  что  наступит  час,  о
котором ты мечтаешь, и не теряй надежду никогда, не теряй никогда!""
   Не следует забывать о кампании космополитизма, бушевавшей в стране, и что
Лубянка   вела   дела   участников   недавно    разгромленного    Еврейского
антифашистского комитета.  Публика  сидела  в  глубокой  тишине,  пока  одна
молодая женщина не вскочила и не начала аплодировать. За ней  поднялся  весь
зал, и Робсон долго не мог начать петь.
   Когда в Москве, работая над серией "Великие музыканты  мира",  американцы
разыскали запись концерта, который тогда транслировался по всей стране,  они
не услышали ни одного слова, сказанного Робсоном о Михоэлсе и  о  содержании
песни Варшавского гетто.  Сталинская  цензура  тогда  же  вырезала  всю  его
вступительную речь. Но песня "Не говори никогда", к счастью, сохранилась,  и
американские газеты называют ее "самой крупной  жемчужиной  в  короне  этого
компакт-диска".
   Речь певца помнят те, кто был тогда в зале, кто слышал ее по радио, помню
ее и я - но много ли нас? Однако сын  Робсона,  которому  отец  рассказал  о
вступлении к  последней  песне  концерта,  написал  об  этой  речи  в  своих
заметках. Благородные слова, которые  были  сказаны  полвека  назад,  теперь
преданы бумаге, а рукописи, как известно, не горят...

   В NY cмотрели "Фантом оперы" и "Чикаго",  что  мне  понравилось,  а  Инне
меньше.
   Никак не могу акклиматизироваться.
   ЛЮБИТЕЛИ ПОЖИРАТЬ ЧУЖОЕ ВРЕМЯ
   - Алло. Да, это я.
   - Не узнаешь меня?
   - Не узнаю. Извините, но мне некогда угадывать.
   - С каких это пор мы с тобой на "вы"?
   - Гм-м. Кто это?
   - Да Витя!
   - Какой именно?
   - А у тебя их много?
   - Много. Кто же это?
   - Ну ладно - Горохов!
   - А-а-а, здравствуй. (Чтоб ему пусто было! С ним я  не  разговаривал  лет
сорок, и ничего у меня с ним общего, кроме фильма о Робсоне, что мы  снимали
в 1959 году, и с тех пор не сказали двух слов.)
   - Так слушай, Вася. Кстати, ты знаешь  последний  анекдот  про  синагогу?
Представь, приходит молочница к Рабиновичу...
   - Подожди, Витя, у меня лук подгорает (помешиваю и возвращаюсь). Извини.
   - Да, на чем я остановился?
   - Приходит Рабинович к молочнице.
   - Зачем?
   - Я не знаю, это ты же рассказываешь...
   - Ну, все равно. Только не Рабинович, а милиционер. И сразу...
   - Ой, подожди, я убавлю газ под супом.
   - Ну ладно, убавил? Ты что, суп варишь? Я уже давно перешел на  глазунью.
Да, так о чем мы? Напомни.
   - Что-то про Рабиновича и милиционера.
   - Совершенно верно. Кстати, тебе не звонил Макс с Би-би-си?
   - Звонил. Но извини, я переверну котлеты.
   - Так ты еще и котлеты переворачиваешь? Так что Макс сказал?
   - Меня не было дома, и он будет снова звонить. Подожди, я сниму чайник.
   - В общем, если будет Макс звонить, ты ему скажи...  Впрочем,  не  говори
ничего. Так  ты  мне  не  даешь  никак  рассказать.  Этот  милиционер  решил
уконтрапупить молочницу... или нет, скажи ему, что моя книга уже  раритет  и
вряд ли он ее купит в Лондоне.
   - Ничего не понимаю. Подожди, я солью макароны. Извини.
   - Слушай, с тобой невозможно разговаривать. Чем ты занят?
   - Я-то готовлю обед, а что ты делаешь? Ведь "Националь" закрыли! И чем же
ты занимаешься?
   - Договариваюсь с Максом, но не знаю, о чем с ним можно говорить, а о чем
нельзя. Ты о чем с ним говорил?
   - Я с ним вообще не говорил. Подожди, там пищит домофон, я открою  дверь.
(Отсутствую дольше, думаю, что он повесит трубку. Ничуть не бывало.)
   - Что у тебя там случилось?
   - Ничего, пришел редактор, мы должны с ним работать.
   - А ты работаешь?
   - Да, Витя. Так в чем дело конкретно?
   -  Ну,  это  долгая  история.  (Плетет  что-то